Петр Каратыгин - Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

• Название: Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879
• Автор: Петр Каратыгин
• Издательство: Типография А.С. Суворина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1880

Петр Андреевич Каратыгин (1805–1879) — русский актер и драматург. С 1872 по 1879 гг. П. А. Каратыгин публиковал в журнале «Русская старина» интересные и важные для истории театра «Записки». После смерти Каратыгина «Записки» были изданы отдельной книгой.

Издание 1880 года, приведено к современной орфографии.

---

Опять пошли новые рассказы и подробности о чудесах гомеопатии… В заключение, она сообщила им его адрес, имя и фамилию; однако-ж, ни брат, ни дочь его не решились последовать ее совету.

На другой день брат мой поехал на званные именины; муж этой дамы, старинный его приятель, был человек замечательного ума, мнение которого брат мой всегда уважал; его восторженные похвалы домашнему их доктору поколебали в моем брате прежнее недоверие к гомеопатии. Дня через два после этих именин стал он поутру одеваться и тут случайно выпала у него из жилетного кармана визитная карточка, данная ему два года назад Буториным… Он прочел фамилию… и что же оказалось? Это был тот самый гомеопат, которого так расхваливал на именинах его приятель!.. Брат мой сообщил об этом жене своей и дочери и тут же все решили обратиться за советом к этому знаменитому гомеопату. Болезнь грудного ребенка была ничтожна: гомеопат посоветовал только переменить кормилицу, и малютка через несколько дней поправился.

* * *

Теперь я обращаюсь к прерванному мною рассказу.

Люди, обладающие крепким здоровьем, обыкновенно не любят лечиться, а если когда случится им занемочь, то ограничиваются домашними средствами, не прибегая к медицинской помощи. Таков был и брат мой. Однажды только он сильно захворал воспалением легких и тогда ему помог наш театральный доктор Людвиг Андреевич Гейденрейх (тот самый врач, о котором вспоминает в своих Записках покойный Михаил Иванович Глинка). Я помню, как в этот раз жена моего брата, опасаясь печального исхода его болезни, пригласила на помощь знаменитого тогда лейб-медика Николая Федоровича Арендта. Арендт приехал, осмотрел большого, пересмотрел внимательно рецепты и, обратившись к нам, сказал: «К чему же вы меня звали? Это ведь, как говорится, после ужина горчица: тут сделано все, что было нужно, болезнь уже прошла. Кроме того, что делает Гейденрейх, я ничего не могу еще посоветовать»…

В настоящем случае шел вопрос о том, кого из двоих докторов пригласить: Гейденрейха, или гомеопата? Никто первый не решался подать своего голоса, как бы опасаясь, в случае печального исхода, принять за этот совет грех на свою совесть. Может быть, в эту роковую минуту решался вопрос о жизни бального. Наконец, спросили его, как он сам пожелает?

— Мне все равно, — как-то апатично отвечал брат. — Впрочем… впрочем, пошлите за гомеопатом.

В этот день я участвовал в утреннем и вечернем спектаклях и потому не мог у него остаться. В воскресенье, навестив его, я узнал, что знаменитый гомеопат сказал, что не находит ничего важного в его болезни, и прописал ему какие-то крупинки.

Я, разумеется, ежедневно посещал моего брата и видел, что болезнь его не только не уменьшается, но заметно делается серьезнее. В первые два или три дня он выходил по вечерам из своего кабинета в гостиную, где от скуки играл в преферанс с своею дочерью и зятем. В это же время захворала его жена, которую тот же гомеопат начал пользовать. На четвертый день брат мой слег в постель. Когда он жаловался доктору, что не может дотронуться до лба, в котором ощущает нестерпимую колючую боль, то гомеопат уверял его, что это летучий ревматизм, налепил на его лоб какие-то бумажки и продолжал угощать его своими каплями и крупинками.

Однажды брат мой сказал ему: «Андрей Андреевич (имя доктора), вы смотрите, не уморите меня».

— Что вы, Бог с вами, Василий Андреевич; разве я не знаю, какого человека я взялся лечить? Ведь если бы это случилось, так мне бы от почитателей вашего таланта в Петербурге проходу не было. Вот болезнь вашей супруги меня более озабочивает, а вы о себе не беспокойтесь; в болезни все нетерпеливы.

В другой раз этот самоуверенный знахарь, после своей визитации, вышел в залу, где сидела дочь брата; она также заявила ему свое беспокойство, что отец ее не чувствует до сих пор никакого облегчения.

— Помилуйте, — отвечал он: — если бы я не был уверен в благополучном результате, я бы, как честный врач, первый потребовал бы консилиума. Ручаюсь вам моею головою, что дней через тесть или семь он будет, вот на этом самом столе, играть с вами в преферанс.

Это было сказано ровно за неделю до того дня, когда его пациента действительно положили на этот стол.

Между тем болезнь брата с каждым днем ожесточалась все более и более, жар усиливался и вскоре последовал полный упадок сил; он почти беспрерывно погружался в дремоту, иногда появлялся бред.

