Синклер Льюис - Том 7. Гидеон Плениш. Статьи

• Название: Том 7. Гидеон Плениш. Статьи
• Автор: Синклер Льюис
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза

В седьмой том вошел роман «Гидеон Плениш» в переводе Е. Калашниковой и М. Лорие и статьи.

---

После окончания колледжа я попал на Запад в качестве секретаря Грейс Макгоуэн Кук и делил с Уильямом Роуз Бенетом[200] хижину в Кармеле, который тогда был еще только просекой в сосновом лесу, а потом снова на Восток, в издательство. И все это время — с 1908 по 1911 год — я упорно писал «Нашего мистера Ренна», первый роман, который мне удалось довести до конца. Обычно моей первой книгой считают «Главную улицу»; в действительности же она была седьмой.

«Ренн», напечатанный в 1914 году, был недурным образчиком легкого жанра; главное его достоинство в том, что он внушает подлинную симпатию к поистине маленькому «Маленькому Человеку», робкому, одинокому нью-йоркскому клерку, возмечтавшему «повидать мир», как говорили в те годы, когда на мир еще стоило смотреть; кровожадная свистопляска, которая привела его на край гибели, разыгралась позднее. Получив в наследство несколько сот долларов, мистер Ренн отправляется на скотопромышленном судне в Ливерпуль и предпринимает путешествие пешком по Англии; вскоре его начинает тянуть домой (совсем как меня, когда я после первого года учения в колледже пустился в такое же путешествие), и он мудро возвращается к своей конторке и привычному ничтожеству.

Книга разошлась хорошо — что-то около трех тысяч экземпляров — и даже удостоилась двух-трех благожелательных рецензий. Этого, разумеется, было достаточно, чтобы болезнь стала хронической и неизлечимой.

А потом пришел 1920 год с «Главной улицей», и проклятыми фотоснимками в газетах, с бесконечными интервью и просьбами читать лекции, и попытками Голливуда (до сих пор безуспешными) заманить меня к себе, и вообще со всей той шумихой, которую мир неизменно поднимает вокруг писателя, чтобы помешать ему заниматься его прямым делом, то есть писать. Это-замечательное дело, и пусть оно заставляет меня порою трудиться до седьмого пота, пусть портит мне нервы, — все равно оно дает большее наслаждение, чем любое другое занятие, — если, конечно, не считать научных исследований в лаборатории. Уверяю вас, сам по себе процесс писания для меня не менее важен, чем его результаты, и мне почти безразлично, работать ли над серьезным романом или над хлесткой статейкой для «Нью-Йоркер».[201] И я никогда никого не агитировал: ни за что-либо, ни против чего-либо, только против тупости.

Да, это — замечательное дело, но ни за какие блага я не стал бы рекомендовать его людям, которые придают хоть какое-нибудь значение всем этим премиям, и наградам, и похвалам, и приятному смущению, когда на тебя показывают пальцем в ресторане, — словом, всему, чему угодно, кроме самого главного — тайного блаженства сидеть спозаранок в затрапезном халате за машинкой и ликовать, когда слова (величавые или непристойные, безразлично) вереницей ложатся на бумагу, черным по белому, и телефон молчит, и завтрак может отправляться ко всем чертям.

Так вот, когда у меня просят рецепт, как писать — писать что-нибудь, все равно что! — мне всякий раз вместо высокопарных поучений приходит в голову забавное определение, которое Мэри Хитон Ворс[202] дала в 1911 году стайке зеленых восторженных юнцов: «Искусство писать — это искусство протирать сиденье штанов сиденьем стула».

А кому это не по вкусу — скатертью дорога в Голливуд или в радиостудии, и все будет как нельзя лучше, и литературный караван будет бодро шествовать все вперед и вперед.

1937

МОЙ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Я впервые попал в Нью-Йорк тридцать три года тому назад — в сентябре 1903 года. Только что был введен в действие телеграфный кабель через тихий океан, и Рузвельт послал телеграмму губернатору Филиппин Тафту; только что умер Уистлер;[203] Кэрри Нейшн утверждала методы тогда еще неизвестного Бадольо; три месяца спустя братья Райт совершили первый полет на аэроплане; а в августе, если воспользоваться выражением мистера Марка Селливэна,[204] автомобиль впервые пересек континент на собственной тяге. Таким образом, эпоха бензинового двигателя только начиналась, и можно было бы предположить, что Нью-Йорк, где, как и в 1700 году, основным средством передвижения, если не считать трамвая и надземки, была лошадь, показался мне тихим провинциальным городком, о котором в наш век засилья такси я вспоминаю с грустным сожалением.

Ничего подобного!

Я родился в Миннесоте и до этого не бывал восточнее Чикаго, за исключением тех двух месяцев, что я провел в Огайо, в колледже Оберлина, разительно отличавшемся от Колумбийского университета или Сорбонны. Курить было запрещено, а вечеринки открывались проникновенной молитвой, которую читал какой-нибудь студент, проходящий подготовку в Христианской Ассоциации Молодых Людей.

