Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

• Название: Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
• Автор: Андрей Гришин-Алмазов
• Издательство: АСТ, Астрель, Транзиткнига
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-026129-2, 5-271-09944-Х, 5-9578-1243-9

По мнению большинства историков многие преобразования и реформы Петра Великого были начаты ещё во времена правления его старшего брата.

Новый роман современного писателя А. Гришина-Алмазова с полным основанием может быть отнесён к исторической эпопее.

В книге собрана целая галерея мест, событий и лиц XVII века; автор широко использует документальный материал, известные и малоизвестные факты, а также уникальные архивные находки, которые позволяют по-новому взглянуть на многие события.

---

Двадцать восьмого сентября неожиданно для всех небо разверзлось, и на Москву обрушался ливень. Если к северу от Москвы, боясь неожиданного похолодания, весь хлеб уже убрали, то к югу, радуясь тёплому сентябрю, уборку отложили на конец месяца, чтобы хлеб получше выстоялся. У некоторых он начал даже уже осыпаться.

Обрушившийся поток воды на добрую сотню вёрст прибил хлеба к земле. Это было как наказание Господне, ветер сворачивал колосья в причудливые узоры, а нескончаемый поток дождя прибивал их к земле. В сотнях деревень, предвидя голод, заголосили о предзнаменовании будущих бед бабы. Проливной дождь, длившийся три дня, под вечер первого октября прекратился, но с утра второго октября повалил снег, погребя под собой весь урожай. А четвёртого октября в Москву, подтверждая предзнаменования, прибыл гонец с вестью, что двадцать восьмого сентября турки взяли Львов, а тридцатого пала крупнейшая крепость Галиции Каменец-Подольский. Вслед за первым гонцом вскорости прибыл второй с вестью, что пятого октября в Богаче Польша подписала договор с Мухамедом Четвёртым, по которому она отказывалась от Правобережной Украины в пользу Турции.

Народ толпился вторые сутки на Красной площади, ожидая слова царя. Мнения у людей были разные, и столпотворение грозило перерасти в массовую драку. Наконец из Кремля через Спасские ворота вышли окольничий Соракумов-Глебов и глашатый Иван Языков и проследовали на Лобное место. Языков развернул царёву грамоту, и площадь затихла, неимоверный, Богом данный голос разнёсся над ней:

— «Турский салтан желание своё исполнил, сильну оборону и крепость государства Польского град Каменец со многими знатными городами взял и благочестивыя, веры греческого закона церкви, прибывающи нерушимы от многих изошедших времён, разорил и учинил в их мечети, а всяко церковно украшение от церкви отлучил и православных христиан похитил в плен. И, видя то, салтан турский, што ему в походех его учинились всяки находки, возгордился, што ему тою крепостью во многи государства путь учинился, приложил во то дело неуклонную мысль, што ему не токмо Польское государство разорить и завладеть захотелось, но и всеми окрестными христианскими государствами завладеть и повелевать. Паче же тщится на Московское государство войной и разорением изойти, в письмах своих то окрестным государям меж иными делами явит. И мы, государь, царь и великий князь Великой и Малой и Белой Руси, решили, не щадя своей казны, послать на защиту Украины свои конные и пешие полки. Для пополнения казны и тем ратным людям на жалованье мы указали и бояри приговорили: взять с патриарших, архиерейских, монастырских вотчин и поместий, и вотчин бояр и окольничих, и всякого чина людей, против сбора прошедшего года, по полтине со двора. С тех, кто пойдёт в поход, не брать. С именитых людей Строгановых, Шориных, Микитниковских, с гостей, с гостиной, суконной, дворцовых сотен и слобод, в городах, посадах, с торговых, промышленных и ремесленных людей собрать десятую деньгу».

По всей толпе раздались крики ужаса и одобрения одновременно. Боль, переживания, досада, злость и обида — всё слилось в этом крике. Площадь гомонила, люди не расходились.

Выпавший в начале октября снег не сошёл, но и настоящие холода не наступили. Воздух был пронизан сыростью, что не приминуло сказаться на больных ногах царя Алексея Михайловича и царевича Фёдора Алексеевича. У царя они распухли, а у царевича нестерпимо ломили непроходимой болью, и Фёдор до слёз сжимал зубы. Царевич все дни проводил в постели. Воротынский хоть больше и не был боярином двора царевича, но приходил к нему ежедневно. Одиннадцатилетний ребёнок мужественно превозмогал сильную боль, и лишь неожиданно наворачивающаяся время от времени слеза на его лице говорила о нестерпимости её. Но и здесь ни звука, ни стона.

Царевич рукой поманил Воротынского:

   — Ну што, князюшка, нудно бытии возля хворого?

   — Да што ж энто ты тако говоришь, государь-царевич мой Федюшка. Тебе, сыну и внуку царей российских, тако и в голову не должно приходить.

Фёдор, хоть и со слезами на глазах, рассмеялся. Грузный Воротынский тоже заулыбался.

— У мени, государь-царевич, ести один старый сотоварищ, который с помощью одной ворожеи лечит ломоту в костях сухим паром на травах, и такогу пару в кремлёвских мыльнях нетути.

