Генри Джеймс - Повести и рассказы

• Название: Повести и рассказы
• Автор: Генри Джеймс
• Жанр: Классическая проза

В сборник входит девять повести и рассказы классика американской литературы Генри Джеймса.

Содержание:

ДЭЗИ МИЛЛЕР (повесть),

СВЯЗКА ПИСЕМ (рассказ),

ОСАДА ЛОНДОНА (повесть),

ПИСЬМА АСПЕРНА (повесть),

УРОК МАСТЕРА (повесть),

ПОВОРОТ ВИНТА (повесть),

В КЛЕТКЕ (повесть),

ЗВЕРЬ В ЧАЩЕ (рассказ),

ВЕСЕЛЫЙ УГОЛОК (рассказ),

ТРЕТЬЯ СТОРОНА (рассказ),

ПОДЛИННЫЕ ОБРАЗЦЫ (рассказ),

УЧЕНИК (рассказ),

СЭР ЭДМУНД ДЖЕЙМС (рассказ).

---

На эти замечания я мог и не отвечать, но что я должен был сделать, так это распределить роли между моими натурщиками. Задача была не из легких, и мне пришло в голову — быть может, это было трусливо с моей стороны, — что можно и повременить с решением вопроса. Роман представлял собой большое полотно, в нем было много других действующих лиц, и я занялся разработкой ряда эпизодов, в которых герой и героиня не участвовали. Остановившись на супругах Монарк, я был бы вынужден держаться за них и дальше — ведь не мог же я отмерить моему юному герою семь футов росту в одной сцене и только пять футов девять дюймов — в другой. В общем, я был склонен сделать его пониже, хотя майор не раз напоминал мне, что вполне мог бы сыграть эту роль, ведь он выглядит моложе иных молодых. Однако из-за его роста изменить его внешность было решительно невозможно, так что будущим читателям было бы трудно определить возраст героя. И вот после того как Оронте прослужил у меня целый месяц и после того как я несколько раз давал ему понять, что его непосредственность, экспансивность и выразительная внешность становятся непреодолимым препятствием для нашего дальнейшего сотрудничества, — после всего этого я вдруг прозрел и обнаружил в нем задатки главного героя. Росту в нем было только пять футов семь дюймов, но недостающие дюймы как бы присутствовали в скрытом виде. Первые наброски с него я делал чуть ли не тайком, так как изрядно побаивался суждений моих аристократических натурщиков по поводу такого выбора. Если уж мисс Черм казалась им чем-то вроде заложенной под них мины, так что же они скажут, когда какой-то итальянец-лоточник, от которого до аристократа — как от земли до луны, возьмется изображать главного героя, получившего образование в частной школе?

У меня было тревожно на душе — но не потому, что они меня запугали, прибрали к рукам; не их я боялся, я боялся за них: эти люди, трогательно старавшиеся соблюдать декорум и каким-то образом умудрявшиеся выглядеть щеголевато в любых обстоятельствах, возлагали на меня уж слишком большие надежды. Поэтому я очень обрадовался Джеку Хоули, который в это время вернулся из-за границы; на его совет всегда можно было положиться. Живописец он был неважный, но не знал себе равных по меткости суждений и умел схватить самую суть дела. Его не было в Англии целый год; он куда-то уезжал — уж не помню куда, — чтобы «освежить глаз». Глаз у него и без того был острый, и я его всегда побаивался. Но мы были старые друзья, я так долго не видел его, и в душу мою стало закрадываться ощущение какой-то пустоты. Уже целый год мне не приходилось увертываться от стрел его критики.

Он вернулся на родину, «освежив свой глаз», но не сменив своей старой бархатной блузы, и, когда он в первый раз пришел ко мне, мы просидели в мастерской до поздней ночи, покуривая сигареты. Сам он за это время ничего не сделал, он только «навострил глаз»; таким образом, ничто не мешало мне устроить небольшой вернисаж из моих скромных вещиц. Он захотел посмотреть, что я сделал для «Чипсайда», но был разочарован тем, что увидел. По крайней мере именно так я понял смысл тех протяжных, похожих на стон звуков, которые срывались с его губ вместе с дымом сигареты, когда он, сидя на диване по-турецки, рассматривал мои последние рисунки.

