Владилен Леонтьев - Антымавле — торговый человек

• Название: Антымавле — торговый человек
• Автор: Владилен Леонтьев
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

Повесть «Антымавле — торговый человек» посвящена становлению и утверждению Советской власти на Чукотке.

Автор глазами очевидца рассказывает, как в отдаленных чукотских поселениях этого сурового края, где каждый шаг требует выносливости от человека и мужества, создавались первые охотоведческие и оленеводческие хозяйства.

В книге отражены быт чукчей, традиции, сцены охоты — жизнь этого народа во всей ее сложности и многообразии.

---

— Какомей! — не переставали удивляться люди.

Говорил больше высокий, а Федор успевал есть и рисовать. Рисовал он все. На одном листке появился чайник, висящий над жирником, на другом — люди, усевшиеся в кружок.

«Какой неугомонный», — подумал Антымавле, не переставая восхищаться рисунками.

— Всех людей в Ванкарем на самолетах вывезли, — рассказывал высокий.

— Ка! — воскликнул Антымавле и с жаром стал делиться своими мыслями, кое-как подбирая русские слова. — Хотели отправить к вам на помощь собачьи упряжки, старики говорили, нельзя это делать. С моря приходят терыкы, а ты совсем не похож на терыкы, настоящий человек, как я, как он, как они, — переходил порою на чукотский язык Антымавле. — Трудно: много еще глупых людей, всего боятся, келет боятся. Говорили, у русских нет самолетов, нет хороших товаров. Все это неверно…

— Ну, а как же подействовало наше спасение на людей?

— О-о, это сильно помогло! Когда люди увидели множество самолетов, потом парахоты, тогда сказали, что Советская власть сильная, и перестали слушать знающих.

— Ии-кун, кэйве, кэйве, — поддакивали каюры, прихлебывая чай, обтирая потные лица.

Имлинэ развесила на балке одежду челюскинцев, расправила торбаса Федора: они у него за время пути совсем стоптались и съехали набок, как у ребенка, впервые надевшего настоящую обувь. «Не привык еще носить чукотские торбаса», — подумала она, повесила их над жирником и стала внимательно слушать, хотя ничего из разговора не понимала.

— Вынэ!.. Хватит, гостям спать надо. Отдыхать, — спохватился Антымавле, увидев, как слипаются веки и невольно клонится голова у высокого.

— Это правильно, — согласился он и стал укладываться, пытаясь вытянуть ноги, — Федор, давай спать. Кончай, все равно всех и все не перерисуешь.

Скоро в пологе послышался храп. В уголочке, съежившись, обняв дочку, пристроилась Имлинэ, головами к выходу спали гости, рядом с ними расположились каюры. Антымавле не спалось, перед глазами вставали палатки на льду, он слышал грохот льдов, гул самолетов…

Антымавле тихо выбрался на улицу, впустив в полог струю свежего воздуха.

На улице уже рассвело. Собаки спали, свернувшись клубочком, в стороне стояли неразобранные нарты, готовые в дорогу. Над торосистым краем ледяных полей появилось алое зарево: вот-вот должно было взойти солнце. Антымавле постоял, посмотрел вокруг и, словно решившись на что-то, вернулся в чоттагин и стал копаться в вещах Тымнеквына. Он нашел наполовину обработанный моржовый клык, завернутый в нерпичью шкурку: старик что-то хотел гравировать на нем, но не успел. Тымнеквын любил наносить красивые узоры даже на простых будничных вещах: ему всегда казалось, что эти узоры приносят удачу. Потом Антымавле достал старую замасленную тряпочку, в которой хранился резец-коготь, сделанный из куска напильника, и плоская стамеска с отшлифованными боковыми гранями. В лавке Антымавле взял карандаш, согнал собачонку, пристроившуюся у китового позвонка, и сел у открытых дверей.

Чуть слышно заскрипел металлический коготок по кости. Солнце брызнуло первыми лучами в открытую дверь, и кость забелела, как снег, ровная, гладкая. Лишь в тех местах, где прошел коготок, остались едва заметные штрихи-царапинки. Антымавле смочил слегка поверхность кости, зачернил штрихи карандашом, а потом стер влажной ладонью — и на клыке появился четкий контур уходящего носом в глубину моря «Челюскина», сбитая льдами передняя мачта, винт, руль, глыбы льдин. В памяти возникла фотография, показанная высоким челюскинцем, и он подрисовал перекладины на мачтах. Скрипел резец, шуршал карандаш — и вскоре весь клык был испещрен мелкими четкими рисунками. Рядом с тонущим «Челюскиным» появились палатки в торосах, люди, несущие на плечах ящики и мешки, самолеты, делающие круги над лагерем, вышка с красным флагом. Но раз люди были далеко в море, где-то у Медвежьего острова, то они обязательно должны были увидеть умку. Об этом не говорил высокий, но умки там должны быть обязательно. Антымавле добавил пропущенное: нарисовал убитого умку, а над ним челюскинцев с ружьями. Оставалось еще свободное место, и все, что возникало в памяти у Антымавле — и виденное им самим и слышанное от людей, — уместилось на клыке. Он даже воспроизвел на самом кончике клыка сценку встречи у него в яранге: на переднем плане двое челюскинцев, у одного на коленях блокнот, второй сидит спиной и что-то рассказывает, чуть дальше у стенки каюры и он сам, Имлинэ наклонилась и наливает в кружки чай.

