Борис Силаев - Обязан жить. Волчья яма

• Название: Обязан жить. Волчья яма
• Автор: Борис Силаев
• Издательство: Прапор
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1982

Повести «Обязан жить» и «Волчья яма» посвящены героической борьбе наших чекистов в годы гражданской войны и в первые годы мирной жизни. Составляют они своеобразную дилогию, объединенную одним жанром — обе повести носят приключенческий характер.

---

Долго думал Глоба: на завод ему возвращаться, или же так и остаться в органах? В городе безработица — не дымят трубы, молчат цеха, кому нужен еще один голодный рот без специальности? Что он может делать? Бандитов ловить? Ну и давай, продолжай свое дело, на твой век хватит ворья, жуликов и налетчиков. Кто-то должен заниматься и этим. Надо бы учиться, грамоты поднабрать, засесть за книги… Что у него за образование? Четыре класса. С ними в большие начальники не выйдешь, да и не тянет, по правде, Глобу в кабинетные двери. Как ни говори, а время даром не прошло — всем сердцем прирос к тамошним лесам да пажитям, к селам и хуторам, и людям, которые не раз и не два выручали его в самые трудные часы его жизни. Так получилось, что теперь, куда он ни поедет, везде знакомые, всегда накормят, спать уложат.

Вот уже год, как создано Главное управление рабоче-крестьянской милиции, или короче — Главмилиция. Пошел Глоба к своему начальнику, попросил перевода в то Управление, с тем чтобы служить в своем уезде. Просьбу его удовлетворили — дали уголовный розыск. Работы выше горла, а сотрудник один, он сам, да еще линейка и две лошади. Нужна помощь — обращайся к уездному начальнику милиции, у того полный штат — два надзирателя, три конных милиционера, делопроизводитель и еще милиционер с постоянным дежурством при камере. А если что — всегда можно надеяться на поддержку уездного комитета партии, у него состав: секретарь, его заместитель, технический секретарь и машинистка. За три года службы на новом месте старое начало подзабываться — казалось бы, нет ему места в сегодняшней жизни, но вот неожиданно выплыл из глубины времени тот самый нож, кованный вручную, закаленный в масле, с ручкой, обтянутой кожей. Где-то его хранили, прятали от человеческих глаз. Чья-то рука метнула лезвие из-за плетня в узкую девичью спину учительницы. Оно пробило плеть косы, пальто и глубоко вошло под лопатку. Умелый бросок. Глоба помнит — иногда бандиты от безделья собирались возле векового дуба, целились в круг на коре, выцарапанный острием. Редко кому удавалось всадить холодное оружие жалом — штыки и финки отскакивали в сторону. И только вот эти — самодельные дедовские клинки летели в круг с неукротимой силой. У кого они были? Глоба может перечислить всех владельцев именных ножей. Как сложились их судьбы? Почти все убиты или отсиживают свои сроки. И все-таки, в селе Смирновка, в спину учительницы…

Лошадь с разгона взяла подъем и вывезла линейку из лощины. В редколесье паслось стадо коров. Пастух брел по траве к дороге, и Глоба, приглядевшись к нему, потянул вожжи на себя. Пожилой крестьянин в мокром мешке, углом натянутом на голову, с посохом в руке хриплым от долгого молчания голосом громко проговорил:

— День добрый, товарищ Глоба. Видел вчера, як вы у город ехали.

— Здоров будь, дядько Иван, — отозвался Тихон, слезая с пролетки. Он достал из кармана шинели кисет и сложенную газету. — Покурим?

— А чего ж не подымить на дармовщину? — охотно согласился тот и кончиками темных пальцев набрал из кисета добрую щепоть табака. Глоба высек искру из кремня, они прикурили от дымящегося трута. Долго молчали, смакуя вкус цигарок, поплевывая под ноги. Наконец Глоба сказал;

— Как живем, дядько Иван?

— А-а, — протянул равнодушно крестьянин, но глаза его из-под мешка глядели с веселой хитрецой. — Живем — хлиб жуем…

— Значит, нынче с хлебом? А помнишь время, когда мы с тобой повстречались?

— Не приведи господи больше, — с огорчением проговорил он. — И дети чтоб наши такого не видели. Сеяли — зерна тарелка. Убирали — серпом за полдня. Продотряд придет — где твои излишки? А ну открывай камору, раскрывай в огороде яму.

— Яма-то, значит, была? — усмехнулся Глоба. — Чего уж сейчас темнить?

— Да была, — нехотя согласился селянин. — А як ей не быть? Деток годувать трэба. Мешка три заховаешь…

— А в городах республики повальный голод, — вздохнул Глоба.

— Чего теперь искать виноватых? — отводя взгляд, пробормотал дядько Иван. — Каждый хватил своего лиха. Главное, что живы остались, хлиб есть, соль на столе. Спасибочки Советской владе, поверила глупому мужику.

— Слыхал, что случилось в Смирновке?

— Боже ж мий! — горестно воскликнул селянин. — Кому ж дквчинка мешала? Што за злодий на нее руку поднял? Кат проклятый.

