Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники

• Название: Восемь глав безумия. Проза. Дневники
• Автор: Анна Баркова
• Издательство: Фонд Сергея Дубова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-94177-011-3

А. А. Баркова (1901–1976), более известная как поэтесса и легендарный политзек (три срока в лагерях… «за мысли»), свыше полувека назад в своей оригинальной талантливой прозе пророчески «нарисовала» многое из того, что с нами случилось в последние десятилетия.

Наряду с уже увидевшими свет повестями, рассказами, эссе, в книгу включены два никогда не публиковавшихся произведения — антиутопия «Освобождение Гынгуании» (1957 г.) и сатирический рассказ «Стюдень» (1963).

Книга содержит вступительную статью, комментарии и примечания.

---

— А кто их знает, почему они кидают. Вы бы у них спросили.

— Я и спросил. Я бачу: кидают. Я спросил. А они кажуть: вы колдун. Человека на мелком месте в ставке утопилы.

— Помилуйте. Вы человек советский, грамотный. Да разве существуют в мире колдуны и всякая чертовщина? И как я мог человека на мелком месте утопить?

— Я и казав им: це брехня. Нияких колдунов нема в Совицком Союзи. А они свое балакают: человек не здешний, откуда он взявся? Хату таку построил… Пенсию богацко получает. А я должен выяснить, если непорядок.

Пока милиционер тянул свою тираду, рыболов налил еще стакан. На этот раз блюститель порядка не церемонился, плеснул стакан по назначению и уже слегка заплетающимся языком продолжал свои объяснения:

— Вы — людына культурная, я бачу. А время у нас, момент значит, напряженный. Надо следить и доглядать. А може, вы из Амерыки якись лучи прывезли… понятно? Я обязан обследовать и протокол составить. Шутковать я не могу. Но бачу: лучей нема, а обыкновенно — выпивка.

Рыболов смиренно протянул ему паспорт и пенсионную книжку:

— Обижаете вы меня, товарищ милиционер. Я бывший главбух, служил тридцать лет, получаю 750 рублей пенсии… Живу один. На сберкнижке есть деньжата.

Милиционер с усиленной важностью таращил красные глаза.

— Товарищ… Гражданин, все ясно. Хулиганская выходка со стороны населения… Люди, конечно, темные. И потом сегодня церковный праздник. Самогонкой налились… Пьянство, некультурность… Сейчас они меня ждут, пока я выйду, р-р-расследую. Я разгоню этот митинг. Я им покажу!

— Пожалуйста! И — обратно!

Рыболов щелкнул по бутылке.

Через минуту мы услышали гул толпы и заплетающийся голос:

— Гр-раждане! С-соблюдайте з-з-законность. Хулиганство не допущается. Хиба здесь буржуазная страна? Здесь коммунистическая держава… Дисциплина должна быть. Ступайте себе. Туточка живе одинокий гражданин… пенсионер с заслугами. Да! Никакого колдовства… Кто утоп? Кого затопылы? Ну!

— Дядька Васька с конем чуть не утоп… на мелком месте.

— Дядька Васька… ради праздника насамогонился и в ставок влиз. Чого он лизе в ставок не в себе? В ставок надо лизти в полном разуменье. А ну по хатам!

Наступила тишина. Видимо, толпа подчинилась. Затем мы услышали одинокий раздраженный женский голос:

— А ты чогось тут? Дядька Васька насамогонился, а ты? Пойдем домой! Шляется по чужим хатам не в свое дежурство… в обмундированье. Дурень! Срежут наган у пьяницы, попадешь сам, куда людей водишь. Лодырь! Куда ни ткнется, нигде не робит, скрозь пьянствует.

Ответ был тихий и сконфуженный:

— Я ничего, Мотька. Я зашел по должности… дело не в дежурстве, а в должности. Я обязан знать, почему скопление граждан. Теперь выяснил, привел все в н-н-уорму, ну и…

— Идем до хаты, окаянная душа. Весь народ смеяться будет. А это хата колдунова — все знают. Бачилы, ночью он из трубы вылетал.

— Л-летал? А где у него самолет? Кто лет-тает без с-самолета?

— Черт летает, вот кто!

— Дура ты… Какой чертяка женил меня на тебе? Чертей нет… и ты меня перед народом не срами. Я в милиции, а жена в колдунов верит. Неграмотность сивая!

Женский голос злорадно отозвался:

— Побачим еще, якой водки вин тебе дал. Може, по-собачьи гавкать будешь. Неграмотность! Вот согне тебя в дугу, узнаешь тоди неграмотность.

— Репутация у вас определенная. Простой народ не обманешь. В трубу вылетали? — подмигнула я рыболову.

— Представьте, ни разу, даже в шутку, для развлечения. А, конечно, мог бы.

— Могли бы? Значит, жинка не ошиблась. Значит, в атомный век некие существа могут вылетать в трубы. Даже имя ваше сейчас произнести всерьез как-то неудобно.

— На одну доску с бесхитростными темными людьми становиться не хочется? — Рыболов тоже ухмыльнулся и подмигнул. — Ан темные-то люди и правее вас оказываются.

— А сознайтесь, что таких приключений у вас еще не было. Советские люди забрасывают ваш приют грязью, вмешивается милиция… Подозрения. Лучи, привезенные из Америки, то есть диверсия, а в дальнейшем шпионаж… И вы, даже вы, этого не избежали. Вот скука! Вот ужас! Вот где гибель!

— Да, я представлял гибель человечества в более величественных формах. Какой декоративный романтизм! Какая чушь!