— Ытреч — все, — вздохнул он.

— Как погода? — вдруг спросил из полога проснувшийся каюр.

— Нымелькин — хорошо, — и тут только заметил, что уже давно наступил день.

Гости спали долго. Апрельское солнце поднялось высоко и попыталось пригреть тундру, но задул легкий западный ветер, потянуло жгучим морозцем. Первым проснулся высокий и тут же забеспокоился: нужно ехать. Антымавле предлагал остаться еще на один день, чтобы отдохнули люди и собаки. Но высокий никак не соглашался и просил подымать всех. Проснулся художник. Антымавле долго не решался заговорить с ним, размял и подал торбаса, снял его одежду и наконец робко промолвил:

— Ты Москва поедешь, посмотришь рисунок, нас вспомнишь. Вот мою память возьми, — и подал клык, завернутый в нерпичью шкурку. — Тут тебя нарисовал, его нарисовал, — показывал на каждого пальцем Антымавле, — ее нарисовал, всех нарисовал…

— Как же ты сумел?! — оторопел Федор, рассматривая клык. — Здорово!

Антымавле был доволен, с лица не сходила улыбка.

— Тебе память есть, мне тоже память надо. — И он показал на карандаши, блокнот.

— Что же тебе нарисовать? Возьми, что нравится, — предложил Федор.

— Нет, не надо. Я видел в русских домах большие картинки, портыреты, кажется, называется, там Ленин. У меня есть Ленин, но маленький, а мне хочется, чтобы у меня большой был Ленин и чтобы я мог смотреть на него всегда.

— Это можно. — И Федор взялся за карандаш.

— Йыккайым! — обрадовался Антымавле и выбежал из яранги.

…Скрылись вдалеке нарты, а Антымавле еще долго стоял и смотрел им вслед. В руках его был листок твердой бумаги с портретом Ильича, ветер колыхал полы кухлянки, топорщил волосы, но Антымавле не чувствовал холода: ему было тепло. А вечером он долго и старательно выстругивал палочки для рамки, чтобы повесить портрет так же, как вешают русские у себя в домах. Рядом возилась девочка.

— Атэ, атэ! — звала она отца и пыталась утащить обструганную палочку.

— Ки-ки — нельзя, нельзя, — ласково говорил Антымавле и показал на листок. — Кыгите, смотри — Ленин.

Старый знакомый, как родной брат

Смотрит Теркынто на луну, а луна яркая, в зеленом кругу. Думает: «Примета верная, хорошая погода будет. Можно бы на охоту пойти. А вот в тундру поехал. Глебов просил. Такому человеку отказать нельзя. А как хорошо сейчас в море! Тургич — молодой лед к припаю прижало, нерпы много…»

Нарта резко остановилась: собаки второй пары присели и справили большую нужду. Пассажир, сидевший спиной к Теркынто, от неожиданного толчка привалился к каюру. Мысли Теркынто оборвались:

— Хак-хак! — прикрикнул он на собак.

Две собачьи упряжки, по двенадцати собак каждая, бодро бежали у отвесных скал по морскому льду. Санный путь установился давно, дорога укатана, наст твердый, даже морской рассол не проступает. Широкие приземистые нарты поскрипывают копыльями, прогибаются полозьями на каждой неровности и легко скользят по снегу.

Нарты тяжело загружены. На первой ехали двое: молодой туныклинский каюр Теркынто и Глебов. Два года не было Глебова в Увэлене. Говорили, совсем уехал, а нет — вернулся, учился где-то. Как родного, встретили его увэленцы, потому Теркынто и не сумел отказать Глебову в поездке. На север ехать — большое дело, людям помочь надо. Согласился Теркынто, поехал.

А дело действительно было важным…

— Ваша задача, — напутствовал Глебова секретарь райкома Бондаренко, — не только проверить наши торговые точки и дела кооперации, но и провести работу по укрупнению стойбищ. Все эти северные промысловые объединения настолько маломощны, что трудно решать дальнейшие хозяйственные вопросы. Правда, это будет тебе лишняя нагрузка, — перешел на «ты» Бондаренко, — но сам понимаешь. Аппарат райкома — раз-два и обчелся, поездки длятся по пять-шесть месяцев, район огромный.

— Да это и не затруднит меня. — Глебов уселся поудобнее.

— Одно время мы тут перегнули немного в вопросах коллективизации. Потом исправились, но отголоски нет-нет да и проявляются. Кто-то здорово работает… Американофильство, суеверия, приметы — все это используется очень умело, — вводил в курс событий Бондаренко. — Нацсовет, допустим, скажет: «Надо сделать общую яму дли мяса». — «Ии-ии, кейве!» — дружно соглашаются люди. Как будто все в порядке, люди поддержали наше мероприятие, но как только уедет наш представитель, это «ии» сразу же забывается: «Не будем рыть землю, выйдет злой дух, и народ заболеет». Мне кажется, что не в духах дело… Дух этот живой и действует ловко… — Бондаренко замолк и стал, набивать трубку. — Вот познакомьтесь с делами прошлых лет. — Он открыл сейф и достал несколько папок с документами. — Словно какая-то организация действует, использует наши промахи и отсталые взгляды людей. Посмотри сам, а я покурю.