Лия Престина-Шапиро - Словарь запрещенного языка

• Название: Словарь запрещенного языка
• Автор: Лия Престина-Шапиро
• Издательство: МЕТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 985-436-506-9

В книге помещены воспоминания об авторе первого иврит-русского словаря, очерки и статьи о словаре и его значении, а также некоторые работы Ф.Л. Шапиро.

---

   Достаточно напомнить такие выдающиеся имена, как Х.-Н. Бялик, Ш. Черниховский — классиков ново-еврейской литературы — все они родились, жили, творили в России. В 1918 году в России выходило более 120 еврейских периодических изданий, из них около 20 — на иврите. А потом наступил коллапс, которого в том его виде, как водится, никто не ждал тогда. Большевики, пришедшие к власти, уже через несколько лет объявили иврит «буржуазным языком», противопоставив его на первых порах идишу, как языку еврейского пролетариата. В конце 20-х годов ивритское слово практически исчезло с российских просторов, где оно звучало так ярко всего-то за пару десятилетий до этого.

   То, что я сейчас написал, — азбучные истины для всякого, хоть как-то знакомого с еврейской историей XX в. Все мы знаем: был язык — не стало языка. Но немногие знают, как это «не стало» было частью обыденного сознания совегского еврея в 50—60 гг. Прежде всего вспомним, что жгучий для евреев начала века вопрос о противостоянии

иврита и идиша, о противоборстве за право стать национальным языком возрождавшейся еврейской нации, после войны потерял всякий интерес и всякое значение. Миллионы говоривших на идиш погибли в Холокосте. Оставшиеся евреи в СССР стремительно переходили в быту с идиша на русский. Иврит исчез из их обихода, и для большинства превратился в абсолютно загадочный экзотический язык, на котором говорили в не менее загадочном и далеком Израиле, в котором почти никто никогда не был и о котором реально никто ничего не знал.

    Сам язык по-прежнему назывался древнееврейским, и то небольшое число людей, которые как-то помнили его начала, знали их в ашкеназийском произношении, а не в современном израильском, т.н. сефардском.

    Язык как язык современного общества, современной культуры и литературы, образования, науки, политической и экономической жизни был в СССР неизвестен.

    Я родился незадолго до начала войны и никакого иврита в моей семье, как и в тысячах других семей, не было. Не было и идиша, за исключением нескольких расхожих фраз-междометий, типа «Азохунвей!»

    Про древнееврейский я, конечно, слышал и знал, что такой язык есть, но представление о нем имел слабое. Впрочем, будучи любознательным и начитанным мальчиком, читавшим в том числе пусть немногочисленные, но интересные книги по еврейской тематике, я умел различать еврейский, т.е. идиш, от древнееврейского и знал примерно, какие из немногих известных мне еврейских слов откуда происходят.

    Так, я знал, что названия еврейских праздников, также известные мне с детства, — Рошешоне (у нас он звучал как-то совсем уж немыслимо Рошешн с ударением на первом слоге), Сукес, Хануке, Иомкипер, по происхождению древнееврейские. Где-то в середине 50-х гг., когда я учился в старших классах, помню, мне захотелось узнать, так ли произносятся эти слова в современном Израиле. Стал спрашивать у отца, у бабушки, ее сестер. Ответа, как следовало ожидать, не получил.

      Однажды осенью, помню, мы собрались у дяди Люси Членова, работавшего в каком-то металлургическом министерстве. Зашел разговор о том, что вот скоро Рошешн. Тут я и спросил у дяди Люси — а не знает ли он, как будет Рошешн по-израильски? К моему удивлению, Люся сразу же ответил: «В Израиле это слово произносят как Рош-га-Шана». Мне очень понравилось это звучание, оно было гораздо красивее, чем какое-то смущенное и шепелявое Рошешоне, или Рошешн, не говоря уже об откровенно непристойно звучавшем Сукесе. Вскоре я с облегчением узнал, что и последний праздник звучит куда как красивее — Суккот.

      Таковы были мои первые познания в израильском иврите. О большем узнать было неоткуда, хотя и хотелось.

      В 1958 г. я поступил в Институт восточных языков при МГУ, который сейчас называется Институтом стран Азии и Африки. Поступил безо всякого блата, хотя все  мне говорили, чтобы с «пятым пунктом» и не думал туда идти. Институт был совсем новый, его основали только в 1956 г. вместо закрытого по прихоти кого-то из властителей Московского Института востоковедения. Приняли нас около 45 человек, среди которых было 5 — 6 «паспортных» евреев, а с еврейскими папами и мамами, писавшихся русскими, было едва ли не более половины. Распределялись мы по 6 языковым группам: арабской, персидской, хинди, китайской, японской, индонезийской. Мне достался как раз последний, индонезийский язык, и я очень им увлекался.

