Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники

• Название: Восемь глав безумия. Проза. Дневники
• Автор: Анна Баркова
• Издательство: Фонд Сергея Дубова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-94177-011-3

А. А. Баркова (1901–1976), более известная как поэтесса и легендарный политзек (три срока в лагерях… «за мысли»), свыше полувека назад в своей оригинальной талантливой прозе пророчески «нарисовала» многое из того, что с нами случилось в последние десятилетия.

Наряду с уже увидевшими свет повестями, рассказами, эссе, в книгу включены два никогда не публиковавшихся произведения — антиутопия «Освобождение Гынгуании» (1957 г.) и сатирический рассказ «Стюдень» (1963).

Книга содержит вступительную статью, комментарии и примечания.

---

Рыболов улыбнулся надменно, свысока, я обозлилась, но смолчала.

— Неужели вы думаете, что каждому из вас, — он презрительно подчеркнул последние слова, — дана свыше какая-то цель? Жалкое и смешное самомнение. Цели даются всему вообще человеческому стаду, затем отдельным видам этого стада и, наконец, некоторым отдельным выдающимся представителям стада.

— Ого! И все эти цели противоречат одна другой, все дерутся между собой. Каждая старается уничтожить другую.

— Да. И в этом смысл исторического и всякого вообще процесса.

— Вы дарвинист, что ли? Вот уж не думала. Оно вам и не к лицу даже. Вы самозванец, а не царь познания и свободы[26].

— И все-таки я царь всех противоречивых познаний, всех истин, по-бабьи царапающихся между собой.

— Но где же единая истина? Где же все-таки подлинная истина? Должна же она существовать. Неужели все целое — только борьба противоречий? Мне нужна крепкая, цельная истина, на которую я могла бы опереться.

— Целое противоречиво, и война противоречий есть целое. Единой истины нет. Истины множественны. И каждый человек избирает свою истину, вернее, избирается своей истиной. Истины льнут к определенным характерам, темпераментам, к определенному психофизическому складу. Поэтому-то до конца мира будут существовать идеалисты и материалисты, до конца мира они не поймут друг друга, и каждый из них будет поносить своих противников и ничего не сможет доказать им.

— Слушайте, а разве не человек создает истину?

— Человек! Подумаешь, создатель! Ничтожнейшее и при этом самоувереннейшее существо. На истину человек всегда натыкается вслепую, она долго ускользает от него, а потом милостиво дается ему в руки, чем зачастую приносит несчастье, катастрофу, смерть.

— Ну, конечно, истины приносят катастрофы. Давно известно без вас. По правде говоря, несмотря на ваш высокий пост, вы знаете столько же, сколько и я. А ведь когда-то вы нас соблазняли возможностью высшего познания: «И станете сами как боги».

— Мало ли кто и чем соблазнял и соблазняет вас. Не так давно вас соблазняли экономическим и политическим равенством, свободой, вечным миром и вечным всеобщим счастьем, четырехчасовой физической работой и двадцатью часами отдыха, наслаждений, духовного творчества, солнечными дворцами для жизни. А что вы получили? Войны, рабство, каторгу, полуголодную норму питания, преследования не за поступок, а за слово, за мысль и настроение, работу, работу, работу, тяжелую, безвыходную работу. А называется это на языке социализма повышением производительности труда для скорейшего построения коммунистического общества. Вместо бездарного правительства вы получили слабоумное правительство. К тому же эти слабоумные трусливы и деспотичны. Они не умеют накормить вас вашим же хлебом… Впрочем, это как раз в плане Высшего Художника. Если бы вас накормили досыта, вы перестали бы мечтать о познании и свободе… Ибо что такое ваше познание? Познание того, как бы побольше добыть хлеба. Что такое ваша свобода? Свобода досыта есть этот хлеб. Без меня вы закоснели бы в раю… но Высший Художник допустил соблазн ради вашего блага и в своих, недоступных нам, целях.

— Послушайте, что вы поете? Вот уже все ваши истины, действительно, мохом поросли. Меня обвиняете в том, что я повторяю зады, а сами… Конечно, необходимость вынуждает нас познавать. Конечно, без хлеба нет свободы. Так мы созданы вашим же Высшим Художником. Нет, вы, батюшка мой, деградируете.

— Мировая интрига иссякла, дорогая моя. Приходится повторяться. Ваша эпоха — эпоха пародий.

— И это не ваша мысль, а мысль человека, Томаса Манна, недавно умершего, величайшего писателя XX века и моего величайшего любимца. Боюсь, что вы мой бред, мой глупейший пошлый кошмар.

— И это вольное подражание и, пожалуй, буквальное повторение. Ну-ка вспоминайте, чьи это слова?

Я смутилась.

— Положим, сейчас вы правы. Но что же это значит? А будущий век, может быть, станет пародией на пародию.

Я схватила себя за голову совершенно искренно, а жест получился пародийно трагический.

— А знаете что: пойдемте ко мне чай пить. Так как я воплотился, я и рыбу ужу, и чай пью, и даже водочку. Водочки и винца хотите?

