Георгий Голохвастов - Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

• Название: Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма
• Автор: Георгий Голохвастов
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Поэзия
• Год: 2008
• ISBN: 978–5–9796–0122–9

Русский американский поэт первой волны эмиграции Георгий Голохвастов (1882–1963) — автор многочисленных стихотворений (прежде всего — в жанре полусонета) и грандиозной поэмы «Гибель Атлантиды» (1938). Чрезвычайно богатое, насыщенное яркими оккультными красками мистическое ощущение допотопной эпохи, визионерски пережитое поэтом, кажется, подводит к пределу творчества в изображении древней жизни атлантов. Современники Голохвастова сравнивали его произведение с лучшими европейскими образцами эпического жанра: «Божественной комедией» Данте, «Освобожденным Иерусалимом» Тассо, «Потерянным Раем» Мильтона. Философско-эзотерический эпос Георгия Голохвастова «Гибель Атлантиды» является выдающимся поэтическим произведением в освещении истинности платоновского предания и Атлантической Традиции, идущей к нам из тьмы тысячелетий.

---

Ворон. Эдгар Аллан Поэ

Посвящаю Борису Аркадьевичу Завалишину.

Декабрь 1936 г. Нью Иорк.

Сила поэмы Эдгара Поэ «Ворон» кроется не только в глубине мысли и чувства, в изумительной форме и звучности, но и в удачном подражании карканью ворона слогом «ор» в слове “nevermore” — никогда.

Это последнее обстоятельство значительно усложняет задачу переложения стихов на русский язык, при условии сохранения доминирующей рифмы.

Единственный существующий перевод, в котором сохранена в части строф рифма «ор», принадлежит Алталене (псевд.). Но он разреши!; задачу сохранением в русском тексте английского слова “nevermore”, что, при многих достоинствах перевода, всё же является натяжкой.

Перевод Г. В. Голохвастова, по мнению знатоков Эдгара Поэ и русской литературы, представляет большое достижение в передаче и сохранении свойств подлинника.

Перевод «Ворона» впервые был напечатан в газете Р.С.Т. в марте 1938 года.

Б.З.

Раз, когда в ночи угрюмой я поник усталой думой
Средь томов науки древней, позабытой с давних пор,
И, почти уснув, качался, — вдруг, чуть слышный звук раздался, —
Словно кто-то в дверь стучался, в дверь, ведущую во двор.
«Это гость», пробормотал я, приподняв склоненный взор, —
«Поздний гость забрел во двор».

О, я живо помню это! Был декабрь. В золе согретой
Жар мерцал и в блеск паркета вкрапил призрачный узор.
Утра ждал я с нетерпеньем; тщетно жаждал я за чтеньем
Запастись из книг забвеньем и забыть Леноры взор:
Светлый, чудный друг, чье имя ныне славит райский хор,
Здесь — навек немой укор.

И печальный, смутный шорох, шорох шелка в пышных шторах
Мне внушал зловещий ужас, незнакомый до сих пор,
Так, что сердца дрожь смиряя, выжидал я, повторяя:
«Это тихо ударяя, гость стучит, зайдя во двор,
Это робко ударяя, гость стучит, зайдя во двор…
Просто гость, — и страх мой вздор»…

Наконец, окрепнув волей, я сказал, не медля боле:
«Не вмените сна мне, сударь иль сударыня, в укор.
Задремал я, — вот в чем дело! Вы ж стучали так несмело,
Так невнятно, что не смело сердце верить до сих пор,
Что я слышал стук!»… — и настежь распахнул я дверь во двор:
Там лишь тьма. Пустынен двор…

Ждал, дивясь я, в мрак впиваясь, сомневаясь, ужасаясь,
Грезя тем, чем смертный грезить не дерзал до этих пор.
Но молчала ночь однако; не дала мне тишь ни знака,
И лишь зов один средь мрака пробудил немой простор…
Это я шепнул: «Ленора!» Вслед шепнул ночной простор
Тот же зов… и замер двор.

В дом вошел я. Сердце млело; всё внутри во мне горело.
Вдруг, опять стучат несмело, чуть слышней, чем до сих пор.
«Ну», сказал я: «верно ставней ветер бьет, и станет явней
Эта тайна в миг, когда в ней суть обследует мой взор…
Пусть на миг лишь стихнет сердце, и проникнет в тайну взор:
Это — стук оконных створ».

Распахнул окно теперь я, — и вошел, топорща перья,
Призрак старого поверья — крупный, черный Ворон гор.
Без поклона, шел он твердо, с видом лэди или лорда,
Он, взлетев, над дверью гордо сел, нахохлив свой вихор —
Сел на белый бюст Паллады, сел на бюст и острый взор
Устремил в меня в упор.

И пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой:
Нес с такой осанкой чванной он свой траурный убор.
«Хоть в хохле твоем не густы что-то перья, — знать не трус ты!»
Молвил я, — «но вещеустый, как тебя усопших хор
Величал в стране Плутона? Объявись!» — Тут Ворон гор:
«Никогда!» — сказал в упор.

