Лев Копелев - Утоли моя печали

• Название: Утоли моя печали
• Автор: Лев Копелев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Это заключительная книга автобиографической трилогии известного писателя, литературного критика, германиста Льва Копелева, вышедшей на Западе в издательстве «Ардис»: «И сотворил себе кумира», «Хранить вечно» и «Утоли моя печали». В последней описана та самая «шарашка», где вместе работали «зеки» — А. Солженицын, Л. Копелев, Дм. Панин, ставшие прототипами героев романа А. Солженицына «В круге первом».

---

И в лаборатории снова все пошло по-старому. Но испуг тех двух дней побудил меня навести порядок в архивах. Я хранил их в лабораторном столе, потому что там все же меньше опасался шмона. И к тому же необычность разноязычных текстов могла быть объяснена необычностью моей работы. А среди множества научных и наукообразных записей легче было укрывать стихи и заметки по истории, философии и литературе. В юртах наши вещи обыскивали, как правило, без нас, накануне всех праздников и просто когда заблагорассудится начальству. Если у кого-нибудь обнаруживали «неположенное» — инструменты, рисунки или записи, в которых вертухаи могли предположить материал, вынесенный из рабочих помещений, то «виновных» вызывали к тюремному и к шарашечному куму, допрашивали, заставляли писать объяснения. Поэтому в тумбочке и в фанерном чемодане под моей кроватью я держал только книги, получаемые из дому, некоторые словари и конспекты лингвистических работ.

Все блокноты, тетради и папки, остававшиеся в рабочем столе, я пронумеровал, снабдил оглавлениями. Составил подробную опись своего «личного научного архива» и напечатал ее в нескольких экземплярах. Блокноты и записные книжки со стихами обозначались как «Переводы с английского, немецкого, китайского и других языков» и «Материалы для занятий иностранными языками». Письма и снимки родных, некоторые вырезки из газет, рисунки, дружеские шаржи, блокноты со стихами русских и иностранных поэтов, с прозаическими цитатами, с точно помеченными ссылками я сложил в отдельной папке, откровенно надписанной «Личный семейный архив», и также снабдил описью-оглавлением.

Единственное, на что я мог рассчитывать, была надежда на «Санкт-Бюрокрациуса». И в дальнейшем эти расчеты оправдались. Все свои записи я вынес на волю.

Новый, 1953 год мы встречали невесело. Из четырнадцати жилых юрт, еще недавно плотно заполненных, лишь в четырех оставались жильцы. В новогоднюю ночь дежурил бестолковый придирчивый капитан, которого мы называли то Пифагором, то Лобачевским или Эйнштейном, — он постоянно сбивался во время поверок, растерянно считал и пересчитывал…

В новогодний вечер он несколько раз заходил и беззлобно, но нудно требовал, чтобы все «лягали по своим спальным постельным местам».

— Не положено сидеть ночью. Ну, я знаю, знаю, что Новый год. Но порядок должен быть во все годы, старые и новые. Кто хочет проздравить, должен проздравлять, чтоб не нарушать… А другие, например, спать хочут. Вот люди уже лежат, как положено, отдыхают. А вы нарушаете… Я ж уже час назад сказал — отбой, а вы обратно сидите… Говорю последний раз, потом буду записывать, доложу начальнику. Вас накажут. Кому это нужно? Давайте выключайте свет. А кто в тамбуре, кончайте курить.

* * *

В полночь в темной юрте мы поздравляли друг друга:

— С Новым годом! Хорошо бы он прошел на старом месте… Хоть бы новых бед не было.

Кто-то вполголоса затянул старую блатную песню тридцатых годов:

Новый год — порядки новые,
Колючей проволкой наш лагерь обнесен.
Со всех сторон глядят глаза суровые,
И смерть грозит со всех сторон.

В первый рабочий день нового года заключенные и вольные — офицеры и гражданские здоровались друг с другом так же, как все люди там, за оградой: «С Новым годом! С новым счастьем! В новом году всего наилучшего!»

На моем столе лежало несколько шоколадных конфет. Валентина кокетливо улыбалась: «Это вам и Сергею Григорьевичу принес Дед Мороз».

…Тринадцатое января 1953 года — сообщение об аресте кремлевских врачей — «убийц в белых халатах».

По радио и в газетах — проклятья гнусным наемникам международного империализма, агентам «Джойнта», коварным сионистам, врагам народа.

Валентина, Иван, Гумер, Евгения Васильевна рассказывали:

— …Закрыто несколько аптек для срочной проверки… Были слухи, что еврейские аптекари продавали отравленную вату… В поликлиниках больные отказываются идти на прием к докторам с еврейскими фамилиями… В каких-то школах побили еврейских мальчиков… Из электрички вытолкнули старика, который стал возражать, когда ругали проклятую нацию… Врач «скорой помощи» сказал, что почти каждый день случаи самоубийства евреев… Отравилась старая докторша, член партии, участник войны. Повесился врач, у которого внезапно умер больной.