В семнадцатом веке в болезни русский человек в основном прибегал к спасительной силе животворящего креста: Бог дал болезнь, даст и подмогу. Пост, молитва, молебен во здравие считались надёжными средствами. Нуждаясь в помощи, взывали к святым, отвечающим за те или иные хвори. Если кто-то уж совсем слёг, молебен в Успенском соборе. Чудодейственной силой обладали мощи святых — к ним припадали как цари, так и толпы страждущих. Иорданская вода и нательные крестики, доставленные богомольцами от разных святых мест, тоже давали надежду на скорое избавление от недуга.

Врачевание на Руси подразделялось на праведное, освящённое, сосредоточенное вокруг монастырей и знахарско-ведунское, унаследованное от времён языческих. Народ признавал за волхвами немалую врачевательную силу, пусть и весьма тёмного характера. Знахарей, ведунов, бабок-шептуний церковь преследовала. Патриарший указ гласил: «Не держати в волостях ни волхвей, ни баб-ворожей, иначе с сотского и с каждых ста человек взяти пени десять рублей, волхва же и бабу-ворожею, бив да ограбив, выбити из волости». И хоть на Москве со времён Ивана Третьего при дворе содержался штат иностранных лекарей, но бабы-ведуньи порой добирались и до царских покоев.

Боль в ногах царевича была столь нестерпима, что Фёдор почти сразу согласился на предложение князя Воротынского. Быстро облачённого, царевича на руках снесли во двор, усадили в карету, которая двинулась туда, куда указывал царёв ближний боярин. Дело было уже под вечер, когда Никифор Неплюев, который относился к одной из боковых ветвей рода Романовых и о своём родстве по мужской линии с царским родом знал хорошо, но никогда ни перед кем тем не выставлялся, в окно увидел на околице три кареты и сотни полторы стрельцов. Обеспокоенный, он поспешил на двор. Кареты вкатили во двор и остановились. Из первой на руках вынесли отрока. Никифор никогда не видел наследника престола, но почему-то догадался, что это царевич, а когда увидел князя Ивана Воротынского, всё понял, тот раз в два-три месяца наезжал в его баню. Воротынский поманил его, и Неплюев, спотыкаясь, поспешил к князю.

— Кличь свою ведунью, Никифор, да растапливай баню, царевича прогреть надоть.

Старуха ведунья Матрёна жила в доме Неплюева, она быстро поспешила на помощь хозяину. Пока растапливали баню, Фёдора внесли в дом, и Матрёна испросила соизволения осмотреть его ноги. Царевичу помогли разоблачиться, и жёсткие руки старухи пробежали от колена до пятки правой ноги, затем она так же тщательно ощупала левую ногу, после чего, что-то забормотав, вышла из светлицы.

Баню протопили быстро. Иван Хитрово сам внёс царевича и положил на лавку. Сухой пар блаженным теплом обхватил тело. Запах сосновой хвои, высыпанной в кадку с кипятком, быстро заполнил парилку. Разомлев от жары, Фёдор закрыл глаза, но, услышав открывающуюся дверь, вновь открыл. На пороге стояла ведунья Матрёна. При виде её царевич стеснительно сжался, но, видя, что Хитрово и Неплюев не стесняются старухи, вновь расслабился. Старуха подошла ближе и вновь стала колдовать над его ногами, втирая какую-то жидкость в кожу. Ноги защипало и заломило. Втерев всю жидкость, Матрёна, истекая потом, поспешила из бани, а царевича ещё с добрый час продержали в пару. Затем, окатив водой, настоянной на хвое, завернув его в шубу, отнесли в дом Неплюева, где Матрёна вновь стала втирать в кожу ног водку, настоянную на корнях аконита. После чего, взяв два чистых белых рушника, стала прикладывать к ногам порубленную полынь вперемешку с чесноком и заматывать рушниками. Лёжа на хозяйской кровати, покрытой привезённой периной, царевич скоро забылся сладким детским сном.

В доме Матвеева свечи пылали, несмотря на позднюю ночь. В трапезной у стола находились: сам хозяин дома Артамон Матвеев, дьяк Посольского приказа Семён Алмазов, недавно назначенный главой казны большого двора отец царицы Кирилл Нарышкин, дьяк Малороссийского приказа Воскобойников, подьячий Посольского приказа Никола Спафари и подьячий Максим Алексеев, а также подьячий Тайного приказа Андрей Алмазов. Поводов для собрания приказных людей было много. Семнадцатого октября в «комедийной хоромине» было повторено «Артаксерсово действо: Есфирь». И если первая постановка прошла втайне и на ней присутствовали лишь царь да двенадцать ближних бояр, то вторую постановку тайной не окутывали. По Москве разнёсся слух, «што-де войско собираетси на погибель, а бояре в честь того устраивают бесовски действа». К тому же пришла весть, что в Запорожской Сечи появился человек красен ликом и называющий себя царевичем Семёном Алексеевичем, что-де он бежал от жестокого отца и бояр, ибо отец отдаёт предпочтение дьявольскому сыну, недавно рождённому царевичу Петру.