Роберт Бартлетт - Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.

• Название: Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.
• Автор: Роберт Бартлетт
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-8243-0852-5

Роберт Бартлетт — профессор-медиевист в Университете Сент-Эндрю. До 1992 года был профессором истории средних веков Чикагского университета, а ранее преподавал в Эдинбургском университете. Он получал образование в университетах Кембриджа, Оксфорда и Принстона, занимался исследовательской работой в Мичиганском университете, научных центрах Принстонского университета — Институте углубленных исследований и Центре Шелби Каллом Дэвис, а также в Геттингенском университете. Среди более ранних публикаций — труды Gerald of Wales, 1146-1223: Trial by Fire and Water: The Medieval Judicial Ordeal; Medieval Frontier Societies (в качестве соредактора).

Профессор Бартлетт женат, имеет двух детей.

Книга «Становление Европы» в 1993 году удостоена Вульфсоновской премии по истории.

---

Там, где появлялись феьфы, шло и распространение феодальной лексики в языке. У всех народов, населявших периферию франкской Европы, в ту эпоху в языке появилось множество заимствований, чаще всего французских, связанных со снаряжением и привычками рыцарей-переселенцев, которые на протяжении XI–XIII веков селились на этих землях. В венгерский язык слова со значением «шлем», «доспехи», «замок», «башня», «турнир», «герцог», «фьеф» и «маршал» пришли из немецкого, причем некоторые, например, «турнир», до этого были заимствованы немцами из французского{114}. Германское слово «всадник» (современное немецкое Ritter — «рыцарь») было в ходу в средневековой Ирландии (ritire) и Богемии (rytiry) для обозначения рыцаря{115}. Польские и чешские слова для фьефа — прямые заимствования из немецкого (от слова Lehen). На юге Италии нормандцы ввели в широкое употребление бывшее до этого редким слово «фьеф»{116}. Новые волны переселенцев привносили с собой новую терминологию, что отражало различные типы общественных и правовых отношений.

Сплоченность иммигрантов зависела от обстоятельств их переселения. Иногда разом перебирались на новое место целые группы лордов с вассалами, как было в случае с нормандцами, осевшими в Шропшире после 1066 года, которые, как оказалось, и в своем родном герцогстве были связаны определенными феодальными отношениями{117}. Нормандцы, переселившиеся на юг Италии, были связаны тесными семейными и феодальными узами. В более общем плане могло иметь место происхождение из одной и той же местности, что уже придавало новым поселенцам большую сплоченность. Так, например, государство крестоносцев Триполи первоначально было населено преимущественно выходцами с юга Франции, а Антиохийское княжество — нормандцами. Из пятидесяти пяти благородных поселенцев Иерусалимского королевства первой волны, чьи европейские корни удалось проследить, двадцать три (то есть свыше 40 процентов) были выходцы из Фландрии и Пикардии{118}. В других случаях, однако, набор в войско крестоносцев проводился в индивидуальном порядке, и тогда только связи с местной династией сплачивали колониальную аристократию. В Венгрии семейства новых магнатов имели французские, итальянские, испанские, русские и чешские корни, с преобладанием немецких, вот почему там не могло сформироваться цельное мировооззрение иммиграции{119}.

Судьба коренной знати перед лицом завоевания и наплыва иммигрантов порой складывалась трагично. Ирландские правители восточных районов Ирландии целиком были вытеснены уже в ходе первой волны переселения. В Валенсии мусульманская знать какое-то время (а точнее — несколько десятилетий) после падения города в 1238 году еще сохраняв свои позиции, однако в ходе восстаний, имевших место в середине столетия, исчезла окончательно{120}. В тех областях, где местные династии контролировали процесс иммиграции, исход обычно оказывался более сбалансированным. Например, к 1286 году пять шотландских графств находились в собственности англо-нормандских иммигрантских фамилий, однако восемь оставались у местных династий{121}. В Венгрии эпохи Позднего Средневековья, как уже упоминалось, потомки иммигрантов занимали влиятельное положение в обществе, но составляли, тем не менее, только 30 процентов класса крупных феодалов{122}. Здесь мы имеем пример скорее «прививки», нежели отчуждения собственности. При этом даже в случаях импортируемого феодализма порой оставалось место и для исконных форм лена, с другим порядком наследования: валлийские поместья в Уэльсе и ломбардийские на юге Италии были делимыми (то есть могли дробиться между несколькими наследниками), в то время как в нормандских владениях в тех же областях установилось право первородства.{123}

