Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

• Название: Избранные письма. 1854-1891
• Автор: Константин ЛеонтьевЛеонтьев
• Издательство: Пушкинский фонд
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1993
• ISBN: 5-87180-018-3

К.Н. Леонтьев (1831–1891) — поэт-философ и более лирик, чем философ. Тщетно требовать от него бестрепетного объективизма. Все, что он создал ценного, теснейшим образом связано с тем, что было — в его личных чувствах, в его судьбе, как факт его действительной жизни. Этим жизнь Леонтьева и его письма и ценны нам. Публикуемые в данном издании письма и есть «авторское» повествование о жизни.

---

Понимаете — все пластическое, живописное и плотское было прелестно, но увы! душевное вышло все прескверно, так что мне остается только тому радоваться, что моя совесть в этом деле чиста, и все это случилось вопреки мне и моим вкусам. Я бы такую холодную и лукавую девочку никогда не выбрал. Она его не любит, уступила в минуту какой-то слабости, и даже его физическую привлекательность ничуть не ценит, тяготится его ласками и никак не может понять, что мы в нем находим особенного. А что мальчик он особенный, то лучшее доказательство этого — то, что даже Вы при своей сдержанности и осторожности отличали его… Он бесится, ревнует ее целые дни, не верит ей, — и тяжелое впечатление, глядя на них, смягчается разве только тем, что они оба молоды и милы. Иначе это было бы ужасно. По какой-то случайности, истинно несчастной, у него с нынешнего лета стали делаться какие-то обмороки и припадки, которые под влиянием всех этих душевных потрясений после свадьбы ужасно усилились, обмороки стали чаще, вперемежку с бешенством гнева, и он стал опасен — стал браться и за ножи…

Главная беда была в том, что он на самых любимых лиц стал раздражаться — на меня и на жену, и нравственно стал для меня невозможен; последний месяц я не имел дня покоя. То гнев и обморок, то исступление, то раскаяние и слезы. Доктора советовали удалить его именно от этих любимых лиц, но в Москве по всем больницам тиф и другие заразы, так что его нельзя было-здесь отдать, и я, снабдив их чем нужно, отправил их на родину: его в оптинскую больницу, а ее в Козельск, к его матери, и буду им давать денежную помощь, пока могу. Болезнь — болезнию, но, мне кажется, и помимо того, вследствие неудачного брака, характер его ужасно испортился. Я полагаю, что мое воспитание для него кончено, а теперь уже пусть воспитывает его сам Бог и обстоятельства. Что ж? Надо быть благодарным и за прошлое: видел я от него много и полезного, и приятного. Вот и все про Николая. Вы видите, мой друг: одно хуже, другое лучше.

Что еще сказать Вам о службе, литературе и здоровье?

Здоровье нынешний год как будто лучше, хотя я, не знаю почему, очень похудел; страдаю только от мороза, еще больше нравственно, чем физически, и жду не дождусь, когда мы возьмем Царьград и мы переедем туда.

Про службу что сказать? Это стирка и ассенизация чужого, большею частью грязного белья, с одной стороны, так презренна, а с другой стороны, так легка, особенно теперь, при министре строгом, что не стоило бы о ней и говорить, если бы она не была душеспасительна. Не думайте, что я шучу, — нет, Вы знаете, до чего я не люблю всякое штатское хамство! И каково же мое положение, если я должен ежедневно благодарить Бога и радоваться, что добрые друзья мне и этот жалкий кусок хлеба доставили. Что нас смиряет или не смиряет — ведь это условно и меряется прошлыми претензиями. Есть такая точка зрения, при которой можно гордиться тем, что чистишь отхожие места в монастыре и нисколько не чувствуешь даже довольно значительную долю власти, которую тебе дает какая-нибудь прозаическая должность. Вот если бы я имел столько власти, сколько имеет министр, так я бы показал себя (Вам я это пишу потому, что Вы знаете, что я не просто кабинетный теоретик). Это будет не пустая фраза, если я Вам скажу, что у меня все эти Стасюлевичи[445], Спасовичи[446] и Бильбасовы даже бы и не доехали до Камчатки; верьте, что не нахожу в себе струны, которая заставила бы меня хоть на минуту усомниться, что я прав, поступая так для спасения отчизны и ad majorem Dei gloriam[447]! Ну, разумеется, разве у Юрьева[448] в «Русской мысли»[449] прочтешь между строчек то, что у него между строчками написано, и заставишь Главное управление[450] вырвать и сжечь эту статью. Но, согласитесь, что это не хитро; не примите это за самохвальство, если я Вам скажу, что другие цензоры охают и ахают, что затруднительно, а я только пожимаю плечами и нахожу, что все эти дела с Николаями, Варями, Фенями гораздо труднее, да и занимательнее.

Теперь о литературе. Что Вам о ней сказать?

Совершенно несоразмерны мои произведения с моими замыслами и с моими возможностями!

