Самид Агаев - Ночь Волка

• Название: Ночь Волка
• Автор: Самид Агаев
• Жанр: Остросюжетные любовные романы

Две пары приехали на зимнюю охоту в заброшенную деревню на Смоленщине. Развлекались, стреляли дичь. В день отъезда машина не завелась. Еды практически не оставалось, и помощи ждать было неоткуда. К ночи мороз усилился, в лесу завыли волки. Вскоре в дверь постучался заблудившийся охотник-одиночка, а наутро исчезла одна из девушек. Такова завязка этого триллера, написанного в традициях, восходящих к средневековой итальянской новелле, к «Декамерону» Боккачо. Люди, находящиеся в замкнутом пространстве, коротают время, рассказывая истории, однако в нашем случае истории фатальны для рассказчиков. Роман о любви, предательстве, о взаимоотношениях мужчины и женщины. Самид Агаев – доцент Литературного института им. Горького, автор ряда исторических приключенческих романов. Лауреат премий им. Катаева (1996) и премии Москвы в области литературы за 2002 год. Член союза писателей России и Азербайджана. Прозе Агаева присущи динамичность и острота сюжета, тонкий юмор и глубокий психологический подтекст.

---

– Вы никогда не ездили в почтовых вагонах, – спросил Шилов. В них всего два купе в одном конце и в другом, а в середине пусто, и полочки вдоль стен. На этих полочках лежат письма, бандероли, посылки. Я вручил проводнику червонец, а он мне комплект простыней и указал мне мое место. Купе изнутри не закрывалось, что меня крайне озаботило и навело на нехорошие мысли. Запрятав, как можно глубже оставшуюся наличность, я лег спать и проснулся оттого, что кто-то тряс меня за ногу. Я открыл глаза и увидел человеческую фигуру, стоящую надо мной. В открытую дверь пробивался свет из коридора, впрочем, недостаточный, чтобы разглядеть лицо. Но это был не проводник, кто-то другой. Он говорил: «Пойдем». «Куда пойдем»? – хрипло спросил я, садясь и примериваясь для самозащитного пинка. Но он повторил: «Пойдем», и вышел из купе. Судя по скорости поезда, была глубокая ночь. Вагон раскачивался, где-то хлопала дверь, скрипели какие-то пружины, рессоры. Разве вы не просыпались в поезде глубокой ночью, не чувствовали, как трясется вагон.

Короче говоря, я оделся и пошел мимо полок в противоположное купе. Проводники сидели друг против друга, завидев меня, они дружно улыбнулись и пригласили к столику, на котором на газете лежал крупно нарезанный хлеб, банка консервированной гречневой каши и две очищенные луковицы. Венчала весь этот натюрморт коричневая бутылка со странной этикеткой, присев, Шилов разглядел буковки, на белой бумаге было написано «Киевская ароматная». Ему тут же накатили полстакана, и Шилов понял, что упреки более неуместны. «Киевская ароматная» соответствовала своему названию. От напитка исходил запах, который, как Шилов не пытался, он не мог идентифицировать, когда он пытался впоследствии вычислить ингредиенты запаха на ум ему приходил одеколон «Шипр» и гуталин, хотя это было ни то, ни другое, а что-то среднее. Самое интересное, что Шилов ни сам никогда больше не видел подобного напитка, ни кому-либо не мог доказать, что пил его. Борясь с тошнотой, Шилов мужественно осушил стакан и, сославшись на то, что завтра на работу, попросился спать. Долго уговаривали остаться, но затем отпустили. Прямо с поезда на работу. Отстоял у станка свои восемь часов и в совершенном расстройстве, как моральном, так и физическом приехал домой. Может быть, вы думаете, что меня встретила все понимающая, добрая жена? Не думаете? Правильно не думаете, меня встретила мегера, медуза – горгона, змея подколодная, гадюка семибатюшная. Начался скандал, закончился тем, что я схватился за ружье, вот за это самое, жена в крик, а я хлопнул дверью и уехал на дачу. Когда не владеешь ситуацией, из нее надо выйти. Добрался я под вечер, дом в деревне, сто километров от Москвы. Пока печку растопил, картошки достал из подпола, сварил ее, воду слил, оставил в кастрюльке, чтобы томилась, колбаски, порезал хлеба, бутылку «Особой Московской» на стол поставил и тут слышу, кто-то кричит со двора. Вышел, сосед стоит, он в деревне круглый год живет, с тех пор, как на пенсию вышел. Занял у меня червонец и сказал, что на реке стая уток сидит. Сосед ушел, а меня разобрало, дай, думаю схожу на охоту, аппетит нагуляю, развеюсь немного. Потому что от мыслей было просто некуда деваться, мне было жаль всех; и жену, и ту женщину, и маленькую дочь, а не жаль мне было только одного человека, вашего покорного слугу, которого я крыл последними словами, кто последний, я за вами. Короче говоря, повесил я ружье на плечо, одел кепку, товарищ водитель, эта кепка мине идет? Бросил взгляд на стол, где горделиво стояла «Московская особая», мужественно не выпил, потому что Чехов велел подолгу гулять на холоде, прежде чем выпить и пошел со двора. Я спустился к реке и пошел вдоль нее, повторяя изгибы, попирая растительность, поднимающуюся после долгой зимы, и удивленно поглядывая на небо, откуда вдруг посыпал легкий снежок, это в апреле то. План у меня был – пройти вдоль реки пару верст, затем, если не подниму уток, подняться к лесу, выйти к своему месту, где я обычно бывал на вечерней зорьке, постоять, авось вальдшнеп потянет, а затем уж вернуться. Таким образом, я шел, как сказал поэт – печаль свою сопровождая. Над озером меж ив плакучих – как там дальше, – тая, вставал туман, как призрак моего отчаянья. Сосед, конечно, наврал, что за манера, не понимаю, наверное, ему кажется, что если он не будет плести небылицы про охотничью живность, то я ему денег не дам. Никаких уток я не встретил, более того, когда я поравнялся с холмом, по которому собирался подняться к лесу, началась таки буквально снежная метель. Но меня это не пугало, я получал определенное удовольствие от этого неистовства уходящей зимы. Красиво было, неимоверно, как вообразите себе лощину в пятьсот – шестьсот метров в поперечнике, по обеим сторонам ее на возвышениях тянется густой лес, на дне лощины течет река, и все видимое пространство этой лощины, с ограниченной перспективой – наполнено клубами снежных завихрений. Начинало темнеть, и я поторопился подняться к лесу, чтобы успеть на свою полянку. Вальдшнеп летит перед самой темнотой. В лесу было тише, но страшней, потому что есть какая-то неестественность в лесу во время снежной бури; наверху гудит и крутит, а внизу тихо, и этот странный сумрачный свет перед наступлением ночи. Вы не замечали этих конвульсий света в зимних сумерках? Мне кажется, что в это время года происходит природная драма, в смысле предательства. То есть, с наступлением ночи, свет уходит с земли, а белый снег, который, как бы ипостась света остается в роли штрейкбрехера. Нет? Кажется, я отвлекся. Итак, я углубился в лес, двигался по внутреннему азимуту, когда в расчетное время не вышел на поляну, понял, что проскочил и взял левее, но вскоре стало ясно, что иду неверно, потому что передо мной, вдруг оказался овраг. Пошел обратно и вышел на просеку, а просека в моем представлении ассоциировалась совершенно с другим местом. Ориентируясь на это самое место, я двинулся в предполагаемую сторону моей полянки. Идти по лесу вообще тяжело, а когда торопишься еще тяжелее; все эти заросли, молодняк деревьев, которые цепляются за одежду и которые надо обходить. Снег валил уже более часа, совершенно изменив ландшафт, и я лишился возможности ориентироваться визуально. Когда стемнело, я понял, что заблудился. Знаете, почему люди блудят, то есть блуждают по лесу? Потому что вынуждены постоянно обходить препятствия. Это сбивает их с маршрута. Я сделал последнюю попытку – вернуться к реке, шел, шел и опять оказался на той самой просеке, взбодрился, пошел по ней. Через некоторое время лес кончился, я вышел в чистое поле, но это было не то поле, что я ожидал увидеть, и краем, которым собирался возвращаться в деревню. Нет, это было незнакомое поле. Я остановился, перевел дух, я был совершенно мокрый, то есть, извините, вспотемши; стоял, дыша, как загнанная лошадь, потом снял с плеча ружье и от злости, пальнул два раза в воздух…

