Эмиль Золя - Радость жизни

• Название: Радость жизни
• Автор: Эмиль Золя
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1957

---

— Боже мой, как я страдаю! — повторял Шанто. — Левая нога совершенно одеревенела, нет возможности двилуть ни ступней, ни коленом… А как жжет локоть!.. Посмотри-ка…

Полина увидала на левом локте сильно воспаленную опухоль. Шанто особенно часто жаловался на этот сустав, в котором боль становилась невыносимой. Он со вздохом протянул руку, не сводя с нее глаз; и действительно, рука Шанто представляла жалкое зрелище: суставы пальцев распухли, стали узловатыми, а скрюченный указательный палец, казалось, был раздроблен ударом молота.

— Я не могу лежать, помоги мне, пожалуйста… Только найду удобное положение, как начинается та же боль, — мне точно пилой пилят кости… Попробуй меня приподнять хоть немного. В течение часа приходилось раз двадцать менять положение. Он надеялся на облегчение, а между тем все никак не мог найти себе места. Но Полина была еще настолько слаба, что боялась его приподнимать одна. Она шепнула:

— Вероника, помоги мне, только бери его тихонько.

— Нет, нет, не надо Вероники! — закричал больной. — Она меня растрясет!

Тогда Полина напрягла все свои силы; у нее заломило плечи. Но хотя она повернула больного с величайшей осторожностью, он испустил пронзительный вопль, и служанка бросилась вон из комнаты. За дверью она продолжала ворчать и говорила, что только такая святая, как барышня, может все это переносить. Сам господь бог сбежал бы, если бы слышал, как воет хозяин.

Приступы утратили свою остроту, но не прекращались, — наоборот, теперь они досаждали больному беспрерывно и днем и ночью, становясь безмерной пыткой из-за его мучительной неподвижности. Шанто приходил в отчаяние. Сначала ему казалось, что какой-то зверь гложет ему ногу; теперь же все тело словно размалывали жерновами. Ничем нельзя было облегчить его страдания. Полина оставалась при больном неотлучно, покорялась всем его капризам, готовая каждую минуту поворачивать его с боку на бок, хотя это не приносило ни малейшего облегчения. Но хуже всего было то, что мучительная болезнь сделала его несправедливым и грубым, он раздражался и говорил с Полиной, как с неловкой прислугой.

— Ты так же глупа, как Вероника!.. Разве можно так впиваться пальцами в тело! У тебя руки, как у жандарма!.. Оставь меня в покое! Я не желаю, чтобы ты меня трогала!

А она, никак не отзываясь на его слова, все с той же кротостью старалась быть еще заботливее и нежнее. Когда она замечала, что Шанто сильно раздражен, она на минуту пряталась за занавеску, чтобы он ее не видал, и давала ему успокоиться. Здесь она часто беззвучно плакала не из-за грубости несчастного старика, а из-за его ужасных страданий, так его ожесточивших. Вскоре до нее доносились тихие жалобы Шанто:

— Она ушла, бессердечная!.. Ах, когда я подохну, мне только одна Минуш закроет глаза! Господи, разве можно так бросать человека!.. Я уверен, что она ест на кухне бульон.

Затем, выждав с минуту, он начинал еще громче ворчать и наконец не выдерживал больше:

— Полина, ты здесь? Поди сюда, приподними меня немного, нет сил лежать. Попробуем на левый бок, как ты думаешь?

Затем Шанто смягчался и просил у нее прощения за то, что был груб. Иногда он требовал впустить Матье, чтобы не чувствовать себя таким одиноким: ему казалось, что присутствие собаки облегчит его страдания.

Но самого верного товарища он имел в лице Минуш: кошка обожала плотно занавешенные комнаты больных и проводила целые дни в кресле возле кровати Шанто. Однако громкие стоны больного действовали, по-видимому, и на нее. Когда он кричал, она садилась, подвернув под себя хвост, и смотрела на его муки круглыми глазами, в которых светилось негодование и изумление мудрого существа, чей покой нарушен. Зачем он поднимает такой неприятный и бесполезный шум?

Каждый раз, провожая, доктора Казэнова, Полина умоляла его:

— Может быть, вы ему впрыснете морфий? Его крики разрывают мне сердце.

Но доктор отказывался. К чему? Приступ возобновится с новой силой. Салицилка, видимо, ухудшила болезнь, и он предпочитает не давать новых лекарств. Однако он предполагал перевести больного на молочную диету, как только пройдет острый период. А пока строгая диета, мочегонные — и больше ничего.

— В сущности, — добавил доктор, — он обжора, который дорогой ценой оплачивает всякий лакомый кусочек. Он ел дичь, я знаю, я видел перья. Что поделаешь! Я его достаточно часто предупреждал, пусть страдает, если предпочитает объедаться и подвергать себя опасности!.. Но вот, если вы, дитя мое, снова сляжете, это будет совсем несправедливо. Будьте же осторожны, вам самой еще нужен уход.

