Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

• Название: Записки Анания Жмуркина
• Автор: Сергей Малашкин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

Сергей Иванович Малашкин — старейший русский советский писатель — родился в 1888 году, член Коммунистической партии с 1906 года, участник первой мировой войны и революций 1905 и 1917 годов. Его перу принадлежат сборники стихов: «Мускулы» (1918), «Мятежи» (1920), стихи и поэмы «Мышцам играющим слава», «О современность!», «Музыка. Бьют барабаны…» и другие, а также романы и повести «Сочинение Евлампия Завалишина о народном комиссаре и нашем времени» (кн. 1, 1927), «Поход колонн» (1930), «Девушки» (1956), «Хроника одной жизни» (1962), «Крылом по земле» (1963) и многие другие.

Публикуемый роман «Записки Анания Жмуркина» (1927) занимает особое место в творчестве писателя. В этом широком эпическом полотне, посвященном российскому пролетариату, автор правдиво отражает империалистическую войну и начало революции.

В романе действуют представители разных классов и политических убеждений. Ярко и зримо воссоздает писатель мир рабочих, крестьян и солдат-фронтовиков, прозревающих в ходе описываемых событий.

---

— В участок! В острог, немедленно! — орал Бусалыго.

Резвый подошел к Тимоничеву, взял его под руку.

— А что у него, у крамольника-босяка, в красном узле?! — подал неожиданно голос Казанский, крупный огородник, эсер по убеждению.

Бусалыго сразу опомнился от ярости, пришел в себя.

— Резвый, верните, верните его! — Когда надзиратель и Тимоничев вернулись, Бусалыго спросил: — Что в узле?

Тимоничев не ответил.

— Оглох, скотина?! Что в узле? — взревел Бусалыго. — Может, бомба? Ты и на это способен!

Тимоничев шагнул к столу, ближе к городскому голове, положил красный узел на стол, спокойно сказал:

— Развяжите и поглядите.

Гласный Бородачев стал развязывать со страхом платок. Гласные поднялись, чтобы лучше видеть, что содержится в нем. Городской голова Чаев тоже не вытерпел, встал и наклонился в сторону Бородачева. Тот развязал красный платок и, зажмурившись, резко отпрянул назад: на него уставились темные неподвижные бараньи глаза.

— Это еще что такое? — побагровев, взревел Бусалыго. — Что за номер?

Тимоничев, выдержав взгляд исправника, сказал:

— Номер, говорите? Нет, это не номер, а баранья голова. Я принес ее вам затем, чтобы она председательствовала на ваших заседаниях. Может быть, когда она будет председательствовать, в нашем городе наладится порядок и люди, обремененные властью, поумнеют, станут порядочными.

Исправник Бусалыго сразу сел. Чаева хватил столбняк. Гласные окаменели и застыли в своих позах, наклоненные к бараньей голове. Служащие растерялись от беспримерной дерзости Тимоничева. Так продолжалось несколько минут. Первым опомнился надзиратель. Он наклонился к Бусалыго и спросил:

— Папку с номерами задержанной «Правды» взять?

Бусалыго протянул руку к папке с газетами — ее не оказалось. Номера «Правды» кто-то украл. Поднялась дикая паника, суматоха. Все забегали по комнатам управы. Резвый, городовые, служащие, секретари и даже некоторые гласные — все искали, разыскивали номера «Правды». Бусалыго командовал, приказывал надзирателю, городовым и служащим немедленно разыскать газеты и представить ему. Тридцать семь номеров «Правды» провалились, исчезли из-под рук исправника. Бусалыго, бледный, сконфуженный и чрезвычайно подавленный, не получив папку с газетами, первым уехал в полицейское управление. Четверо гласных вывели под руки Чаева из зала в соседнюю комнату и прикладывали мокрые полотенца к его голове: он, миллионер, голова, был ужасно оскорблен босяком Тимоничевым. Мертвая баранья голова умнее его, Чаева! Черт знает что! Заседание управы не состоялось. Придя в себя, гласные переглянулись и стали шумно, один за другим покидать зал управы.

XXI

К Ирине Александровне Раевской я заглянул перед вечером. Когда я вошел, она находилась в столовой и, сидя в кресле у круглого стола, писала письмо. На обеденном столе не было самовара; отсутствие самовара, чайной посуды, пирожков и ватрушек сказало мне, что в быту Раевской произошла отклонения от купеческого этикета. Отсутствовала и Семеновна: не тараторила своим сиповатым голосом. «Хаживает ли она к Ирине Александровне или уже перестала?» — подумал я. Пока Ирина Александровна удивленно и холодно смотрела на меня, неожиданно появившегося в ее доме, я обвел взглядом окна, шкафы и буфет, — все в просторном зале выглядело серо, тускло, заношенно, а на некоторых предметах, стоявших на этажерке, был заметен слой давнишней пыли; особенно мутны были от нее стекла окон, грязноваты занавески, несвеже выглядели и парусиновые чехлы на диване и креслах. Да и сама Ирина Александровна сидела в серебристо-сером старомодном платье с помятыми кружевами на груди и замызганными оборками на подоле; ее темно-русые густые волосы небрежно, кое-как захвачены в коронку, отдельные их пряди свисали на виски и на лоб; ее глаза блестели тускло, казались белесыми, не сияли синеватым пламенем, как год тому назад, как бы говорили: «А пошли вы к черту! Как все мне в жизни надоело!» Тонкие губы на фоне ее бледного и холодного, как мрамор, лица капризно-нервны и презрительно-злы: казалось, вот-вот превратятся в жало и ядовито ужалят. Всматриваясь в ее лицо, в ее взгляд, уставившийся на меня, я почувствовал, что она нисколько не обрадовалась моему появлению. Такое ее отношение ко мне, признаюсь, чрезвычайно обидело и огорчило меня.