      Иврита среди изучавшихся языков, конечно, не было, но тень его почувствовалась с первых дней. Второкурсники на переменах стали рассказывать нам, новичкам, о том, что было в предыдущем году. Среди рассказов услышал я и о том, что в предыдущем году на первом курсе в группе хинди учился такой парень Боря Подольский, который весной «сел за сионизм». Говорили еще, что он «учил иврит». Наверное тогда, в востоковедческой среде в конце пятидесятых я впервые услышал, что язык, на котором говорят в Израиле, называется не древнееврейским, а каким-то явно новым словом иврит. И что этот иврит можно даже изучать в Москве, хотя и явно небезопасно. Но, как известно, запретный плод сладок.

    Впрочем, иврит не казался мне таким уж запретным в то время и вот по какой причине. Примерно курсе на втором у нас ввели новый предмет — второй восточный язык и у наших арабистов ввели иврит. Однажды кто-то из студентов обратил мое внимание на полного господина с характерной еврейской внешностью, входящего с высоко поднятой головой через главный вход института. За ним шел другой, тоже уже немолодой человек.

    — Это Шапиро, наш преподаватель иврита, — сказал мне мой однокурсник.

    Спутником его, как я узнал позже, был его ассистент А. Рубинштейн.

    Это был единственный раз, когда я видел Феликса Львовича.

    Иврит тогда преподавался в Москве не только в ИВЯ, но и в ряде других учебных заведений — в Институте международных отношений, Высшей дипломатической школе, Академии КГБ и в Военном институте иностранных языков[53]. Излишне говорить, что евреев среди студентов, изучавших в этих учебных заведениях иврит, практически не было. Тем не менее, тот факт, что мои сокурсники открыто при мне занимались ивритом и, никого не боясь, обсуждали свои занятия, чисто психологически для меня снимал момент запретности. Кроме того, время было либеральное — хрущевская оттепель, в которую многое было позволено и многое было возможным из того, о чем потом и помыслить было трудно.

    После 1964 г., т. е. прихода Брежнева к власти, вопрос этот решили кардинально — в ИВЯ с 1964 г. до самой перестройки больше ни одного паспортного еврея не было. А не паспортных попрежнему оставалось немало — одного Жириновского вспомнить!

   На излете хрущевской оттепели в 1963 г. за год до падения Хрущева успел каким-то чудом, вольностью времени, подвигом автора и усилиями тех, кто преподавал иврит, появиться в свет знаменитый «Иврит-русский словарь».

    Феликс Львович скончался, не окончив свой труд и не увидев его воплощенным в печати. Б. Гранде взял на себя основную редакторскую работу над словарем и написал к нему прекрасный грамматический очерк иврита с таблицами, в течение двух десятилетий бывший основным пособием для все ширившейся когорты советских евреев, возвращавшихся к своему родному семитскому языку. Словарь был действительно уникален.

    Он был ориентирован на нормы современного израильского иврита и включил в себя массу словарных статей и значений, которые были абсолютно незнакомы даже тем, кто неплохо владел старым ашкеназским «литургическим» ивритом.

    Но одновременно с этим он включил в себя и все богатство библейского и даже средневекового пласта развития иврита. Это делает его одним из лучших, чтобы не сказать лучшим иврит-русским словарем этого века. Не случайно в Израиле в 70—80 гг. не удовлетворились подготовкой новых словарей, которых сейчас, в конце века, уже много, а организовали факсимильное переиздание словаря Шапиро, которым пытались снабжать как многочисленные ульпаны для репатриантов в самом Израиле, так и наши доморощенные ульпаны в Москве и других городах Союза. Это факсимильное израильское издание было в отличие от оригинала в бумажной красно-белой обложке. Словарь был впрочем подарком всем евреям, кто действительно изучал язык. Таких в 1963 г. было еще очень мало. Но словарь стремились купить почти все. Не важно, знал ли еврей язык или, чаще, не знал, он все равно покупал свой том синенького увесистого словаря и ставил его на полку.

    Словарь Шапиро стал чем-то вроде мезузы в многочисленных лишенных символики национальной принадлежности московских еврейских домах. Тираж его быстро разошелся.

    Словарь в памяти также целого поколения остался под кодовым названием «словарь Шапиро», или просто «Шапиро».

    — У тебя Шапиро есть? — спрашивал один учитель у другого.