Юрий Бородкин - Кологривский волок

• Название: Кологривский волок
• Автор: Юрий Бородкин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Роман повествует о жизни деревни в годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период, о долге современников перед старшим поколением, о воспитании у деревенской молодежи лучших традиций отцов — любви к Родине, к отчей земле, к делу, которому отдаешь всю жизнь.

---

Протарахтел тарантас. Осип определил, что подъехал председатель. Лопатин вошел возбужденный, размашисто закинул руку, здороваясь.

— Ты глянь, Осип Фомич, кого я тебе привел!

К задку тарантаса был привязан огромный чалый мерин-тяжеловоз с коротко обстриженным хвостом и гривой, похожей на гребень.

— Отколе экого мамонта взяли?

— Из Германии!

— Неужто?

— Вот смотри, и тавро выжжено: номер, значит.

Практически, этот пленник должен поработать на наш колхоз. — Лопатин довольно похлопал мерина по могучей шее. — Силы в нем как в тракторе: один может лобогрейку таскать.

Осип, оценивающе присматриваясь, обошел вокруг новой лошади. Шея крутая, в раздвоенной глубокой ложбиной груди будто два больших булыжника перекатываются, холка горбатая, зад вислый, копыта как плошки.

— Конь, конечно, богатырский, Степан Никанорович, но не радуйся шибко, корму в него надо, как в худую кадку воды. Истинная честь, не накормить его нашими харчами.

— Ну летом-то? Скоро клевер можно будет подкашивать, а там вика, овес подойдут.

— Придется сбрую готовить специально для него, это все мало да тесно. Имя-то как ему?

— А шут его знает! Их сегодня со станции привели, одного у нас в Савине оставили. Ты сам придумай, пускай привыкает к новой кличке.

— Пошли в стойло, сенца дам, небось притомился в дороге, — говорил Осип, ведя мерина. — На каких кормах только тебя растили, такого бугая? Вишь, даже елань трещит, всю изломаешь своими копытьями.

— Ты поосторожней, а то он Валентину уцепил зубами за локоть.

— Понимаю, вы и решили сплавить мне этого зимогора?

— А кому же еще?

— Ну да мы с ним поладим, я к ихнему брату имею подход.

— Веревку-то можно взять? — спросил председатель.

— Забирай. Погоди! Назыв-то ему знаешь какой получается? Прохор! — Осип зашелся свистящим смехом.

— Ну и придумал!

— Тут и придумывать нечего, я его в Прохорово стойло определил. Вон на табличке написано. Помнишь, до войны был у нас такой старый, мосластый мерин?

— Надо бы чего-то другое, покрасивей. — Лопатин выразительно повертел в воздухе пальцами. — А впрочем, как хочешь, Прохор так Прохор, — согласился он, усаживаясь в тарантас.

Осип задал сена, принес с пруда воды: может быть, непоеный. Конь нехотя обмакнул губы в бадейку и, услышав ободряющее подсвистывание, высосал воду.

— Может, где-то тебе и получше жилось, да обвыкнешься, и у нас авось пондравится. На Песому выпущу тебя, гуляй всю ночь господином, травы там вдоволь и вода скусная, — внушал Осип лошади, и это было признаком его хорошего настроения. — Пока тебя отпускать нельзя, а то, чего доброго, сорвешься с привязи, имай после.

Все-таки взволновало его появление новичка. Столько лет дело шло на убыль, и вдруг — пополнение, да не клячу какую-нибудь привели, а добрую ездовую лошадь. Отложил в сторону начатую веревку, стал подбирать сбрую. Все нашлось, только хомуты оказались тесны: и голову не продеть такому ломовику. Разве что бычий приспособить, тот раздвижной.

— Вот ведь ты какой несуразный вырос, — выговаривал мерину Осип. — Сено уж все смолотил? Ну и жернов! Дай-ка я померяю Бурманов хомут.

Мерин, задрав голову, отпрянул.

— Я те покажу, зимогору! Ты мне не выставляй свой немецкий норов! — погрозил он, но хомут отнес на место, вернулся с охапкой сена и со скребницей. — На, уплетай, а я буду тебя чистить, глядишь, и познакомимся. Старое имя свое забудь, теперь ты — Прохор. Не очень подходящее? Ничего. Деда моего тоже Прохором величали.

Он почесал мерину шею и, осторожно войдя в стойло, стал чистить скребницей его гладкие, вздрагивающие бока и все разговаривал с ним, будто с человеком. Быть может, как никто другой, Осип чувствовал ум лошадей, в детстве его даже пугала смышленость Рыжухи, казалось, что она просто околдована, вроде царевны-лягушки, и мучается в своей неодолимой немоте.

* * *

На другой день Осип ходил по лыки в бор. У самой Лапотной дорожки полно растет молодого липняка.

