Михаило Лалич - Облава

• Название: Облава
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1969

---

— Вуле, — крикнул Байо и почувствовал, как слабо и неуместно звучит его голос.

— Слобо, — крикнул он снова глухо, точно во сне.

Байо хотелось назвать себя, но он удержался. «Все равно не услышат, — подумал он, — да и не поверят, если даже услышат». Ему показалось, что бой удаляется, как нарочно, удаляется от него, выстрелы становятся все реже. Сквозь редкую стрельбу он слышит, как жандарм, сейчас уже ниже поляны, жалким и обиженным голосом бранится:

— Сволочи, курвы, все вы тайные партизаны… Бросили меня раненого, мать вашу перемать…

И вдруг все смолкло. Нет людей, словно их и не было, остались лишь следы на снегу, впрочем, их тоже не так уж много. Внезапно появилась стая ворон и уселась, точно упала на верхушки деревьев; другая с карканьем кинулась туда же и прогнала первую. Потом, покружив, они вместе взметнулись в небо и, дружно загалдев о чем-то, успокоились. «Играют, — подумал Байо, — в войну играют, нас передразнивают. Те, что каркают, диву даются: «Вот дураки, не умеют ни летать, ни каркать, только дерутся!» Меня заметили, собрались в стаю, сзывают других на меня поглядеть. «Кар, кар, — вон он, один. Что он тут один делает? Давайте хоть на него нападем, выклюем ему глаза! Не может он ни защищаться, ни бежать, кар-кар-кар-кар, все сюда!»

Началось головокружение, к нему присоединился страх смерти. Больше он не осмеливался поднять голову: кружение ворон в небе странным образом переносилось к нему в мозг, переносилось даже тогда, когда он не смотрел на них. Байо ускорил шаг, потом побежал, вороны не отставали. Он остановился, воронье полетело дальше и принялось искать его в другом месте. Наступила тишина, и Байо почудилось, что он слышит разговор. Он ясно различал звонкий голос Гавро Бекича и более приглушенный Видо Паромщика. «Вернулись, меня разыскивают, — подумал он, — вот обрадуются, когда увидят…» Он подошел к тому месту, где слышал голоса, — кругом было тихо и безлюдно. Немного погодя ему послышались голоса сзади — Байо остановился, голоса умолкли. Он вынул из кармана часы, золотые «цареградские» часы, доставшиеся ему еще от деда, — без четверти девять. Поднес их к уху и среди лесного шума едва уловил четкое, ритмичное тиканье. «Странно, — подумал он, — заведены, идут, но все равно, должно быть, отстали — не может быть, чтобы прошло так мало времени. И отстали именно сегодня, когда я и сам отстал от своих? Отстал и нагнать не могу. Как их догонишь, если они все время идут вперед?.. И надо идти вперед, я бы на их месте делал то же самое. Пусть спасается, кто может, а кто не может, значит, того не заслуживает. Природа, борьба, да и сама партия не знают жалости, нет у них на то времени».

V

Устав от дороги, от бессонной ночи и от ракии, Чазим Чорович лежал ничком на поваленном стволе дерева на Повии и думал: «Эта сволочь, Ариф Блачанац, эта последняя свинья, начинает на меня покрикивать и угрожать! Много родни, вот он и зазнался, обнаглел. Есть и у меня родня, и не хуже, но они от меня отступились, словно я чужой. Завидуют мне, лопаются от зависти, не могут простить, что я был сербским жандармом, что умею ладить с итальянцами и немцами, что ношу вот эту фуражку, а не чулаф, как они, что я человек, а не такое ничтожество, как они. Я лучше их, выше, больше во всем разбираюсь, а они этого не любят; я не теряюсь и при любой власти на коне, потому меня и ненавидят. Боятся, чтобы я не стал первым, не поднялся бы над ними; равенства хотят, как у коммунистов, а не видят, что природа предназначила мне быть чем-то большим, чем они. Засели в хлевах и грязных своих берлогах, пуще огня боятся четников и нисколечко мне не верят. Не верят, когда я им говорю, что немцы пересажают четников за колючую проволоку, загонят в загон, как овец, и согнут их в бараний рог. И давным-давно бы это сделали, не будь красных, которые где-то рыскают и внезапно нападают. Не будь волков, умный немец не держал бы псов — всех бы отправил на живодерню, содрал бы с них шкуры и делал бы из них клеенку. Тогда мы остались бы одни и могли бы жить припеваючи. Расселились бы вдоль Лима по Васоевине и Черногории до Цетинья, до самого моря, чтобы никто нам поперек дороги не становился…»

Он сжился с этой мечтой, которая в кабаках за рюмкой ракии вот уже два года обрастала и разукрашивалась все новыми деталями. Чазим на минуту позабыл даже об Арифе Блачанаце, о снеге и окружавшем его лесе. «Будь у меня вместо этих слепендряев албанцы, — мечтал он, — да я впереди в этой фуражке, да на коне, с зеленым знаменем, в три дня всех бы бросил под копыта. И тогда зверства четников в Нижнем Рабане показались бы детскими игрушками. Дым дошел бы до Берлина, сам Гитлер закашлялся бы и сказал: «Молодец, Чазим, знал я, что в тебе дремала неуемная силушка, раз ты таким вымахал…»