Я весьма дивился, вчуже, слову птицы неуклюжей, —
Пусть и внес ответ несвязный мало смысла в разговор, —
Всё ж, не странно ль? В мире целом был ли взыскан кто уделом
Лицезреть на бюсте белом, над дверями — птицу гор?
И вступала ль птица с кличкой «Никогда» до этих пор
С человеком в разговор?

Но на бюсте мертвооком, в отчуждении одиноком,
Сидя, Ворон слил, казалось, душу всю в один укор;
Больше слова не добавил, клювом перьев не оправил, —
Я шепнул: «Меня оставил круг друзей уж с давних пор;
Завтра он меня покинет, как надежд летучих хор…
«Никогда!» — он мне в отпор.

Поражен среди молчанья метким смыслом замечанья,
«На одно», — сказал я — «слово он, как видно, скор и спор, —
Жил с владельцем он, конечно, за которым бессердечно
Горе шло и гналось вечно, так что этот лить укор
Знал бедняк при отпеваньи всех надежд, — и Ворон-вор
«Никогда» твердит с тех пор.

Вновь пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой.
Двинув кресло ближе к двери, к бюсту, к черной птице гор,
В мягкий бархат сел тогда я, и, мечту с мечтой сплетая,
Предавался снам, гадая: «Что ж сулил мне до сих пор
Этот древний, черный, мрачный, жуткий Ворон, призрак гор,
«Никогда» твердя в упор?

Так сидел я полн раздумья, ни полсловом тайных дум я
Не открыл пред черной птицей, в душу мне вперившей взор.
И в догадке за догадкой, я о многом грезил сладко…
Лампы свет ласкал украдкой гладкий бархатный узор, —
Но, увы! на бархат мягкий не приляжет та, чей взор
Здесь — навек немой укор.

Вдруг, поплыли волны дыма от кадила серафима;
Легкий ангел шел незримо… «Верь, несчастный! С этих пор
Бог твой внял твое моленье… Шлет он с ангелом спасенье —
Отдых, отдых и забвенье, чтоб забыть Леноры взор!..
Пей, о, пей же дар забвенья и забудь Леноры взор!».
«Никогда!» — был приговор.

«Вестник зла!» — привстал я в кресле, — «кто б ты ни был, птица ль, бес ли,
Послан ты врагом небес ли, иль грозою сброшен с гор,
Нелюдимый дух крылатый, в наш пустынный край заклятый,
В дом мой, ужасом объятый, — о, скажи мне, призрак гор:
Обрету ль бальзам, суленый Галаадом с давних пор?»
«Никогда!» — был приговор.

Вестник зла!» — молил я, — «если ты пророк, будь птица ль, бес ли,
Ради неба, ради Бога, изреки свой приговор
Для души тоской спаленной: в райской сени отдаленной
Я святой и просветленной девы встречу ль ясный взор, —
Той, кого зовет Ленорой чистых ангелов собор?..»
«Никогда!» — был приговор.

«Будь последним крик твой дикий, птица ль дух ли птицеликий!
Сгинь! Вернись во мрак великий, в ад, где жил ты до сих пор!
Черных перьев лжи залогом здесь не скинь, и снова в строгом,
В одиночестве убогом дай мне жить, как до сих пор…
Вынь свой жгучий клюв из сердца! Скройся с бюста, призрак гор! «Никогда!» — был приговор.

И недвижим страшный Ворон всё сидит, сидит с тех пор он,
Там, где белый бюст Паллады вдаль вперяет мертвый взор…
Он не спит… он грезит, точно демон грезою полночной…
В свете лампы одиночной тень от птицы мучит взор…
И вовек из этой тени не уйти душе с тех пор:
«Никогда!» — мне приговор.

Покаянное письмо

«Покаянное письмо было ответом-шуткой на упрек за опоздание с передовой статьей для газеты Р.С.Т. Печатается впервые, как образец легкости, с которой Георгий Владимирович владеет стихом на задуманную рифму.

Б.З.

Добрый друг мой, Борис, сын Аркадия!
Сам себя в своих винах виня,
Умоляю тебя, Бога ради, я:
Не сердись, не гневись на меня.

Ведь бумаги не меньше тетради я
Измарал, — да не вышла статья,
Так как, друг мой Борис, сын Аркадия,
Вновь в упадке был временно я.

Подошла та нелепая стадия,
Когда жизни теряется смысл,
И когда, друг Борис, сын Аркадия,
Я бываю подавлен и кисл.

Что унынье и косность — исчадия
Слабоволья, я знаю, но всё ж
Их сношу, друг Борис, сын Аркадия,
Как в клубок завернувшийся еж.

Но, как видно, для противоядия,
Кстати гостя судьба мне дала:
Словно врач, друг Борис, сын Аркадия,
Прибыл общий наш друг — Магула.

Свойства дружбы таинственней радия.
Не она ль Галаадский бальзам?
Не она ль, друг Борис, сын Аркадия,
Бытия открывает Сезам?

И вот снова на жизненной глади я
Всплыл из омута сплина, и рад,
Добрый друг мой Борис, сын Аркадия,
В Р.С.Т. сделать в августе вклад.

Но дабы из волос моих пряди я
Здесь не дергал, душой изболев,
Напиши, друг Борис, сын Аркадия,
Что сменил ты на милость свой гнев.

21 июля, 1936 г. Locust Valley, L.I.