В эти дни Валентина умерила свое экзальтированное жидоедство. Один раз даже сочувственно говорила о ненавистном отчиме, которого увольняли с работы:

— Конечно, у него ужасный характер. Эгоист, воображает, что он пуп земли. Но он знающий, опытный врач. Всю войну был на фронте, ранен, награжден. Надо ж понимать, что евреи бывают разные… Теперь из органов увольняют всех, даже тех, у кого только мать еврейка. Понятно, в органах это нужно для бдительности. Но ведь врачей можно использовать.

Тревожное напряжение казалось почти осязаемым. Оно ощущалось даже не столько в произносимых словах — в коротких, все более сдержанных разговорах о газетных новостях, в зловещих слухах, — сколько в паузах, в случайных взглядах, настороженных, подозрительных или сострадательных.

Николай Владимирович А., старожил шарашки, немолодой инженер откуда-то с юга, иногда неприязненно спорил со мной. Он не скрывал, что считает Октябрьскую революцию величайшим бедствием в истории России, а марксизм-ленинизм — претенциозным лжеучением. В один из этих дней он хмуро сказал:

— Знаете ли, я всегда относился к еврейству с известной антипатией, вернее, с недоверием. Многие представители этой нации играли, скажем, весьма сомнительную роль в нашей новейшей истории. Но сейчас я убежден, что ни один порядочный русский человек не может позволить себе плохо относиться к евреям. Сейчас, когда такой открытый, хамский антисемитизм стал господствующим духом властей, постыдно с ними хоть как-то солидаризоваться. В эти дни я толковал с нашими немцами. Некоторые злорадно хихикают. Но двое — интеллигентные, порядочные люди — говорят: то же самое было у них при Гитлере, и они это считали национальным позором, хотя они — националисты… А как же тут, у вас, где правят коммунисты-интернационалисты? Я мог им только ответить, что я — русский националист и тоже считаю все происходящее сейчас нашим национальным позором и думаю, что советский интернационализм не слишком отличается от немецкого национал-социализма.

Сергей и Семен приставали: неужели я и это могу оправдывать высшими соображениями — исторической необходимостью, интересами социалистических государств?

Сергей, как всегда, напористый, пылкий, то сердито ругался, насмешничал, то истово уговаривал. Семен подчеркнуто спокойно, скептически-рассудительно донимал меня хитрыми вопросами, уличал в действительных и мнимых противоречиях.

Возражая, я пытался объяснить им и себе:

— У сионистов, конечно, есть и террористические организации. Пять лет тому назад они действовали в Палестине против англичан, против арабов, взрывали, убивали. Они убили представителя ООН, шведа Бернадота, убили иорданского короля и еще кого-то… Советский Союз сейчас начал помогать арабским странам; должно быть, поэтому сионистские террористы пытаются действовать и здесь. Вероятно, завербовали кого-то среди кремлевских врачей… Но не может быть, чтобы все, кого называли в сообщении, были заговорщиками. Не верю, что Михоэлс был шпионом. И вовсе дико, нелепо подозревать, обвинять целую национальность. Как заводятся подобные дела, кто-кто, а мы, старые арестанты, знаем. Один сукин сын — шпион или заговорщик-антисоветчик — раскалывается и, спасая свою шкуру, закладывает уже не только соучастников, но и всех знакомых, а еще больше незнакомых; даже нарочно, чтобы скрыть, обезопасить настоящих преступников, оговаривает возможно больше невинных… А в органах любят громкие дела, чтоб числом побольше, масштабом поразмашистее.

В январе и феврале 53-го года отвращение и ужас были еще мучительнее, безнадежнее, чем в 49-м году, когда травили космополитов и фельетоны рябили «скобками»: Яковлев (Хольцман), Холодов (Меерович)… И злее, назойливее, чем тогда, одолевала подлая мысль — хорошо, что я в тюрьме, что у меня нет выбора, не должен публично выступать и никто не потребует, чтобы я во имя партийного долга обличал Веселовского и Шамиля, Юзовского и Шостаковича, чтобы врал о приоритетах, об извечной самобытности и культурной независимости России…

Тогда я сознавал, что в МГБ и в прокуратуре, в судах и в значительной части партийного и государственного аппарата преобладают безыдейные, цинично-бессовестные карьеристы либо добросовестные, невежественные, тупые исполнители. И те и другие развращены всяческими привилегиями, подачками, мишурой наград, званий, мундиров. Им необходима вражда к Югославии, преследования и казни болгарских и венгерских оппозиционеров, война в Корее, а внутри страны — дело кремлевских врачей, погромная травля…