А потом собрал бы по всей земле войско и пошел на Сербию. Но и там некому обороняться — всех немец пострелял, в Кралеве, в Крагуеваце, каждый день тысячи. Все можно было бы сделать, все мне на руку, только разве с этими здесь сладишь! Эти рабаняне, хоть и называются верхними, ничуть не лучше нижних, калеки шелудивые, трусы и завистники, все, как один, выродились. Только я сохранил старую кровь. Но какой прок, если они меня не слушают, мне не верят, не хотят, чтобы их человек стал для них судьей и вождем. Сидят по горло в навозе и думают, что это золото, боятся высунуть нос и позариться на чужое. Скверный народ, забитый народ, обескровленный, косный, ленивый — вот уж не жалко, если его спалят и уничтожат…

Сквозь грезы он услышал, как кто-то прибежал и, запыхавшись, крикнул:

— Вон коммунисты, четверо их.

— Откуда ты знаешь, что это коммунисты? — спросил Ариф Блачанац.

Тот ответил:

— Их ведет Гавро Бекич из Тамника, за ним еще до войны гонялись жандармы.

Спросонок Чазим почему-то решил, что коммунисты пойманы и разоружены. Вытаращив глаза, он вскочил, чтобы на них посмотреть. Его встретило солнце, блеск утра и черные радужные круги перед глазами. Разглядев кое-как Арифа, он пошел за ним, потом опередил его, — уж на счет коммунистов он мастак, уж их он встретит и напугает первый! Кругом лес, на открытом месте стоит парень с винтовкой, один-одинешенек.

— Ты кто? — рявкнул Чазим.

— Я Гавро Бекич, а ты Чазим Чорович в немецкой фуражке.

— Бросай винтовку!

— Не рычи!

— Ты что сказал?

— Не рычи, говорю. Бросить винтовку я не могу, в ней моя жизнь!

— Бросишь, — заорал Чазим и поднял свою.

— Опусти руки, — крикнул Момо Магич. — Держу тебя на мушке.

Чазим вздрогнул и опустил оружие: его потрясло, что он не видит партизана. Верно, где-нибудь в кустах, в укрытии, и не один, а много. Кто позволил им засесть в засаду и взять его на мушку?.. Его обуял страх, губы затряслись, на глаза навернулись слезы. Что-то внутри, тронутое этими слезами, заплакало от жалости к себе, заскулило от несправедливости. Почему жизнь так отвратительна, почему ни с того ни с сего, ни за что ни про что ты вдруг оказываешься на мушке коммуниста, которого ты не только никогда плетью не ударил, но и в глаза не видел. Немного отлегло, когда подошел Ариф и принялся путано растолковывать, что, мол, нечего кипятиться, что они-де пришли не драться, а разговаривать. Чазим приободрился и крикнул:

— Зачем вы пришли?

— Мы пришли не к тебе, — сказал Гавро.

— Что вам здесь нужно?

— Мы не с тобой разговариваем.

На душе у Чазима отлегло: он не создан для разговоров под прицелом винтовки, которая, того и гляди, выстрелит. Другого человека, например, Арифа, первая пуля может и не задеть, но в великана Чазима, у которого грудь в метр ширины, а рост два метра, и слепой не промахнется. При мысли об этом его прошиб пот. Ноги подкашивались: тяжело стоять на виду у всех когда в тебя нацелена винтовка. Он нагнул голову, потом стал боком, чтобы уменьшить мишень. И постепенно, постепенно отошел, забрался в кусты и прислонился к дереву, чтобы перевести дух. Но тут колени у него подогнулись — уверенности, что Момо в него не целится, у него еще не было, — Чазим плюхнулся прямо в снег и утер потный лоб. «Утешительная штука смелость, — подумал он, — труднее любой работы. И хорошо, иначе все бы верховодили и никто бы не знал, кто первый и у кого власть. Пускай себе Ариф храбрится — потом выясним, кто вступал в переговоры с коммунистами».

Ариф Блачанац тем временем, глядя на Гавро, вспомнил, что до войны встречал его раз или два внизу в чаршии. Было это возле кузницы или у скотного рынка — парень обратил на себя его внимание статностью, величавой походкой, красотой и здоровьем. Одежда на нем была новая и к лицу, да и теперь он не так уж плохо одет. В то время Ариф позавидовал ему, а про себя думал: «Наши парни не могут быть такими красивыми и такими крепкими — ходят на поденщину, носят тряпье, по целым дням работают, едят плохо, да и жандармские дубинки по меньшей мере десять раз в году снятся…» Вся ненависть и горечь тех дней вдруг ожили вместе с воспоминаниями. «Что ему здесь нужно? — спросил себя Ариф. — Почему я должен ему помогать? Ведь я годами мечтал ему отомстить! Из богатеньких, сразу видать. В коммунисты пошел из упрямства да потому, что гусляров наслушался, всех этих лживых песенок о том, как рубили туркам головы и увозили девушек. Может быть, Чазим и прав, все коммунисты одного сорта? Поверили во вранье гусляров, дурная голова ногам покоя не дает, вот и пошли в леса в гайдуки да разбойники резать итальянцев и немцев, раз нет больше турок…»