— Ну, настоящая гибель будет атомная. Разве она не величественное зрелище для вас и для Высшего Художника? Мы, к сожалению, этой грандиозности и величественности не почувствуем.

— Я не атомную гибель имею в виду, а ту, о которой вы заговорили. Атомная гибель, так сказать, механическая. А нас с вами духовная гибель интересует. В XIX веке зародилось нечто новое, никогда еще не существовавшее в мире. Высший Художник карал своих детей гладом, мором, войнами, страшными поветриями.

— То есть инфекционными заболеваниями?

— Вот, вот! И эта ваша ухмылка — тоже признак расцвета самого омерзительного, низменного зла… Мы, то есть тот Непостижимый и я, признаюсь откровенно, не могли предусмотреть зарождения этого зла… И от него погибнет мир.

— Какого зла? Почти два тысячелетия люди были уверены, что именно вы отец всякого зла и всякой лжи.

Рыболов выпил рюмку вина и таинственно прошептал:

— В XIX веке народился новый великий страшный дух. Он гораздо страшнее меня, хотя я бесконечно многолик, двусмыслен, неуловим и одновременно очень реален, вечен.

— Какой дух?

— Непобедимый дух пошлости.

— Ф-фу!

Я была разочарована:

— А я-то ожидала, что вы нечто ошеломляющее скажете.

— А, по-вашему, это старо? Вы думаете, что пошлость — нечто, свойственное всем временам? Вы изволите ошибаться.

— Совсем я этого не думаю. Но пошлость… Что за открытие! Всем она известна, известно также, что она порождение нового времени, что она родное дитя буржуа. Древнему миру и феодализму она не была свойственна. Там можно найти все, что угодно: грубость, жестокость, варварство, предательство, низость… Но пошлости не было.

Рыболов снова таинственно шепнул:

— Буржуа… Это по-вашему, по-советски. Пошлость — дитя механической цивилизации, дитя стандарта, унификации. Пошлость — это последствие объединения мира машинами.

— Эге! Как вы овладели современным словарем. Скажите: гоголевский городничий пошл? Щедринские герои пошлы? А где они механическую цивилизацию нюхали? С другой стороны… вы видите здешних детей природы. Они ездят на «москвичах» и мотоциклах, но далеко ли они ушли от духовного строя Адама и Евы и можно ли их назвать пошляками?

— Я не говорю о частных исключениях, они были и будут. Я говорю о главной, общей тенденции человеческой истории. Через некоторое время ваши дети природы станут пошлы, как жители Парижа, Чикаго и Москвы. Они начнут говорить стандартные фразы о патриотизме или о европейском объединении, об интернационализме и национализме, о суверенитете дикарей, недавно открытых в Бразилии и лишенных дара слова, о равенстве и об аристократизме. И все это, повторяю, стандарт. Ни одной свежей мысли, ни одного свежего чувства.

Рыболов нагнулся к моему уху:

— Пародия и есть пошлость. История вступила на путь самопародирования.

— Исторические явления всегда повторялись, позвольте вам заметить. Возьмите революционный процесс, диалектику любой революции — все они очень сходны. Взлет революционной волны, борьба на все стороны волей жизненной необходимости превращаются в борьбу внутри революции. Затем главари начинают уничтожать друг друга, попутно уничтожая и народ, который они собирались осчастливить. Вспомните английскую революцию XVII века, девяносто третий год во Франции и, наконец, наш Октябрьский переворот. У нас только все это происходит по-русски, неуклюже, бестолково, очень затяжными темпами, отсутствует, так сказать, изящество форм. Ну да ведь мы всегда презирали форму.

— Ваша революция — наиболее пародийное историческое явление. Вы пародировали девяносто третий год, Парижскую коммуну, царя Ивана и императора Петра… Это и доказывает, что человечество исчерпало все возможные исторические формы: все формы искусства, мышления и быта. И погибнет оно, задушенное пошлостью. Пошлость — единственная пища человека вашего последнего времени, и пошлость станет смертельным ядом для этого человека… В мировом плане мы не предусмотрели такую возможность.

Рыболов пригорюнился и умолк. А я осторожно, и все-таки не скрывая насмешки, высказала то, что давно думала:

— Мне кажется, и вы заметно выродились. И вы пародируете сами себя. Вспомните, как вы блестяще, остроумно, мудро-цинично и глубоко проявили себя в приключениях Фауста. Как вы жутки, захватывающе язвительны и нуменальны[28] были, несмотря на потертый фрак и вид приживальщика, в разговоре с Иваном Карамазовым. И как вы обыкновенны сейчас, вы, скромный советский пенсионер, рыболов-обыватель, гипнотизер, принудивший высказаться члена правительства, что интересного сказали вы за все время нашей беседы, и что исторически и философски значительное открыли вы в высказываниях министра? Только жалкое слабоумие, паскудную трусость, жестокость во имя спасения собственной шкуры. Живописна и занимательна жестокость Нерона, например. Он был великий эстет. Понятна и до известной степени оправданна жестокость Петра… Изумительна, извращенна, но величава жестокость Торквемады[29]. А жестокость одного из руководителей коммунистического правительства, жестокость с мечтанием об ордене, питающаяся похабным страхом: если я не задавлю кого надо, так меня задавят… Что тут достойного для изучения? Что тут возвышает душу, несмотря на весь ужас явления? Что? И как вы сами себя держали с этим слабоумным? Вы предпочли удрать. Вы не попытались доказать этому тупому прохвосту, что он прохвост — и только.