Как-то вечером я один сидел около его кровати и он сказал мне:

— Знаешь, Pierre, что я думаю?.. Мы с Брянским иногда ссорились: уж не его ли похороны мне подрадели эту болезнь? Ты помнишь, как долго я стоял с открытою головой?..

Я старался его успокоить, вполне понимая, что эти мрачные, несвязные мысли были продолжением бреда. Он потом опять что-то начал шептать, чего я не мог расслушать.

Наконец, 10 марта, гомеопатическая знаменитость, ручавшаяся своею головой за выздоровление своего пациента, начала терять голову. Невежда увидел, что дело плохо, что он не попал его болезни, что это не летучий ревматизм, а мозговой тиф, и сказал нам, что он желает пригласить другого… гомеопата! Но, разумеется, его попросили не трудиться и я поехал к Венцеславу Венцеславичу Пеликану и Илье Васильевичу Буяльскому. В то же время покойный государь Николай Павлович, узнав о тяжкой болезни брата, прислал своего лейб-медика Филиппа Филипповича Кареля; они все трое собрались на консилиум и увидели, что драгоценное время потеряно, что болезнь уже неизлечима. Однако же, пока человек еще дышит, врачи обязаны употреблять все способы к его спасению. Так было и тут. Три эти знаменитые медика согласились между собою, как продолжать лечение, и Буяльскому предоставлено было следить за ходом болезни.

Само собою разумеется, что, при появлении в дому трех настоящих знаменитостей, гомеопатическая знаменитость должна была стушеваться… Гомеопат обратился в постыдный бег… но после кончины моего брата, он всем рассказывал, что Каратыгин остался бы жив, если бы ему не помешали аллопаты! После энергических мер — шпанских мух, пиявок и лекарств, больной почувствовал некоторое облегчение. Он вскоре пришел в сознание.

Открыв глаза, он увидел подле себя Буяльского, протянул ему руку и сказал: «А! Илья Васильевич, здравствуйте!» Буяльский начал его осматривать, раскрыл ему грудь и, желая его успокоить, с улыбкою сказал ему: «Эх! какая богатырская грудь! какие славные мускулы… С таким жизненным запасом дело еще не потеряно. Когда горит здание, надо действовать ведрами и ушатами, а не спринцовками; мы, с божиею помощью, починим вас». Когда ушел Буяльский, я поцеловал брата и сказал ему:

— Теперь пойдет дело на лад, ты скоро поправишься.

— Да я в этом и не сомневался, — отвечал он.

А смерть уже придвигалась к его изголовью.

Временное облегчение было непродолжительно; к вечеру он снова впал в забытье. На эту ночь я оставил при нем двоих сыновей моих, которые давали ему лекарства, наблюдали за ним и записывали, каждые десять минут, обо всем, что происходило с ним в продолжении всей ночи. Сын мой Петр сказывал мне потом, что под утро, когда он отошел от кровати за лекарством, брат мой, безо всякой помощи, сам приподнялся, тихо перекрестился и, опустясь на подушки, снова погрузился в прежнюю дремоту. Это было последнее сознательное движение руки; может быть, последняя мысль страдальца обратиться к помощи того, без чьей святой воли нет надежды на выздоровление. Наступило 12-е марта; во весь этот день он уже не открывал глаз и ни на минуту не приходил в сознание; не было ни стона, ни брода, он постепенно угасал… К вечеру начал метаться… приближалась предсмертная истома. Я послал своего сына за нашим общим духовником, протоиереем Петром Успенским; через несколько времени он явился со св. Дарами, причастил умирающего и брат мой тихо скончался…

Это было с четверга на пятницу 13-го марта, в 12 часов ночи.

Впоследствии, по кончине моего брата, соображая все грустные обстоятельства его болезни, ее начало, причины и злополучный выбор врача, мне казалось, что во всем этом был какой-то неизбежный fatum.

Если брат, действительно, простудился на похоронах Брянского, стоя несколько минут на морозе с открытою головой, то ему, именно ему одному, нельзя было, по принятому обычаю поступить иначе, не обратив на себя внимание всех товарищей и посторонних людей; все сочли бы это не только неприличным, но явным неуважением к старейшему из его товарищей, бывшему некогда соперником его по искусству. Внезапная смерть Гусевой не могла также вредно не подействовать на него и не усилить болезни. Не наскажи ему старинный его приятель, которому он вполне верил, о чудесах гомеопатии; не дай ему купец Буторин злополучной карточки, которая два года лежала у него в кармане и выпала оттуда тогда именно, когда нужно было призвать доктора, — без этих обстоятельств, может быть, он обратился бы к другому врачу и не впустил бы в свой дом такого знахаря, который не умел отличить тифа от ревматизма; тогда, может статься, исход его болезни не имел бы таких печальных последствий. Впрочем, мы все любим пофилософствовать, делаем свои предположения на теории вероятностей, а на практике это ни к чему не служит.