Пётр Якир - Детство в тюрьме

• Название: Детство в тюрьме
• Автор: Пётр Якир
• Издательство: Macmillan
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1972

---

В один из дней, когда нам принесли баланду, дверь за вошедшим в камеру баландером закрыли. Раньше во время кормежки дверь держали открытой, и камера хоть как-то проветривалась. По распоряжению старосты люди, находящиеся у двери, стали стучать, требуя, чтобы ее открыли. Когда последовал отказ, староста пробрался к двери и, с согласия всей камеры, подозвав дежурного по коридору, заявил, что камера отказывается от пищи. Через несколько минут дверь камеры открылась — перед нами стоял начальник тюрьмы.

— Что, жрать не хотите?

Мы объяснили, что в камере душно, и что дверь обычно открывают. Тогда он разгневанно сказал:

— Выносите бачки с баландой.

Их вынесли, и дверь захлопнулась. Мы продолжали возмущаться. Часа через полтора из камеры были вызваны три человека, а через час после этого вызвали и меня. У дверей стояли двое дежурных, которые, взяв меня за руки, повели через всю тюрьму в другое крыло. Там мы спустились в полуподвальный этаж и вошли в какую-то комнату, где стоял стол. За столом сидел начальник тюрьмы, рядом с ним стоял человек в чекистской форме. Когда меня завели, чекист вплотную подошел ко мне и ударил меня по лицу.

— А ну, рассказывай, кто инициатор этого контрреволюционного выступления?

— Я не понимаю, о чем идет речь? (речь шла об отказе от пищи).

Я попытался объяснить, что никаких инициаторов нет, просто в камере невыносимые условия. Меня еще раз ударили и, не добившись ответа, поволокли в смежную комнату под крик начальника:

— Сейчас после рубашки язык развяжется.

В соседней комнате на меня напялили брезентовую рубаху, длиной больше моего роста, с длинными рукавами; свалили на пол лицом вниз; рукава связали на спине, завернув руки за спину; соединили их с подолом рубашки; прицепили этот узел к веревке, которая проходила через блок, привешенный к потолку… И, пиная ногами по ребрам, начали небольшими рывками подтягивать меня вверх. Сначала я прогнулся, живот еще оставался на полу. Было безумно больно. В тот момент, когда я оторвался от пола, я потерял сознание. Очнулся я через некоторое время, после того, как меня облили водой. Вокруг стояли все те же, а мою руку держал врач в халате и щупал пульс. После этого меня спросили: «Будешь говорить?» Я опять сказал, что ничего не знаю. Окружающие ругались матом. Процедуру с подтягиванием повторили еще два раза. После этого начальник тюрьмы, обращаясь к чекисту, сказал: «Ладно, пускай его отнесут в карцер, а то еще сдохнет, и нам может попасть, так как он по спецнаряду» (по спецнаряду привозили в особо важных случаях).

В карцере я пробыл пять суток. Все это время я лежал, все тело болело. Первые два дня я даже не смог есть свою трехсотграммовую пайку. На пятый день меня вызвали, я еле поплелся. У дежурного по тюрьме находились мои вещи, принесенные из камеры. Меня вывели во двор, вещи поднесли надзиратели, усадили в черный ворон и привезли одного на вокзал. Сдали начальнику конвоя столыпинского вагона, который уже был битком набит. В купе были люди только по 58-ой. Некоторые ехали уже из одного лагеря в другой. Они много рассказывали о лагерях.

От них я услышал рассказы о ББК (Беломорско-Балтийский комбинат на базе бывшего Беломор-канала). Там были лагпункты, история которых восходила еще к началу двадцатых годов — такие, как Парандовский тракт, где зэков держали в лесу по двое суток, не возвращая в зону до выполнения нормы; Кемь — громадный женский лагерь, где было швейное производство; Шавань и Южный — лагеря для малолеток; Третий водораздел — куда после строительства канала выдворили из Москвы около трех тысяч педерастов; Медвежья гора — где находились мамки: женщины, у которых были дети, родившиеся в лагерях; Сегежа — там были жены «врагов народа»; УЧПП — лагпункт, где находились рецидивисты. В начале двадцатых годов эти лагеря входили в состав УСЛОН'а (УСЛОН — Управление Соловецких лагерей особого назначения), а пароход, который курсировал между материком и островами, назывался «Слон».