– Это ты любишь, – заметила Галя, – в воздух палить.

– …Это было ужасно, – не обратив внимания на реплику, продолжил Шилов, – я никак не хотел поверить в то, что я заблудился в трех соснах, где-то рядом была моя деревня, но выйти к ней я не мог, меня, что называется, леший водил. Я пытался рассуждать здраво, выходило, что я должен вернуться назад, но ночь уже полностью вступила в свои права и лес позади пугал меня своим мраком и неизвестностью больше, чем незнакомое поле впереди. Так я стоял, не решаясь сделать решающий шаг. Больше всего меня убивало то, что, уходя, я, оставил на столе и выпивку, и закуску нетронутой. Вдруг я увидел свет в снежной бесконечности поля, и не раздумывая более, побежал вперед. Я сразу понял, что это охотники, промышляющие зайца на машине. Я кричал, свистел и даже выстрелил, но свет стал быстро удаляться, а вскоре и совсем исчез. Я слишком поздно понял свою ошибку, не надо было раньше времени обнаруживать себя, я их просто-напросто спугнул, потому что охота на машине запрещена правилами охоты, они браконьерствовали и испугались меня, приняли за егеря. Теперь уж я был совершенно один в поле и, конечно, воин из меня был никудышный. Снег продолжал валить с небес, делая из меня снежную бабу, вернее деда и пошел я ветром гонимый, уповая только на свое везение. Благо не было мороза. Я шел, тихо матерясь и думая о своем домике, о водочке и о чайной колбасе, которую намеревался, не буде дичи, изжарить в печи, и слюни текли у меня, и слезы одновременно. Вот где трагедия, а вы говорите Шекспир…

– …А у меня спиннинг «Шекспир», – обрадовано сообщил Костин.

– …К спиннингу у меня нет претензий, – сказал Шилов.

– Короче говоря, шел я, шел, в карьер в какой-то попал, откуда в поле карьер? Но я в него попал, еле выбрался. Когда выбрался, увидел свет фонарного столба, я так предположил, разглядеть, как следует, сквозь снежную пелену было трудно, но казалось, не очень далеко, и я пошел на свет. Не знаю, сколько я прошел, километров десять, не меньше, но вышел к какому-то дачному проселку из нескольких домов, в одном из которых светились окна. Изнемогая от усталости, Шилов подошел к забору-штакетнику, повесил на доску свое ружье и крикнул хозяина. Дачный домик был видимо, недавно выстроен, на окнах не было штор и Шилов, ясно видел хозяев – мужчину и женщину. Отдышавшись, Шилов крикнул: