Линкольн Стеффенс - Мальчик на коне

• Название: Мальчик на коне
• Автор: Линкольн Стеффенс
• Жанр: Проза

---

Циркач дал мне один совет, который стоил всех остальных трюков вместе взятых. - Ты примечай, что она делает сама, что смотрится хорошо, - сказал он, - а затем развивай это. - И вот таким образом я научил её кланяться людям. В тот день, когда мы впервые проехали с ней по улицам, я был очень горд, и жеребёнок тоже, видимо, гордился. Она не просто шла, а танцевала, возможно она была возбуждена, нервничала, а мне всё равно нравилось, как она вскидывала голову, грызла удила и вытанцовывая, припрыгивая, шла вдоль по улице. Все останавливались посмотреть на нас, и тогда, когда она немного отрезвела, я начал взбадривать её каблуками и уздой, говоря: "Вот же люди, милая", - и к моему восторгу она снова начинала хорохориться. Постоянной тренировкой я добился того, что даже за городом, где она кое-как плелась, понурив голову, когда мы подъезжали к дому или группе людей, я говорил: - Люди, милая, - и она подымала голову, а ноги у неё начинали пританцовывать.

Но трюк, о котором заговорили все в городе, состоял в том, что она кланялась тому, с кем я заговаривал. - Лошадь Лэнни Стеффенса кланяется вам", - говорили люди, и это была правда. Я ещё не рассказывал, как это вышло, случайно. К нам часто выбегали собаки, и жеребёнку это нравилось, она лягала их частенько обеими задними ногами. Я тоже ввязался в эту игру, и так как мне было гораздо удобнее наблюдать за ними, ядавал ей сигнал, когда собаки приближались на нужное расстояние. "Давай, девочка", говорил я и трогал ей бока каблуком. Таким образом вокруг нас собиралась свора собак, она брыкалась снова и снова, и те оставались, визжа, на дороге. Так вот, когда однажды я встретил знакомую девушку, приподнял шляпу и возможно пробормотал: "Добрый день", - я должно быть тронул коня каблуком. Во всяком случае, лошадка опустила голову и взбрыкнула, слегка, собак поблизости не было, и вот так она отреагировала на мой нежданный сигнал, что выглядело как поклон. Я ухватился за эту мысль и стал её тренировать. Как только мне хотелось поклониться девушке или кому-либо ещё, вместо того, чтобы говорить: "Добрый день", я бормотал: "Взбрыкни, милочка", слегка пришпоривал её, и ... весь кентавр изгибался в поклоне и покрывался славой и самодовольством.

Да, самодовольством. Я просто переполнялся им, да и жеребёнок не отставал.

Однажды мой приятель Хьялмар приехал в город на своей Черной Бесс, которая была накрыта попоной. Ей вырезали большую фистулу на плече, и ей нужно было тепло.

Яожидал увидеть её слабой и грустной, так вот нет, старая добрая кобыла резвилась и пританцовывала, как и мой жеребёнок.

- С чего бы это она? - спросил я, а Хьялмар ответил, что не знает, он полагал, что она гордится попоной. Прекрасная мысль. Я обзавёлся шикарной попоной. Мы вместе ехали по главной улице, обе лошади и оба мальчика настолько преисполненные тщеславия, что все останавливались, улыбаясь. Нам казалось, что они просто восхищаются, и может быть, так оно и было. Но кое-кто из ребят с улицы заставил нас посмотреть на это под другим углом зрения. Они тоже останавливались исмотрели, но когда мы проезжали мимо, один из них сказал: "Ну до чего же выбражают".

Ну всё испортил!

А в самом деле это было так, мы считали, что просто неотразимы. Осознание этого несколько смутило нас на минуту, хоть и не надолго, а лошадям-то хоть бы что. Мы гарцевали, черная и желтая, вдоль по улице J, затем по улице K, и договорились, что будем и дальше так действовать, частенько. Только, заметил я, дальше будем без попон. Если уж лошадям нравятся попоны, то они будет рады любому необычному украшению. В следующий раз мы попробовали цветок. Я приколол большую розу на уздечку рядом с ухом, и это было прекрасно, она гарцевала по городу и буквально поворачивала голову, чтобы выставить свой цветок. Время от времени нам приходилось менять украшение то на ленточку, то на бубенчик или перо, но для моей лошадки и это было не обязательно. Старой Черной Бесс, чтобы взбодриться, нужен был какой-либо стимул, а мне же достаточно было только подобрать уздечку, тронуть её каблуком и сказать: "Люди", как она начинала танцевать с одной стороны улицы до другой, просто приглашая повосхищаться собой. Так оно было и с нами.

Я подъезжал к магазину отца, спрыгивал с гарцующей лошади посреди улицы и бежал внутрь. Жеребёнок же, оставшись свободным, резко останавливался, поворачивался и следовал за мной к тротуару, если только я не велел ему ждать. Если во время моего отсутствия кто-нибудь приближался к ней, она начинала фыркать, ржать и брыкаться. Незнакомый человек просто не мог приблизиться к ней. Она становилась испуганным, пугающим животным, и как только я появлялся в поле её зрения, она сразу же бежала ко мне, нагнув голову, и как только я взбирался ей на шею, она вскидывала голову, подбрасывала меня в седло и оглядывалась на меня при этом. Я резко разворачивался вправо, и мы летели прочь. Не было в штате более тщеславного мальчика и более гордой лошади.

- Эй, дай-ка прокатиться, - просил кто-либо из ребят.

- Пожалуйста, - отвечал я, спрыгивал и наблюдал за тем как тот пытается взять и сесть верхом на жеребёнка. Но тот не давался. Однажды ковбой захотел испытать её, он поймал её, увернулся от передних копыт, ухватился за поводья и в один прыжок оказался у неё на спине. Больше я такого не позволял. Кобылка попятилась, взбрыкнула, и поскольку ковбой удержался в седле, она задрожала, легла на землю и перевернулась. Он соскользнул и готов было вскочить на неё опять, но я встревожился и попросил его не продолжать. Когда я тронул её, она встала на ноги и пошла дальше так тесно прижавшись ко мне, что больно наступила мне на ногу.

Ковбой всё понял.

- На твоём месте, паренёк, - сказал он, - я бы никому не давал ездить на ней.

Слишком уж она хороша.

Мне думается, это была единственная ошибка, которую я допустил при воспитании подаренной мне полковником Картером лошади. У отца же было своё мнение на этот счёт. Он обнаружил ещё одну ошибку, или даже грех, и отлупил меня за это. Я по обыкновению усердно отрабатывал какой-либо трюк, и когда добивался совершенства, показывал его ему. Я вывел лошадь на пустырь, чтобы сделать это в то время, когда он возвращается на ужин. Я стоял с кнутом в руке и смотрел, как лошадь совершенно свободно, но осторожно переступала через лежащие тела девочек, всех моих сестёр и их подружек. (Среди них была и Грэйс Галлатин, позднее ставшей г-жой Томсон-Сетон). Отец вовсе не выразил восхищения, которого я ожидал, он перепугался и рассвирепел. - Прекрати сейчас же, - закричал он, бегом примчался на пустырь, выхватил у меня кнут и выпорол меня. Я пробовал было объяснить, девочки тоже пытались помочь мне.

Раньше в цирке я видел, как лошадь переступала через ряд распростёртых на земле клоунов. Казалось, что это опасно, но их тренер рассказал мне, как это делается.

Начинать надо с брёвен, разложенных на некотором расстоянии друг от друга.Лошадь ступает через них, идя на поводу, и если она только заденет его, её надо упрекнуть. Со временем она научится ступать так осторожно, что никогда не спотыкнётся. Затем вместо брёвен укладываются клоуны. Клоунов у меня не было, абрёвна были, и с помощью девочек мы научили жеребёнка переступать препятствия даже лёгкой пробежкой. Шагая, она ничего не касалась. Отработав таким образом всё с помощью брёвен, я разложил сестёр на траве, и жеребёнок снова и снова переступал через них. Ни одной из них он так и не коснулся. Но отец ничего не хотел слушать, он просто выпорол меня, а когда устал или удовлетворился, то я, весь в слезах, выпалил последнее оправдание: "Так ведь они же всего-навсего девчонки". И он тогда ещё мне добавил.

Отец вообще-то не злоупотреблял рукоприкладством, он очень редко поступал так, но если уж бил, то очень больно. А матушка - совсем наоборот. Она не порола меня, но частенько шлёпала, и у неё была ужасная привычка стучать меня по голове пальцем в напёрстке. Это злило меня гораздо больше, чем основательные трёпки отца, и теперь я понимаю почему. Я играл в Наполеона и, как раз тогда, когда я делал смотр старойгвардии, она стучала меня напёрстком по черепу. Наверное, я уж путался под ногами, чтобы должным образом изобразить славную армию, требовалось много мебели и сестёр, и можно подумать, как это было с матушкой, что наперсток - просто ничтожное оружие. Но представьте себе Наполеона на вершине могущества, властелина мира на параде, и вдруг тебе резко стучат напёрстком по макушке. Нет уж. Отец же действовал гораздо уместнее. Было больно. "Я займусь тобой поутру", - говаривал он, и я долго не мог уснуть, размышляя о том, какое же из моих преступлений он обнаружил. Я знаю, что значит быть приговорённым к расстрелу на рассвете. А утром, когда он уж больше не сердился, выглядел сильным и свежим, мне было ещё больней. Но, видите ли, он наказывал меня лично и никогда не унижал ни Наполеона, ни моего рыцарства, как это делала матушка. И в результате такой науки я научился кое-чему полезному.