— Что с тобой? — спросил я.

— Скажи лучше, что с тобой.

— Ничего; что ты туману напускаешь?

— Туман у тебя в голове. Просто мозги набекрень. Вот это, например, что это за новый фокус? — И он с явным пренебрежением швырнул мне лист, на котором мои величавые натурщики оказались рядышком друг с другом. Я спросил его, неужели ему не нравится этот рисунок, на что он ответил, что это просто отвратительно, особенно на фоне того, к чему я всегда, по его мнению, стремился прежде. Я не стал ему возражать — мне так хотелось получше понять, что он имеет в виду. Обе фигуры выглядели на рисунке великанами, но как раз за это он, пожалуй, меньше всего мог меня осуждать, так как не знал, что это могло входить в мои планы. Я стал доказывать, что работаю в прежней манере, которая когда-то удостоилась его одобрения; не сам ли он заявлял, что только на этом пути меня ждут успехи?

— Ладно уж, — ответил он. — Тут что-то не так. Подожди минутку, сейчас я пойму, в чем дело.

Я рассчитывал, что он это сделает; на что еще нужен свежий глаз? Но ничего вразумительного я от него так и не услышал, кроме фразы: «Не знаю, не знаю; не нравятся мне что-то твои типажи». Это было явно ниже возможностей критика, который соглашался спорить со мной только о таких тонкостях, как мастерство исполнения, направление мазков или соотношение света и тени.

— На тех рисунках, которые ты видел, мои типажи, по-моему, смотрятся очень красиво.

— Да, но они не пойдут!

— Я работал с новыми натурщиками.

— Вижу, вижу. Вот они-то и не пойдут.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно — они же просто тупицы.

— Ты хочешь сказать, что я тупица: ведь это я должен был исправить дело.

— Ты не смог бы. Таких не подправишь. Кто они такие?

Я рассказал ему о них — в самых общих чертах, — и он заявил без тени сожаления:

— Ce sont des gents qu'il faut mettre a la porte [222].

— Ты же их не видел; они превосходны, — бросился я их защищать.

— Не видел, говоришь? Из-за них пошло прахом все, что ты наработал за последнее время, — вот что я о них знаю. Зачем же мне их видеть?

— Но ведь никто и слова не сказал против, в редакции «Чипсайда» все были довольны.

— Осел он, этот твой «никто», а самые большие ослы сидят в редакции «Чипсайда». Полно, не делай вид, да еще в твои годы, будто ты еще питаешь какие-то иллюзии относительно издателей. Ты работаешь не для этих скотов, ты работаешь для тех, кто разбирается в искусстве, coloro che sanno [223], так будь честен передо мной, если не можешь быть честным перед самим собой. У тебя есть определенные цели, к которым ты стремился с самого начала, и это очень хорошо. А в твоей нынешней мазне никакой цели не видно.

Затем я поговорил с Хоули о «Рэтленде Рэмзи» и о возможном продолжении этой работы, и он заметил, что мне надо пересесть в _свою_ лодку, иначе я пойду ко дну. Одним словом, он меня предостерегал.