Порой частым явлением становились браки между переселенцами и коренными жителями. Практически повсеместно наблюдался дисбаланс в демографическом составе эмигрантов, со значительным преобладанием мужского пола, и смешанные браки обычно заключались между мужчинами-колонистами и женщинами местного происхождения. По сути дела, женитьба на наследнице богатого местного рода была для многих поселенцев верным способом укрепить свои позиции в обществе, поскольку тем самым они разом получали семью, земельную собственность и покровительство. Бывало, что командир наемников брал в жены дочь хозяина, как в случае с Робертом Гвискаром, женившимся на Зихелгайте, дочери князя Салернского Гаймара V, или с Ричардом Фицгилбертом (по прозвищу Мощный Лук), который взял в жены дочь Дермота Макмарроу Лейнстерского — Аойфе. Аналогичным образом, когда Пандульф III Капуанский пожелал отблагодарить за поддержку нормандского вождя Райнульфа, «он отдал ему в жены свою сестру»{124}. На высшем уровне серьезных препятствий к смешанному браку не существовало. Из жен первых маркграфов Бранденбургских (которых было шестнадцать) половина была славянского происхождения{125}.

В долгосрочном плане влияние аристократической иммиграции в значительной степени определялось людскими ресурсами. Там, где иммигранты имели небольшую численность, политика экспроприации и вытеснения могла стать невозможной. Леон-Робер Менажер в своих доскональных и вдумчивых работах, посвященных Южной Италии, установил все фамилии переселенцев знатного происхождения XI–XII веков. Их оказалось 385. Даже если делать поправку на недостоверность источников, вырисовывается картина небольшой кучки нормандцев и других рыцарей с севера Франции среди подавляющей массы ломбардийцев, греков и мусульман. Однако если колонисты аристократических кровей и составляли явное меньшинство, то это длилось недолго. В других же областях состав населения оказался более сбалансированным — например, в Ирландии, где в Позднее Средневековье весьма остро встал вопрос интеграции колониальной знати или, наоборот, ее дальнейшего существования в качестве изолированной элиты.

Отношения между переселенцами и коренным населением были окрашены враждебностью в различной степени — в зависимости от обстоятельств завоевания и прежних культурных различий между этими двумя группами. Барьер между христианами и нехристианами обычно оказывался непреодолимым, однако тот факт, что мусульманская знать в некоторых регионах уцелела, показывает, что истребление не всегда было единственным решением вопроса. Отношение жадной до завоеваний аристократии Высокого Средневековья к туземным народам и культурам складывалось различным образом. Она могла оказаться в роли чуждой и победоносной элиты, составить узкий круг безраздельных правителей, восприимчивых, тем не менее, к местной культуре, либо смешаться с местной знатью.

В некотором смысле признаком культурной адаптации служит тот факт, что связанные с топонимикой фамилии чаще происходили от новых владений, нежели переносились со старых мест. Это особенно заметно у родов, стоявших не на самом верху феодального класса, а чуть ниже, поскольку на родине у них, как правило, не было таких значительных владений, чтобы приставлять их названия к своим именам. Как упоминалось выше, мало у кого из осевших в государствах крестоносцев в родовых именах были западноевропейские топонимы. «Тот, кто прежде носил фамилию “Реймский” либо “Шартрский”, отныне стал зваться “Тирским” или “Антиохийским”, — писал один переселенец, — и названия своих родных мест мы уже позабыли»{126}. Рыцари, для которых новой родиной стала Сицилия, взяли себе имена от названий своих новых владений{127}, а во франкской Греции новые господа предали забвению старые фамилии и взяли себе новые, подобно тому, как змея меняет кожу: «Морейские баннереты, вместе с рыцарями, стали возводить замки и бастионы, и каждый обустраивал новую территорию как свою собственную; как только они построили все эти укрепления, они отринули свои старые фамилии, привезенные из Франции, и приняли новые — по названиям местности, которую они освоили»{128}. Конечно, это все второстепенные признаки, и значение их, возможно, ограничивается получившейся в результате лингвистической экзотикой: Симон Тивериадский, Ричард Кефалонийский. Но в конечном счете имена и фамилии равносильны удостоверению личности.

Изменения, происходившие в языке в колонизованных областях Европы, в итоге определялись не столько самим фактом аристократической иммиграции, сколько масштабами сопровождавшего ее переселения простолюдинов. Подробнее эта проблема будет освещаться ниже, сейчас отметим только, что, по-видимому, не было случая, чтобы осевшие в новых местах аристократы оказывались единственным источником фундаментальных изменений в языке. Ни нормандцы в Южной Италии, ни франки в Восточном Средиземноморье не создали нового франкоязычного региона, хотя французский язык и был у них признанным языком литературы. В Англии нормандская знать, похоже, уже через несколько поколений стала считать родным языком английский.