Из Миннесоты до Олбани я доехал без особых происшествий, хотя впоследствии оказалось, что молодой человек, которому я в ожидании поезда с гордостью поведал, что я «йелец», тоже ехал на Восток и собирался сделаться «йельцем». Но, окончив подготовительную школу Йельского университета, а не среднезападную среднюю школу, как я, он был отлично осведомлен о том, что слово «йелец» сразу заявляет о дремучем провинциализме и кладет на человека несмываемое клеймо… В Нью-Хейвене я с его помощью имел возможность в этом убедиться. Урок не прошел для меня даром, и с тех пор, если кто-нибудь спрашивает: «Вы не автор ли…?» — я поспешно отпираюсь: «Нет-нет, что вы! Тот парень, портрет которого вы, наверно, видели, — мой двоюродный брат. Говорят, мы похожи — оба тощие. Боже меня упаси, я служу по оптово-бакалейной части. Мой округ…» К этому времени вопрошавшего обычно уже и след простыл. Не верите, попробуйте сами.

Мой багаж шел прямо в Нью-Хейвен, а я слез в Олбани и купил билет на пароходик, курсирующий по Гудзону до Манхэттена. Такие блестящие идеи посещают человека только в молодости. Позже, когда здравый смысл сменяет юношескую восторженность, ему уже не приходит в голову плыть в Нью-Йорк по Гудзону, так сказать, на приливной волне истории. С палубы передо мной открылись Кэтскиллские горы — до этого я никогда не видел гор; на голубеющих склонах и в темных ущельях мне виделись Ичабод Крейн[205] и Рип ван Винкль; повсюду витал дух Джорджа Вашингтона, и на берегах стояли каменные дома, которые в сравнении с дощатыми коттеджами моих родных прерий казались мне сверстниками Акрополя, притом несравненно лучше сохранившимися. Мне все казалось великолепным, я чувствовал, что полюблю Восток и особенно Нью-Йорк. Я полюблю этот город и подчиню его своей власти. Через каких-нибудь двадцать лет я стану знаменитым писателем, у меня будет доход по крайней мере две тысячи долларов в год — может быть, к пятидесяти годам даже две тысячи двести, роскошная квартира из четырех комнат, увешенная японскими гравюрами и майоликой делла Роббиа, где меня будут посещать все великие художники: Ричард Ле Гальен, Максфилд Парриш,[206] Джеймс Хунекер,[207]- последнего я, кажется, ценил не столько за его безупречный вкус, сколько за множество почерпнутых у него головоломнейших имен чешских граверов и финских мастеров триолета, которые я не без эффекта пускал в ход. (Жалкий школяр, я еще не научился понимать цену настоящим мастерам, таким, как Хемлин Гарленд,[208] Бут Таркингтон,[209] Джордж Эд,[210] Финли Питер Данн,[211] Уильям Джиллет,[212] а Уильям Дин Хоуэллс казался мне недостаточно романтичным. «В поисках золотой девушки» и «Идиллии короля» Ле Гальена приводили меня в восхищение; цыпленок a la King казался вкуснее бараньих отбивных. Да так оно, собственно говоря, и должно быть: первокурсники должны быть романтиками, второкурсники — социалистами, третьекурсники — забулдыгами, а что дальше, неважно.)

Я был императором, въезжающим в Нью-Йорк на барже. Моей воле завоевателя, а не капитану подчинялся пароходик; мне было даже немного жаль Нью-Йорк, которому придется так безропотно мне покориться.

Мы подошли к пристани в сумерках. Не знаю, служил ли тот же самый причал также и для паромов, или посадка на паром, происходила где-то поблизости, но со своей безопасной пароходной палубы я был ввергнут в какой-то сатанинский шабаш.

Теперь я знаю, что все эти беснующиеся демоны были просто мелкими служащими с сердцами невинных агнцев, что в портфелях у них лежала итальянская колбаса, сандалии для сынишки и свежий номер «Сенчури», а мысли были поглощены вполне безобидными предметами, вроде предстоящей партии в крошиноль, и что они всего-навсего спешили домой в Джерси и боялись опоздать на шестичасовой поезд. Но тогда мне показалось, что они сошли с иллюстраций Доре[213] к Дантову «Аду». Меня толкали, пинали, кололи зонтами, чемодан бил меня по ногам, я спотыкался на неровных досках пристани и еще более неровных булыжниках мостовой, и в этом дымном сумраке мне чудилось, что на меня напало оголтелое воинство самого Сатаны: я видел кругом горящие ненавистью глаза, искаженные яростью рты, ко мне тянулись когтистые лапы. Моя провинциальная растерянность сменилась паническим ужасом. Я воззвал к полисмену, умоляя его сказать, на каком трамвае можно доехать до Центрального вокзала. Тут на меня накинулся еще десяток приспешников дьявола, и, прежде чем я успел рассмотреть, в какую сторону полисмен ткнул большим пальцем, меня оттерли в сторону, затолкали, несколько раз перевернули вокруг оси.