Джон Фаулз - Джон Фаулз. Дневники (1965-1972)

• Название: Джон Фаулз. Дневники (1965-1972)
• Автор: Джон Фаулз
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016

В рубрике «Документальная проза» — «Дневники» (1965–1972) Джона Фаулза (1926–2005) с предисловием английского историка и киноведа Чарльза Дрейзина (1960) и в переводе Валерии Бернацкой. Дневники — по самой своей природе очень непростодушный жанр, но интонация этих записей вызывает доверие. Впечатляет и наблюдательность автора: «Как и у всех кинозвезд, в ней чувствуешь под наигранной сердечностью ледяное нутро. Я хочу сказать, что эта сердечность сродни ее косметике».

---

Главная же необычность уик-энда была связана с двумя дочерьми этой женщины: восьмилетней Эммой и шестилетней Софией. Между нами с первого взгляда возникло любовное чувство: Эмма потянулась ко мне, а ее маленькая сестричка — к Элиз. Их сиротство, отсутствие у нас общих детей — вот что объединяло. До какой-то степени это была благотворительная акция: каждая забава, каждый подарочек принимались ими непосредственно и открыто, с такой неподдельной искренностью, что временами перехватывало дыхание и щемило сердце. Я повел их на южный, солнечный склон собирать подснежники, и, хотя обычно не терплю, когда рвут мои цветы, им разрешил бы оборвать весь сад. Удовольствие смотреть на детей могла перекрыть только их радость от цветов; и я вдруг понял, что Эмма — единственный человек, который видит этот сад так же, как я, — глазами обкраденного (по части простора, дикой природы и всего такого) ребенка. Другие люди видят только общий вид, перспективу, сорняки, запущенность и все такое. Они не могут радоваться укромным уголкам сада, радоваться тому, какой он есть, тому, какой он есть сейчас. Эмма бросалась к самому жуткому сорняку, лопуху — проклятью для старины Джека; сорняк как раз цвел и был очень хорош. Красивый цветок, приятный запах. Все хорошие дети по своей природе дзен-буддисты; для них деление растений на сорняки и садовые цветы лишено смысла.

У нее маленькое бело-розовое личико, голубые жилки на висках, бесхитростный взгляд; ей нравится сидеть у меня на коленях, держать меня за руки, ездить на плечах; подходит робко, бочком, все время старается быть ближе. Само искушение. С растениями обращается нежно, мгновенно замечает сходство между ними, запоминает названия. Весь уик-энд меня не покидало ощущение чего-то очень знакомого, напрашивалась какая-то аналогия; теперь я понимаю: Эмма напомнила мне Алису Лидделл[147]. Должно быть, в Алисе-ребенке тоже было сочетание веселости и серьезности, чувствительности и дерзости, властности и покорности; еще легкий привкус сексуальности, а также смутный призрак незаурядного ума. Меня заинтересовали стеклышки, которые она откопала в старой свалке на краю Блэк-Вен, их отполировало море; ей не нравились те, которые привлекали меня (ведь мой вкус обусловлен классическим искусством — от римского стекла до искусственного стекла нашего времени), а она создала свою контрэстетику; с первого взгляда они показались мне довольно безобразными цветными стеклами, но потом я пригляделся и изменил свое мнение.

Я не мог представить, как буду провожать их до поезда в воскресенье вечером. Не сомневался, что Эмма будет всю дорогу реветь, а меня только возраст удержит от слез. Думаю, все дело в моей бездетности, но ведь я никогда не хотел детей, да и сейчас не хочу, — мне хочется только этого ребенка. Она, конечно, это чувствовала — такие дети знают наши мысли лучше, чем мы можем себе представить. Мне хотелось дать ее скучной матери немного денег, но Элиз решила, что мы оплатим ее последние счета за электричество и этим ограничимся. А как приятно учить такого ребенка; я точно знаю, как подступиться к такому сознанию. Возвращаясь домой с моря, мы натолкнулись на кайру с пропитанными нефтью перьями. Я объяснил девочке, что птица, скорее всего, погибнет, но я не стану ее убивать, потому что есть небольшой шанс, что она выживет. Ярдов через пятьдесят она сочинила маленький стишок:

«Кому-то смерть,
Кому-то грусть;
Лучше поесть чего-нибудь».

Я предложил лучшую рифму, но она подумала и отказалась.

Невинность детей: показать им нечто, что кажется раем, а потом жестоко изгнать оттуда. Они не могут этого понять, но мы-то хорошо знаем, почему они не могут понять. Маленькая София, похожая на обезьянку, не будет так уж сильно страдать в жизни. Она философ, как и ее мать, а Эмма — поэт.

Без всяких подсказок с моей стороны на второе утро она сплела из подснежников венок, как будто помнила эпизод из «Рыжика» — старик ведет двоих детей по лужайке; эта сцена всегда преследовала меня[148]. Я сфотографировал ее с сестрой в венках. Ни один мужчина никогда уже не увидит их такими. И где-то в глубине души мне не хочется, чтобы фотографии получились.