Но Полина вовсе не щадила себя. Она не считала часов, отданных больному, и потеряла представление о времени, о течении жизни за пределами дядиной комнаты, где она просиживала целые дни под душераздирающие вопли Шанто, от которых, казалось, дрожали стены. Она была так поглощена заботами о дяде, что даже забывала о Лазаре и Луизе и только в редкие минуты, пробегая через столовую, обменивалась с ними на ходу несколькими словами. Между тем работы по постройке плотины были закончены, проливные дожди уже в течение недели удерживали молодых людей дома; и, когда Полина вспоминала, что Лазар и Луиза находятся вместе, она утешалась тем, что они тут, возле нее.

Никогда еще г-жа Шанто не была так занята. Она пользовалась, по ее словам, всеобщим смятением, которое вносила в дом болезнь мужа, чтобы пересмотреть свои бумаги, свести счета и разобрать корреспонденцию. Поэтому она тотчас же после завтрака удалялась в свою комнату, оставляя Луизу одну. Девушка немедленно поднималась к Лазару, так как не выносила одиночества. Вскоре у них вошло в привычку проводить вдвоем все время до обеда в большой верхней комнате, которая так долго служила Полине классной и рекреационной. Там за ширмами по-прежнему стояла узкая железная кровать Лазара; рояль был весь в пыли, а громадный стол завален грудой бумаг, книг и брошюр. Посредине стола, между двумя связками засушенных водорослей, стояла игрушечная модель плотины, вырезанная перочинным ножом из елового дерева; она походила на знаменитое произведение деда Лазара — мост в стеклянном ящике, украшавший столовую.

В последнее время Лазар был заметно раздражителен. Рабочие доводили его до неистовства; избавившись от этих работ, как от тяжелого ярма, он не испытывал никакого удовлетворения от того, что его план осуществлен. Лазара уже занимали другие проекты, смутные планы на будущее, должность в Кане, какие-то дела, благодаря которым он сделает большую карьеру. Но он не предпринимал для этого никаких серьезных шагов и снова впал в полное бездействие, которое его раздражало и от которого он с каждым днем становился все более нерешительным и вялым. Неуравновешенность Лазара усилилась после потрясения, вызванного болезнью Полины: Лазара постоянно тянуло на свежий воздух, он ощущал какое-то странное физическое возбуждение, словно в нем говорила властная потребность вознаградить себя за страдания. Еще больше распаляло его присутствие Луизы: она говорила с ним не иначе, как опершись о его плечо, очаровательно улыбаясь и дыша ему прямо в лицо; ее кошачья грация, аромат кокетливой женщины, дружеская и волнующая непринужденность окончательно вскружили ему голову. Лазаром овладела болезненная страсть, перемежающаяся с угрызениями совести. Но когда он с пылающими щеками шутя пытался обнять Луизу, руки у него опускались в ту же минуту. Природная порядочность останавливала его: это невозможно — с подругой детства, в доме матери! В такие минуты борьбы перед ним далеко не всегда вставал образ Полины; она-то ничего не узнает… Изменяют же мужья женам с горничными. По ночам он мечтал, рисуя себе соблазнительные картины: Вероника стала совершенно невыносимой, ей отказали, и вот Луиза — теперь простая прислуга, и он ночью босиком отправляется к ней. Как же плохо все-таки складывается жизнь! Лазар давал волю своему пессимизму. С утра до вечера он произносил мрачные речи о женщинах и о любви. Все зло происходит от глупых, легкомысленных женщин, которые, вызывая страсть, тем самым увековечили страдание; а любовь не что иное, как обман, и в основе ее лежит эгоистическое стремление наших потомков воплотиться в жизни. Перед Луизой развертывались целые страницы Шопенгауэра, девушку забавляли некоторые грубые выражения, хотя и вгоняли в краску. Мало-помалу его любовь к ней росла, и обнаруживалось, что за его неистовым презрением скрывается подлинная страсть. Лазар отдавался ей с обычным своим пылом, томимый жаждой счастья, которое от него ускользало.

Для Луизы долгое время эта игра была только естественным кокетством. Она была в восторге, когда молодые люди за ней ухаживали, нашептывали ей комплименты, слегка касались ее, оказывали ей маленькие услуги. Как только ею переставали заниматься, она не находила себе места и грустила. Чувства дремали в ней, она не шла дальше легкой болтовни и вольностей, принятых в светском обществе. Когда Лазар ненадолго оставлял ее, чтобы написать письма, или когда на него нападала обычная беспричинная меланхолия, Луиза чувствовала себя такой несчастной, что начинала его дразнить, разжигать, предпочитая опасность забвению. Но как-то раз она испугалась, почувствовав на своем нежном затылке горячее дыхание молодого человека. За долгие годы пребывания в пансионе она стала достаточно сведущей и прекрасно знала, какие опасности могли ей угрожать. С этой минуты она жила в сладостном и трепетном ожидании возможной беды. Не то, чтобы Луиза желала ее или серьезно отдавала себе в ней отчет, — напротив, она надеялась избежать опасности, хотя и подвергала себя ей постоянно. Все ее женское счастье состояло в этой борьбе на острие ножа, в возможности отдаваться и отказывать.