К утру мы прибыли в Свердловск. Впервые я увидел черный ворон, на котором было написано «Мороженое» (позже я видел машины с надписями «Хлеб», «Мясо» и др. Это делалось для того, чтобы сохранить втайне переброски зэков). На этом вороне нас привезли прямо во двор Свердловской тюрьмы. Высадили и усадили на пол. Пока нас еще не принимало местное начальство, мы разглядывали тюрьму. С одной стороны стоял длинный трехэтажный корпус старой екатерининской тюрьмы. На окнах козырьки. К нему, буквой «С» замыкая четырехугольник, примыкал пятиэтажный красный кирпичный корпус с большими окнами без козырьков. Это была пересыльная тюрьма, а екатерининский корпус — следственная. По рассказам дежурных надзирателей, пересыльный корпус был выстроен в 1936 году как эвакогоспиталь на случай войны с Японией; но затем в окна вмуровали решетки, и он стал «прекрасной» пересыльной тюрьмой: потолки высокие, окна большие, камеры большие (для обычного времени — человек на 60–70, а в 1938 году в каждой находилось человек 400–500).

Начали вызывать поодиночке и разводить по камерам. Остался я один. Меня почему-то не вызывали, несколько раз подходили и спрашивали, куда у меня назначение, но я сам ничего не знал. Согласно назначению, написанному на пакете, я шел в распоряжение УНКВД Свердловской области, и они не знали, что со мной делать. Было воскресенье. Мне принесли миску баланды и пайку хлеба. Я продолжал сидеть во дворе, греясь на солнышке. К вечеру меня посадили в пикап и повезли. Очутился я во дворе большого дома; некоторые окна, выходящие во двор, были зарешечены. Это оказалась внутренняя тюрьма города Свердловска. Не обыскав, вместе с вещами меня отвели в камеру. Это был «вокзал» — так называются при тюрьмах камеры, где заключенных держат перед этапированием. Камера была оштукатурена, и все стены были исписаны. Надписи были такого содержания:

«5 января 38 года с „военки“ — к расстрелу, инженер Бауэр, Уралмаш» («военка» — это военная коллегия);

«Умру, как коммунист», число, и опять слова: «уведен на расстрел»;

«Передайте семье (адрес такой-то), что расстрелян тогда-то», подпись.

Я был удивлен, что эти надписи не стерты, тем более, что, судя по датам, многие были сделаны за два-три месяца до моего появления. Были и свежие надписи, сделанные накануне моего прибытия.

Я ходил вдоль стен и читал страшную летопись. В камере я был один. В голове ходили мысли, что меня толке должны расстрелять. Дежурный открыл дверь. Я спросил, что со мной будут делать дальше. Он спокойно ответил, что ночь я переночую здесь, а утром приедет начальство и разберется. Затем он дал мне кусок хлеба и кружку кипятка с сахаром. Это было как-то по-домашнему, и я не отказался. Уснуть в эту ночь я не смог. Я думал о расстреле. Вспоминал Астрахань, Челябинск. То же самое происходило и в Свердловске. Уже больше года шли массовые расстрелы ни в чем не виновных людей. Что же происходило в стране? Когда уничтожали людей, близко стоящих к руководству, это еще можно было понять — Сталин закреплял свою власть, а те, которые помогали ему, менялись как в калейдоскопе. Сегодня ты начальник НКВД или новый секретарь райкома, завтра арестован, а потом — расстрелян. Но когда сажали и расстреливали людей рядовых — инженеров, врачей, писателей — это понять было невозможно. Ведь они ничем не мешали обожествляемому тирану. Видимо, беззаконие распространилось на все ступени государственной лестницы и превратилось в кровавую вакханалию.

Часов в одиннадцать утра меня вызвали из камеры и повели в следственный корпус, в кабинет начальника Свердловского НКВД. Там со мной говорили доброжелательно, сказали, чтобы я не волновался, и что моя судьба скоро определится. Меня увели, посадили в пикап и отвезли в пересыльную тюрьму, где, обыскав, водворили в камеру № 77. В камере находилось по перекличке 562 человека. Контингент был разношерстный, преобладали спецпереселенцы с Урала и из Западной Сибири. Все они были осуждены заочно, большинство на 10 лет. Спецпереселенцы — это выселенные в 1929–1932 годах так называемые «кулаки» и их семьи. На новых местах многие погибли от голода и холода. Теперь чистили оставшихся, обвиняя их в шпионаже, диверсиях, вредительстве, а некоторых — в подготовке вооруженного восстания.

Через несколько дней я вызвался на работу в кухне, по уборке освободившихся камер и т. п. Удавалось переговариваться с другими камерами, в том числе и с женскими. Одна женщина сообщила мне, что несколько месяцев тому назад через Свердловскую пересылку этапом на восток прошли моя мама, Нюся Бухарина и Наташа Маркарьян, а совсем незадолго до меня в их камере побывала сестра моего отца Изабелла Эммануиловна Белая-Якир. Находясь в обслуге, мы питались неплохо, установился контакт с надзирателями. Иногда по ночам, когда девчонки из малолетней камеры мыли полы, некоторых из нас выпускали в коридор и разрешали провести полчаса с какой-нибудь девочкой в отдельной камере.