Я внял его предостережениям, однако указать моим знакомым на дверь я не решился. Они мне изрядно надоели, но именно поэтому какой-то внутренний голос говорил мне: ты не имеешь права приносить их в жертву своему раздражению. Когда я оглядываюсь на тот период нашего знакомства, мне кажется, что они заняли в моей жизни непомерно большое место. Я вижу их как сейчас: чуть ли не весь день они проводят у меня в мастерской, сидя на старой, обтянутой бархатом банкетке у стены (чтобы не мешать), и всем своим видом напоминают терпеливых придворных в королевской приемной. Я уверен: эту позицию они удерживали просто потому, что таким образом можно было сэкономить на угле. Свою щеголеватость они сильно растеряли, и только слепой не заметил бы, что они стали клиентами благотворительных учреждений. Когда на горизонте появлялась мисс Черм, они уходили, а с тех пор как я вплотную взялся за «Рэтленда Рэмзи», мисс Черм появлялась довольно часто. Они молча дали мне понять, что, по их мнению, она мне нужна как модель для персонажей из низов, и я не стал их разубеждать; ведь сделав попытку прочесть роман — книга все время лежала в мастерской, — они даже не заметили, что действие происходит только в высших кругах. Их знакомство с самым блестящим из наших романистов оказалось весьма беглым, и многое они просто не поняли. Несмотря на предостережения Джека Хоули, я время от времени давал им поработать часок-другой; если с ними и придется расставаться, думал я, то сделать это никогда не поздно; пусть хотя бы кончатся холода. Хоули с ними познакомился у меня на квартире и нашел, что они весьма комичная пара. Узнав, что он художник, они попытались было вступить с ним в переговоры и пробудить в нем интерес к «подлинным образцам»; но он посмотрел на них так, словно они находились не в другом углу гостиной, а где-то за целую милю; для него они были средоточием всего того, чего он не одобрял в социальной системе своей страны. Таким людям, состоящим из лаковой обуви и условностей, с их экзальтированными словоизвержениями, не дающими спокойно поговорить, — таким, как они, считал он, нечего делать в мастерской художника. Мастерская — это место, где учатся видеть, а что увидишь сквозь пуховую перину?

Главное неудобство, которое я из-за них терпел, заключалось в том, что первое время я не решался огорошить их известием, что мой ловкий коротышка слуга начал позировать мне для «Рэтленда Рэмзи». Им было известно, что я немного чудаковат (к тому времени они уже были готовы признать за художником право на чудачества) и взял к себе в дом бродягу с улицы, хотя я мог бы иметь камердинера с бакенбардами и с рекомендациями; но тогда они еще не знали, как высоко я ценю его достоинства. Они уже не раз заставали его позирующим, но были твердо уверены, что я рисую с него шарманщика. Вообще они о многом не догадывались — в частности, о том, что, когда я работал над одной эффектной сценой, в которой фигурировал лакей, мне уже приходила в голову мысль использовать для этой роли майора. Я все откладывал и откладывал исполнение этого замысла: мне не хотелось заставлять майора надевать ливрею; я уже не говорю о том, как трудно было бы подыскать что-нибудь на его рост. И вот однажды в конце зимы, когда я трудился над презренным Оронте (любую мою мысль он схватывал на лету), подогреваемый ощущением того, что я на верном пути, в мастерской появились они, майор и его супруга; по своей светской привычке они смеялись неизвестно чему (хотя поводов для смеха у них было с каждым днем все меньше) и имели беспечный вид визитеров, приехавших к своим соседям-помещикам (они мне всегда напоминали сцены в этом роде); гости уже побывали в церкви, прогулялись по парку, и теперь хозяева уговаривают их остаться на ленч. Время ленча уже прошло, но было еще не поздно выпить чашечку чая, — я знал, что они бы не отказались. А между тем я только что работал с таким жаром, и мне не хотелось, чтобы этот жар остыл, пока мой натурщик будет готовить чай, а я буду ждать его; к тому же день быстро шел на убыль. И тогда я обратился к миссис Монарк, — не может ли она взять на себя эти обязанности? Услышав мою просьбу, она вспыхнула, на миг вся кровь бросилась ей в лицо. Она кинула быстрый взгляд на мужа, словно телеграфируя ему что-то, и получила такой же безмолвный ответ. Еще мгновение, и они опомнились: должно быть, никогда не унывающий и более сообразительный майор просигнализировал жене, что капризы здесь неуместны. Должен признаться, что их уязвленная гордость отнюдь не вызвала у меня сочувствия — наоборот, мне даже захотелось проучить их поосновательнее. Они засуетились, стали вынимать из шкафа чашки и блюдца, поставили на огонь чайник. Я знаю: у них было такое ощущение, будто они прислуживают моему слуге. Когда чай был готов, я сказал: «Налейте ему чашечку, он так устал». Миссис Монарк принесла ему чай на то место, где он стоял, и он принял чашку из ее рук, — ни дать ни взять джентльмен на приеме, прижимающий локтем свой шапокляк.