Не поспешает моя бедная, изнемогающая рука за полетом моей мысли. Вы с Вашим всегдашним удивительным тактом угадали именно то, что и меня терзает. Нет, терзает — это слишком много, это было бы неправда. Что-то такое, что я в иные минуты расположен назвать свинством, глупостью и европейским холопством нашей публики, а в другие, более идеальные, карающею десницею Господнею за мои многолетние грехи… одним словом, что-то во вне меня стоящее до того смирило меня (не перед Вирховым, Гамбеттой и В. Максимовым[451], конечно, а перед чем-то невидимым и отвлеченным), что я гораздо менее способен терзаться своими литературными неудачами, чем вопросом о том, чисто ли вынес дворник мое ведро[452] или нет, и радуюсь похвалам знатоков гораздо слабее, чем тому, что я Фене сшил очень хорошенькое подвенечное платье, или тому, что после почти годовой борьбы с Таисой Семеновной (моею кухаркой) за преобладающее влияние над Варей я наконец чувствую, что возобладал. Итак, слово «терзаться» — нейдет; а так — вздохнется иногда, когда подумаешь, что занимаешься «Египетским голубем», когда нужно бы продолжать то, что Вы называете «Против течения».

Так, шаг за шагом, втянулся в какое-то труженичество, в какую-то аккуратность, из которой нет смелости уже выйти, потому что чувствуешь себя запутанным и зависимым со всех сторон.

После неудачи «Варшавского дневника» у меня уже нет полета и не будет его; я только умею теперь трудиться правильно и не спеша — и больше ничего. Нынешнее лето и осень, кажется, могли бы меня пробудить и вознести. Я в первый раз стал видеть, что я в Москве и Петербурге не некто, как писал сукин сын Суворин[453], а нечто. Не могу или, вернее сказать, не хочу Вам слишком наглядно представлять, какие случаи и встречи заставили меня это почувствовать, но могу Вам сказать одно, что О. А. Новикова, с которою я возобновил сношения с прошлой весны, играла и играет во всем этом большую роль. Подкралось как-то это незаметно, но в моей плохой квартирке с ободранными обоями перебывало много с тех пор хорошего народа. Да и печать, как бы то ни было, за этот год иначе относится ко мне, чем прежде. Только, видите ли, все это я больше понимаю, чем чувствую. И по грехам моим, и по мерзости моей перед Господом — это очень много, а по житейским соображениям и по таланту — ужасно мало! Хотелось бы мне, чтобы Вы это поняли как следует: искренне и тонко. Я достаточно Вам толковал о внутреннем монашеском желании, чтобы Вы при Вашем уме и при Ваших разнообразных встречах не могли бы всего этого как следует разобрать и различить. При всех этих вниманиях и выражениях сочувствия и уважения душевно меня трогает больше всего то, что почти ни один из моих прежних сослуживцев, проезжая через Москву, не минует моей провинциальной гостиной: Ону, Ионин, Теплов[454], Хитрово и т. д. Не знаю почему, но я их посещения особенно ценю.

Что же Вам еще сказать?

Когда здоров — хожу аккуратно в церковь по праздникам, молюсь о «христианской кончине живота», живу сегодняшним днем, о будущем совершенно разучился мечтать, мечтаю только о России, о Царьграде и о Восточном союзе. Последнею моей сердечной мечтой была любовь Николая и Вари; это расстроилось — и нового нет и не будет ничего. Последнею вспышкой моих литературных мечтаний был огромный успех «Варшавского дневника»— это сгибло. Была у меня надежда, какая-то хозяйственно-эстетическая, сохранить и исправить Кудиново — и это разлеталось в прах, вот и остались одни гражданские мечты не для себя, а для России. Пишу в «Гражданин» «Письма о восточных делах» (не помню, выслал ли Вам?); уговорился с Мещерским «по душе». Он дает мне 100 руб (лей) в месяц, а я пишу, сколько могу; многие побуждают меня читать публичные лекции об Афоне и монашестве, а мне что-то нет охоты.

Ну, вот и все.

Игнатьевы Вам сказали, что я бывал у них часто, был весел и ни на что не жаловался. Да разве я когда-нибудь им жаловался на что-нибудь свое, личное? Разве когда в былое время старался выхлопотать что-нибудь у Игнатьева, да и то нет, а уж к сердечным излияниям могут ли они расположить человека? Она со мной была очень внимательна и любезна, но ведь у нее — каменное сердце, а что касается до него, то я имею доказательство от Т. И. Филиппова и из других верных источников, что он против меня, отъявленный подлец, и несет про меня за глаза всякому встречному Бог знает что, но и Вы его знаете, и я его знаю; через это нет резона прерывать сношения с ним, когда он с вами внимателен и любезен. Найдет он завтра выгодным для себя быть мне полезным — и пригодится; а что он в душе подлец, какое мне до этого дело? Ему же хуже. Я на него за это ничуть не сержусь. (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1896. Март.

С. 393–401.

131. Н. Я. СОЛОВЬЕВУ. 2 января 1883 г., Москва