AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

• Название: ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ
• Автор: AНДЖЕЙ ДРАВИЧ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011

В книге "Поцелуй на морозе" Анджей Дравич воссоздает атмосферу культурной жизни СССР 1960-80 гг., в увлекательной форме рассказывает о своих друзьях, многие из которых стали легендами двадцатого века

---

Итак, свершался краткий и приватный обряд возвращения спустя годы. Я смотрел вокруг себя, а первое впечатление особенно значимо. Тридцать лет назад, в предфестивальную пору, летом 1957 года улицы Москвы, увиденные глазами наивного приезжего, тут же сокрушили все воспитанные во мне во времена комсомольской дрессировки схематические представления. Достаточно было только смотреть, чтобы узнать о тяжести пережитого здесь и о трудностях нынешнего существования. Об этом можно рассказать многое, но сейчас не время.

Теперь я стоял и смотрел с нарастающим чувством изумления и недоверия. Что-то тут было не так.

Потом я ехал на такси через весь центр: недоверие уступало место уверенности. Позднее довелось проверить это ощущение, гуляя по Москве пешком. Меня охватила тихая радость. «Даже если бы не случилось ничего больше, а было только это, то и на том спасибо», – подумал я о тогдашнем партийном руководителе города Борисе Ельцине, не случайно называемом Сен-Жюстом перестройки: о его всесокрушающей сибирской энергии уже ходили легенды.

Дело в том, что мой заново обретенный город был абсолютно очищен от так называемой наглядной пропаганды. Ни кусочка красной материи, никаких лозунгов, фасов и профилей классиков, величественных героев с серпами, молотами, снопами, книгами, циркулями, смеющимися детьми – нигде ничего, вплоть до окраин. Надо было хранить в зрительной памяти лозунговую гигантоманию двух предыдущих эпох, от которой не было никакого спасения и которая доводила до красной ряби в глазах и повышения внутричерепного давления (причем, как правило, чем страшнее выглядели какие-нибудь бараки, тем более помпезные венчали их призывы), чтобы оценить ликвидацию этой пропагандистской мишуры.

Я увидел Москву свободной от притворства, реально серой, слегка задымленной и подлинной. У нее был трифоновский колорит. Так мне тогда подумалось, и читатели «Дома на набережной», думаю, поймут это определение.

Потом я отправился бродить по городу и начал открывать для себя еще нечто новое, уже не столь очевидное с первого взгляда. Его черты складывались постепенно.

Люди, среди которых я оказался, были иными, чем прежде.

И не только потому, что были разнообразно одеты. Конечно, и это кое-что значило. Когда-то, в начале моего знакомства, толпа выглядела унифицированно, словно все представляли военизированную организацию: три фасона пальто, пять видов рубашек и одни и те же широкие брюки у всех. Понемногу это однообразие стало исчезать, и теперь все носят всё, как у нас. Мы за это время обеднели, они приоделись, в результате двусторонних преобразований визуальный контраст между Москвой и Варшавой, некогда разительный – две цивилизации! – значительно уменьшился. Еще толпа приезжих из провинции близ вокзалов привносит прежнюю пестроту нищеты типа – «ношу, что есть, что достал, а если не очень красиво – не моя вина!». Местные обращают на себя гораздо больше внимания. Но дело не только в этом.

Эти люди вообще перестали быть толпой, многоголовым, нивелированно-усредненным целым. Как написал кто-то из поэтов: «Толпа распалась на отдельные лица». Воистину так. Я ходил среди них, удивляясь различию характеров и лиц. Здесь были люди задумчивые, улыбающиеся, надутые, озабоченные, недовольные. Каждый со своей индивидуальностью, физиономией. Наступила персонализация и сублимация: после многолетней утраты признаков какого-то стиля я видел теперь очень примечательные, рафинированные лица женщин и молодых интеллектуалов, словно живьем перенесенных сюда из кафе Латинского квартала. Я спрашивал друзей, заметили ли они, что произошло вокруг. Конечно, отвечали они. Кто-то припомнил себе: об этом говорил скончавшийся недавно известный режиссер Анатолий Эфрос, возвратившись с похорон Высоцкого: «Толпа перестала быть толпой».

Это уже не заслуга перестройки, очевидно, к этому давно шло. Так, наверное, выглядело движение этой страны к человеческим нормам – несмотря ни на что. Была стагнация, миновала оттепель, начались реформы, но при всем том великий страх сталинизма уже вернуться не мог.

Самое банальное и лапидарное объяснение: жизнь с ее человеческими правами. Я видел результаты ее работы.

На Арбате

«Ты плывёшь, как река, странное название…»

Всегда перехватывает горло, когда Окуджава доверительно поет об Арбате. Есть что-то особенное, исключительное в этой песенке – тон, интимность, мгновенное пробуждение целой череды ассоциаций, болезненное ощущение бега времени.

За время двенадцатилетней разлуки мне часто приходило в голову: если доживу и вернусь, то обязательно пройдусь здесь как-нибудь вечером, когда меньше народу, вдоль шоссе, отливающего в дождь матовым блеском, этого шоссе, как река, в пятнах огней, и пройду так от «Праги» до Смоленской площади эти сотни бесконечных метров, зная, что только теперь я действительно вернулся.