— Все равно. Давайте вина, давайте водки…

— Не пародия, а самая настоящая «Столичная», обжигает, а мягкая, острая и не воняет. Выпьем и продолжим наш интересный разговор. Я не так далеко живу, и домишко у меня хорошенький… Книги есть.

Я тряхнула головой:

— Пойдемте. На какого дьявола нужны книги…

— …Дьяволу, — любезно улыбнувшись, подсказал рыболов.

II

При нашем появлении на улицах поселка все почему-то захлопывали калитки, но смотрели на нас из-за плетней, показывали на нас пальцами. Стоило рыболову взглянуть за плетень, все моментально разбегались. Недоброжелательное шушуканье и указующие персты сопровождали нас всю дорогу.

Дом рыболова, красный, кирпичный, о четырех светлых блестящих окнах, выходивших на улицу, понравился мне солидностью, своеобразным сумрачным изяществом. Он был похож на маленькую крепость, презрительно взирающую на убогие окрестности своими блистательными окнами. В доме было четыре довольно больших комнаты. Мебель современная: то ли чешская, то ли финская. Только в кабинете, где мы расположились пить чай, водку и вино, стояли резные тяжелые кресла и столы. Мне показалось, что они из дорогого черного дерева.

Рыболов небрежно объяснил:

— В комиссионном куплено и из Германии привез.

— Вы были в Германии?

— Да. Во время войны. Кой-какие идеи мне нужно было внушить фюреру.

— Фюреру? — я глупо захлопала глазами.

— Ну да. Что же вы удивляетесь? Это же моя повседневная секретная работа, говоря на вашем жаргоне.

— Какие же идеи вы внушали? Насчет душегубок, избиения евреев, больных и детей?

Рыболов возразил очень серьезно:

— Я не однажды в разговоре с вами подчеркивал, что не выношу бестолкового, нецелесообразного зла. Я внушал Гитлеру мысль о капитуляции… Но это был упрямый осел.

— А что он говорил? Вообще, какой он был сам по себе, когда не актерствовал?

— Такие люди всегда актерствуют, даже с собой наедине. Им страшно быть самими собой… потому что самого-то себя у них и нет. Он и умирал по-актерски. Такие люди слабы, трусливы, жестоки, они хватаются за внешнее, ибо внутренне им не за что ухватиться… Самый подходящий материал для изготовления богов. Вы же из другого материала создавать не умеете, а боги вам нужны. Что вашей крохотной фантазии делать с настоящим великим человеком? Что вы можете примыслить к нему? Да ничего. Вы слишком убоги. А когда перед вашими глазами ничтожество, мусор, тут вы все начинаете коллективно работать, обыгрывать это дерьмо. Простите, я употребил, по-моему, ваше любимое словцо. Смотришь, монумент сляпан: Бессмертный, Непогрешимый, Всеведущий, Всемогущий, Всеблагой. Вы молитвенно цитируете болтовню вашего керемета[27]. Он сказал: «От этого зависит все!». Какая мудрость! Он сказал: «От этого мы двинемся дальше». Какая прозорливость! Он сказал: «В километре тысяча метров, а в версте 700 сажен». Какая глубина!

— Положим, наш в километре частенько находил две тысячи метров, а это уж что-то новенькое и, пожалуй, божественное.

— Совершенно верно. Вы считали такие находки божественным откровением…

Вдруг в соседней комнате послышались сначала глухие дробные звуки, затем несколько дребезжащих. Мы выбежали туда в недоумении. В окна швыряли чем-то: комьями земли, а может, коровьим навозом. Бросали и в стены, методично, с небольшими интервалами. Рыболов рассмеялся, а я не могла понять, в чем дело, почему швыряют. Раздался требовательный стук в дверь. Рыболов неторопливо вышел, открыл, с кем-то говорил в коридоре и в комнату вернулся с милиционером.

Тот строго спросил, путая русский с украинским:

— Щось таке за беспорядок? Зачем вы людей приманылы до хаты? Почему они каменюгами кидают? А вы тут, як нимцы, отсыживаетесь.

Рыболов любезно улыбнулся, налил чайный стакан водки и гостеприимным жестом предложил милиционеру. Тот начальственно насупился, пробормотал что-то нечленораздельное, затем неуверенно потянулся к стакану, слегка отодвинул его, снова придвинул. Кончилось тем, чем должно было кончиться. Милиционер отчаянным движением руки схватил стакан и опрокинул его в объемистую глотку, закусил помидором с колбасой.

Только теперь рыболов ответил на вопрос:

— А кто их знает, почему они кидают. Вы бы у них спросили.

— Я и спросил. Я бачу: кидают. Я спросил. А они кажуть: вы колдун. Человека на мелком месте в ставке утопилы.

— Помилуйте. Вы человек советский, грамотный. Да разве существуют в мире колдуны и всякая чертовщина? И как я мог человека на мелком месте утопить?

— Я и казав им: це брехня. Нияких колдунов нема в Совицком Союзи. А они свое балакают: человек не здешний, откуда он взявся? Хату таку построил… Пенсию богацко получает. А я должен выяснить, если непорядок.