Нельзя забывать, что этим странным переживанием, глубоко тронувшим меня (и это не единственная его странность), я обязан Анне: она тоже философ и, как мне кажется, больший, чем Элиз или я. Подлинная философия — действенная, мы же слишком много думаем и мечтаем.

24 февраля

В Лондоне. Элиз завтра ложится в больницу оперировать варикозные вены. Пообедали с Недом Брэдфордом в «Китсе». Он ведет здесь секретные переговоры относительно провезенной контрабандой рукописи одного русского. Почти сразу же он заговорил о Пэм — за день до отлета они ждали к обеду гостей, но за час до их прихода она вдрызг напилась; ему пришлось прямо при ней отменять приглашения и, наконец, публично признать, в чем дело. Нед ведет себя как человек, который считает, что сама сущность его жизни разрушена ударом молнии и абсурдом — то есть в прямом смысле разбита вдребезги. Говорили и о моем американском «памфлете»; ему хотелось знать, что меня так не устроило в Штатах. Я мог бы сформулировать это в трех словах: ты и Пэм. Конечно, так отвечать было нельзя, но, увы, теперь я не уверен, поймет ли он книгу. Если он не может понять, почему она стала алкоголичкой, тогда трудно ожидать, что он поймет, что меня не устраивает в Штатах.

25 февраля

Вечер с Томом и Фей в их новом доме на Вейл-оф-Хелф. Очень красивый, типичный дам с садом, великолепно смотрится; еще одна преодоленная ступенька к элитарному сословию. В Томе ощущается легкая тоска по прежнему, независимому, состоянию. «Женитьба не изменит моих привычек». Фей выглядела бледной и усталой; мы решили, что она беременна. Да и Том необычно много говорил о детях. Я помог передвинуть мебель в гостиной; там надо всем упрямо возвышался массивный сервант семнадцатого века, их гордость (действительно прекрасная вещь). В конце концов место для него нашлось, но он заслонил собой две электрические розетки. Неважно, пусть стоит там. Двигаем, двигаем… Как раз на днях мы с Элиз тем же занимались в Белмонте — возможно, поэтому я немного завидовал их единодушию. Но я все больше и больше ненавижу засилье предметов искусства в домах и отсутствие подлинной поэзии в быту: беспорядка, обычных вещей, не вызывающих благоговения. Думаю, Фей — большая удача для Тома. Когда он говорит ужасные вещи, она бросает на него ледяные взгляды — таково английское движение сопротивления.

27 февраля

Операция прошла удачно.

9 марта

Возвращение с Элиз в Лайм. В это время года у меня в Лондоне земля горит под ногами. Я успокаиваюсь, только когда беру курс на юго-запад.

25 марта

Совсем увяз в книге об Америке. Нужно прочитать гору разной литературы: Токвиля и его последователей. Я готов писать — руки чешутся, но так называемое «сопутствующее» чтение безумно утомляет, и я не делаю ни того ни другого. Думаю, это что-то вроде условного рефлекса, реакция на годы преподавания — отвращение к обязательному чтению, даже если в принципе оно мне интересно.

И огромный объем работ в саду. Привели в порядок местечко для овощей. Пошли в рост нарциссы.

Последние десять дней Оскар провел в Нью-Йорке, безуспешно пытаясь договориться о запуске фильма. Дело не в отсутствии интереса — просто спонсоры не знают, на что делать ставку. Они раскошелятся, только оценив ситуацию в целом. Вся киноиндустрия замерла, ожидая, куда повернет капризная публика. Что принесет прибыль на новом витке? Роман по-прежнему возглавляет список бестселлеров. Еще год назад при таком раскладе можно было просить что угодно. Лично мне все равно, как пойдут дела. В каком-то смысле я даже не против, чтобы идея с фильмом провалилась: ведь роман и так принес небывалый успех.

22 апреля

Анна уехала в Бристоль на курсы по графике.

24 апреля

Едем в Уэльс, на свадьбу Тома Машлера и Фей. В автомобиле, кроме нас, Казмин, владелец картинной галереи, и Эдна О’Брайен. Казмин — небольшого роста, близорукий, улыбчивый, с характерной англо-еврейской напористостью — преобладающий склад характера среди гостей, так как в числе приглашенных Фредди Рафаэль, Уэскер[149] и многие другие — не считая самого Тома. Их основные черты (сильнее всего они проявляются у Фредди Рафаэля) — нетерпение, стремление быстро преуспеть, отвращение ко всему скучному, неинтересному. Ненависть к зря потраченному времени может стать у них причиной нервного тика. Отсюда логически вытекает неприятие других взглядов на жизнь. «Не могу больше жить в этой стране, — говорит Фредди. — Люди не оставляют тебя в покое». В машине, где ехала и Эдна, которая хорошо вписывается в эту группу, в разговоре все время звучали имена знаменитостей, этого отдельного сообщества, тех, кто сейчас на гребне волны. Думаю, мне потому нравится Том Уайзмен — хотя он тоже любит хвастаться именами, — что он принадлежит к более старому и мудрому еврейству. Пока мы ехали, Эдна была очень любезна с нами, но, как только путешествие закончилось, сразу же переменилась. Не нравится мне этот переменчивый ирландский шарм.