Из этого ничего не вышло. Всё то кончилось. Старые арбатцы успели меня предупредить, на их лицах застыла гримаса горечи. Их можно понять – уничтожена их среда обитания. Точнее – сохранена, но превращена в резервацию. Естественность арбатского течения нарушена, возникла прогулочная трасса, река исчезла под плитами, как многие подлинные московские речки. Люди здесь теперь не «спешат по своим делам», как поет Булат, а гуляют, стоят, смотрят, слушают. Это уже другой стиль, словно бы выставочный. Но тоже нужный – этим людям, городу, поскольку ничего такого тут давно не было. Может, во времена нэпа подобным образом люди вели себя на рынках, хотя бы на знаменитой Сухаревке. Сейчас тут возник оазис скромных зачатков массовой культуры. Это уже описывали в разных местах. Бородатые художники выставляют пейзажи, и не только. Много Высоцких, рядом Леннон, нечто иконоподобное, затем откровенная халтура и опять Высоцкий. Преобладает обычная или претенциозная мазня, но иначе быть и не может. Другие бородачи рисуют желающим «психологические портреты» за скромное вознаграждение. Еще какие-то деятели искусства что-то поют, бренча на гитарах. Афиши анонсируют рок-мюзикл о Вийоне и лекцию «Пушкин и Высоцкий». Раздают листовки: новая театральная студия объявляет свой набор. Парнишка робко вытаскивает из-под полы листок с подписями: не хотите присоединиться? Это что – акция протеста? Да, в знак солидарности с американцем-участником пикета, которого переехали близ базы НАТО. Ну что ж, подумал я, ликвидацией лозунгов дело не ограничилось, власть явно стремится создать новый стиль, крайне похожий на манеру неформалов… Чуть дальше выступает оратор – говорит плавно, ровно, с эмоциональными придыханиями, с блеском страсти в глазах, хотя это агитация камерная, вполголоса: «… и хотят, чтобы на месте Пушкина была оперетка, понимаете, хотят убрать памятник Пушкину и построить театр оперетты, именно так, можете сами убедиться, планы реконструкции выставлены». «Так что же делать?». «Вот именно, что делать… Мы не знаем, что делать, но видим, что у нас постоянно что-то отбирают. Нам нужны органы общественного мнения, так как с нами никто не считается. Я ничего не имею против оперетты, но ведь это Пушкин…». Я остановился, послушал и почувствовал, что что-то тут не так. Чувство солидарности не пробуждалось, хотя общественное мнение и Пушкин, несомненно, важны. Может быть, меня сдерживал этот блеск фанатизма в глазах? Несколько дней спустя, изучив выставленные в витрине планы реконструкции центра, я выяснил, что театр предполагается соорудить напротив пушкинского памятника. А следовательно, оратор лгал. С какой целью? Думаю, чтобы возбудить глухое раздражение против перестройки – замысла дьявольского, жидо-масонского, антирусского. Это вполне мог быть эмиссар «Памяти», которая охотно действует исподтишка, используя любую платформу для публичных выступлений.

Спустя пару дней в том же самом месте – группа людей, в центре – бородач-художник и младший милицейский чин. Останавливаюсь, слушаю. Вскоре понимаю причину конфликта: художника подозревают, что он не только выставлял, но и продавал пейзажи. Первое законом разрешено, второе – здесь, на Арбате, нет. Надо ехать на другой конец города, в Измайлово, которое является другим оазисом поп-искусства. И нужно иметь разрешение. Милиционер хочет художника «забрать». Тот повторяет, что только демонстрировал картины. Представитель власти гнёт свое. Художник: «Покажите ваше удостоверение». Милиционер: «Не покажу, я в форме, этого достаточно». Люди, обращаясь к милиционеру: «Что вы пристали к человеку?», «Да что он сделал?», «Дайте посмотреть на красоту!», «Лучше пошли бы на угол, где орудуют карманники!», «Спекулянтов ловили бы!», «А это искусство! ». Я с восхищением смотрю на милиционера: он – воплощенная сдержанность и сама тактичность. Не повышая голоса, повторяет: «Пожалуйста, напишите заявление. Нам же будет легче. Адрес отделения? Пожалуйста, улица… Напишите обязательно». Чувствовалось, что надобность вмешательства его смущает. Сзади кто-то резко атакует его, грубо, крикливым голосом – лицо в морщинах, точно невыделанная кожа, такое часто видишь у бывших заключенных-зеков, хотя правилом это тоже не является. Милиционер возмущается: «Я вас оскорблял? Скажите – оскорблял? Каким образом?». Тот не сдается. Художник ждет, скромно потупив взгляд. Толпа растет. Подходит другой милиционер, останавливается, не говоря ни слова, слушает. Мне надо идти на встречу, о которой договорился, но я делаю это с трудом. Что ни говори, понимая скромный масштаб события – это зерна нового. В мои прежние московские времена чего-либо подобного видеть не приходилось.