— Не думаешь на кого, дядько Иван?

— Нет, товарищ Глоба, ума не приложу. Только было начали жить по-людски. Теперь начнут трусить старые грехи.

— Тебе не надо бояться, дядько Иван, — успокоил его Глоба. — Если что услышишь… Сам понимаешь, сделал это враг лютый.

— Да уж, товарищ Глоба, если что… Мигом до вас.

— Передавай привет знакомым. Будь здоров, дядько Иван.

Глоба сел на линейку, разобрал вожжи. Крестьянин махнул посохом, прокричал вослед:

— Хай щастит тебе, Тихонэ… Не забувай!

Глоба обернулся. Он все стоял у дороги — дядько Иван, один из бывшей банды кровавого беспощадного отряда батька Корня, который боговал в трех уездах, наводя на людей ужас. После разгрома банды, дядька Ивана, как и некоторых других, тут уж Глоба постарался, отпустили по хатам — грехи за ними были не так уж велики, сами они из неимущих, затурканных богатеями крестьян. Во многих селах жили вот такие дядьки, честно трудились — пахали, сеяли хлеб, растили детей.

Во второй половине дня линейка въехала в уездный городишко — был он неказист, лежал на пологом склоне холма беспорядочной россыпью кирпичных домов, перемешанных с простыми хатами, крытыми соломой. На главной улице стояли купеческие лабазы и лавки с железными ставнями. У приземистого старинного собора лежала неровная булыжная площадь, вся в лужах и клочьях сена. Большие тополя качались над мозаикой крыш, едва не задевая темными вершинами кучевые облака в небе. На башне пожарной части мерцал ярко надраенный колокол. В садах ветки пригибались к земле от тяжелых яблок. Сквозь трещины каменных плит на тротуарах рос подорожник.

Милиция находилась в доме бежавшего владельца мельницы — первый, полуподвальный, этаж его вгруз в землю по окна, а на втором торчал балкон, окруженный кованой решеткой с железными вазами для цветов.

Глоба жил во флигеле. Он торопливо спрыгнул с линейки и бросился во двор, пробежал по хлипким доскам, проложенным через раскисшие от дождей лужи, толкнул дверь.

— Маняша? Где ты? — обеспокоенно спросил он, неторопливо отбрасывая ситцевую занавеску, отгораживающую кухню. Оставляя следы на чистом полу, шагнул в комнату.

— Да тут я, тут! — успокаивающе прокричал женский голос из подвала. В открытом люке показалось по-девичьи молодое лицо.

— Вернулся, чертушко. Помоги.

Тихон увидел протянутые к нему узкие ладошки и, осторожно утопив их в своих, широких, как лопаты, легко выхватил жену из погреба. Зажмурив глаза, она прижалась щекой к его груди, пальцы ее затеребили шинельные крючки.

— Вернулся, Тиша… Я тут истосковалась по тебе…

— Вот тебе на! — весело удивился Глоба. — Уехал на одну ночь…

— Это для тебя одна, — пробормотала Маня, — а я их все, какие только были, складываю вместе. Ужас что получается…

Он закинул руки за спину и, найдя ее пальцы, медленно развел объятия, полами расстегнутой шинели укутал легкое женское тело, мягко прильнувшее к нему, и закачал, убаюкивая.

— Ты, как птичонок, — тихонько прошептал, смущенно улыбаясь. — Уж я тебя знаю… Что-то случилось?

— Да, — почти безмолвно прошептала она, кивнула головой.

— Я слушаю, Маняша.

— У нас будет ребенок… Может быть, сын. Ты так хотел — и вот…

— Господи, — потрясенно выговорил Глоба. — Лучшего ты ничего не могла придумать…

Он вдруг закричал на нее сердитым голосом, но глаза его сверкали восторгом:

— И ты лезешь в погреб? Там лестница… Ты представляешь, что может получиться, если хоть одна перекладина?! Запрещаю! Я теперь все сам… Сам!

Тихон поспешно сбросил на лавку шинель, в распоясанной гимнастерке махнул в погреб, не становясь на лестницу, взметнул оттуда эмалированную кастрюлю со вчерашним борщом, таз с нечищеной картошкой, крынку молока.

— Хватит, довольно! — замахала руками жена. — Иди мой руки. Садись за стол.

Тихон гибко выпрыгнул из подвала, шагнул к умывальнику, нетерпеливо забрякал медным соском, плеская в лицо воду пригоршнями. Затем сильно растерся суровым полотенцем, так, что кожа заиграла пожаром.

— Я готов!

Он сел за стол, широко расставив колени и упершись кулаками в бока, голодным взглядом повел по расставленным тарелкам.

— Ну, Маняша, ты у меня мировая хозяйка.

— Скоро будем ставить третью тарелку, — смущаясь, сказала она.

— Эх, Маняша, да я готов хоть весь стол ими заставить! — воскликнул Тихон. — Коммуна имени Глобы! Звучит!