— Здравствуй, Ирина Александровна, — нарушив враждебное молчание, которым она встретила меня, громко и почтительно поздоровался я, шагнул вперед, чтобы пожать ей руку.

Женщина медленно, как бы через великую силу, встала, выпрямилась и жестко проговорила:

— Ну здравствуйте, — и не подала руки. — Давно изволили пожаловать в наш город?

— Нынче утром, на восходе солнца, — ответил я.

— Сожалеете о том времени, проведенном у меня? О том, что не послушались и уехали в свой народный университет? — спросила ядовито женщина, не поднимая ресниц.

— Не сожалею, Ирина Александровна. Вот вы, кажется, недовольны, что я зашел повидаться с вами? Хочу успокоить вас, Ирина Александровна, в том, что я зашел только навестить…

— Кто старое помянет, у того глаз вон. Знаете такую пословицу?

— Слышал, — проговорил я и продолжал: — Вот эти отношения и заставили меня зайти к вам, поприветствовать вас, справиться о вашем здоровье.

— Зря трудились. Не надо бы подметки бить из-за этого! Я тогда выгнала вас… и вы, думаю, это прекрасно помните! — взмахнув ресницами, сказала ледяным тоном Ирина Александровна. — Все, что у нас было с вами, Ананий Андреевич, я не помню: позабыла. Да и было ли что между нами?

Я промолчал.

— Ничего не было, — твердо отрезала она.

— И я так думаю, Ирина Александровна, — согласился я.

— А меня не интересует то, что вы думаете!

— И я так думаю, — сказал я. — Думаю, слушая вас, Ирина Александровна, вы уже и голубков с золотисто-лазоревыми крыльями не видите в своем доме… да и образов, икон и иконок стало меньше в вашем голубином доме, и неугасимые лампадки не горят, как тогда… Неужели я и это все видел во сне?

Ирина Александровна вздрогнула, промолчала.

— Вы, кажется, живете одни?

— А вам интересно?

— Можете не отвечать.

— Если не считать работницу — одна.

— А где сейчас Федор Федорович? В Варшаве?

— Что ему там делать, когда немцы… Он кончил военную школу прапорщиков и вот уже четыре месяца — на Западном фронте, командует ротой, защищая родину. — Она помолчала, затем сказала медленно, сквозь зубы: — Если устали, садитесь.

Но я предложение Раевской понял иначе, мне послышалось в ее голосе: «А пошли вы к черту». Я дал понять ей, что не расслышал ее «любезности», и не сел, остался стоять.

— Войне еще года нет, — продолжала она, — а жизнь так изменилась, что страшно становится жить. — И женщина разразилась ожесточенной бранью на дороговизну жизни, на деньги, которые превратились в кучи бумажного хлама. Говоря жестко и зло об этом, она не думала, казалось мне, ни о сыне, своем голубке, ни обо мне, к которому, охваченная страстью, часто врывалась в комнату, — она сейчас была далека от сына, а еще дальше от меня.

— Почему страшно? Вы, Ирина Александровна, человек обеспеченный. У вас дом, садик, капитал солидный, — возразил я, стараясь утешить…

Мои слова передернули Раевскую так, что ее щеки стали серо-пепельными, губы искривились, чуть отвисли в уголках и мелко задрожали.

— Чем это, скажите, обеспечена? Скажите: чем?! Деньги в банке? Какие это сейчас деньги! Да я и не вольна распоряжаться ими! Недавно пошла в банк с доверенностью сына, подала чек кассиру на пять тысяч, думала он, как до войны, выдаст мне золотом, а он сует в окошко пачки кредиток. Я говорю: «Господин кассир, я хочу получить золотые монеты». А он, седая крыса, равнодушно, с грубоватой ухмылкой осадил: «Разве вы, сударыня, не знаете, что банк с первых дней войны не выдает золото?» Так и не выдал, мошенник! Бумажные деньги, как я уже сказала, падают в цене, а товары дорожают. Что золото — серебро пропало, медь паршивая провалилась куда-то! Вместо серебряных и медных денег ходят почтовые марки в чудовищном количестве с изображением императора. Вчера я была на почте и своими глазами видела, как негодный черномазый чиновник в засаленной до блеска куртке с зловещим удовольствием шлепает штемпелем по этим маркам на конвертах, заменяющим разменную монету. Обеспечена?! Я скоро вылечу в трубу, нищей стану, если война продлится еще год-два!

Она внезапно замолчала, зло сверкнула глазами и грубо заявила:

— Зря приперли ко мне! Все, что у нас когда-то было, — сон! Да, да, — сон! У меня нету времени на пустые разговоры с вами. Уходите!

— Не беспокойтесь, Ирина Александровна, я больше не приеду сюда, — стараясь быть спокойным, заверил я женщину.

— Отлично сделаете. Уходите! — прикрикнула не своим голосом бешеная женщина и, повернувшись ко мне спиной, села на стул и стала продолжать писать письмо, налегая на перо так, что оно затрещало по бумаге.