Был жаркий полдень. Птицы молча хоронились в кустах. Тяжело пахло разогретой смолой. Земля тщетно ждала дождя: пустые, как бы высохшие, облачка равнодушно кочевали в белесо-знойном небе. Даже на чутких осинах никла листва, не обнаруживая ни малейшего движения воздуха.

Широким лычным ножом Осип с одного маху срубал податливые липки, надрезал кору от комля и легко сдирал ее до самой вершинки. Кора тотчас же сворачивалась в жесткую трубочку и принимала первоначальный вид, так что лыки были похожи на нетронутые хлыстики. «Сколько силы-то в земле, елки зеленые! — дивился он. — Каждое лето рублю здесь, а лышняк прет и прет. Теперь, ведомо, никому не нужны будут мои лапти: войну пережили, на поправку дело пойдет».

Он связал лыки в толстый пучок, приладил к нему подобие заплечных ремней и, взвалив ношу, пошел к волоку. Со стороны поглядеть, как будто торчмя нес на спине бревно, зениткой нацеленное в небо. Ребятишки, удившие у Портомоев рыбу, смотрели на него как на циркача, когда переходил по зыбким лавам через реку, и связка лык покачивалась из стороны в сторону. Наверно, от быстрого течения под лавами закружилась голова, снова, подобно вчерашнему, затмение, сгустилось в глазах. Приостановился, крепче сжал березовый поручень, подождав, когда отпустит сердце.

На своем берегу сел, вытирая грязной кепкой лицо. «Что-то шибко раскис, — подумал он, — это Игнахин спирт, ядрена корень, из меня воду гонит».

Ребята, высоко закатав штаны, стояли в воде, забрасывали удочки на самый стрежень. То и дело слышались шлепки поплавков: их моментально сносило вниз.

От мельничной дороги приближалось стадо, он не видел его, только слышал глухие удары ботала. В бору жаловалась на свою судьбу кукушка.

Осип достал из кармана кусок желтой льняной дуранды и стал мусолить его. Неподатлив он был для голых десен, как камень-лизунец.

Через поскотину прошла, щупая палкой землю, Федулиха. В свободной руке несла ведро. Неугомонная старуха.

— Ты куда это падог-то взнуздала? — насмешливо спросил Осип.

— По глину. Каменка в бане совсем провалилась.

— Сама, что ли, хочешь поправлять?

— Знамо. Я все сама.

— Ну, девка, это ты зря! До меня не трогай, ужо посмотрю.

— Тебе ведь четушку надо, а где ее взять? Ну, коли дам Захарьевне помидорной рассады. Капуста-то у вас взялась?

— Челшит помаленьку, да жучок, затряси его лихоманка, всю издырявил. Вишь, пекло какое.

Федулиха скрылась в ольховнике. Осип, стоя на коленях, приподнял свою привычную ношу и опрокинулся на бок: сердце будто спицей проткнули. Удушье подкатило к горлу, жесткой пятерней сдавило его. Судорожно схватывая губами воздух, повернулся кверху лицом. Пустое, полуденное небо начало темнеть в его глазах. Удары коровьего ботала колокольным звоном наплывали будто издалека.

Ребятишки продолжали удить рыбу, думая, что Осип просто задремал, привалившись к лыкам. Совсем рядом опускались на луговину скворцы, копошились в траве, сверкая угольной прозеленью крыльев. В конюшне требовательно проржал Прохор, наверно, на волю просился.

За рекой тосковала кукушка.

11

Серегу разбудил стук отцовской ходули по елани на повети. Успел Осип выполнить свое обещание, выстругал деревяшку, похожую на перевернутую бутыль. К ноге она крепко пристегивалась двумя ремнями, в самый раз подошла отцу, так что костыли он забросил на чердак, чтобы глаза не мозолили.

Было около шести утра: крест оконного переплета теплился в розовом квадрате, отпечатавшемся на дверях светелки. Отец открыл дверь, и крест упал на елань. Ленька поворочался, откатился к стенке, но не проснулся — сладок зоревой сон.

— Ты чего, пап? — спросил Серега.

— Да так, не спится что-то. — Присел на кровать. — Ключ от кузницы у нас остался?

— У нас.

— Я обмозговал это дело, с матерью посоветовался и решил: в кузнице мы с тобой будем работать.

— Лопатин согласится?

— Согласится. Не боги горшки обжигают, научимся. В поле я не много напрыгаю с одной-то ногой, а около наковальни подходяще. В общем, одевайся по-военному, позавтракаем и сегодня же начнем…

Замок отперся с ржавым скрипом. Все успело поржаветь: и железки, сваленные в углу, и инструмент, к которому не прикасались почти год, даже зола в горне побурела. Мехи обросли паутиной. Затхлая вода в чане чернела под маслянисто-пыльной плёнкой.

— Надо обиходить малость, — сказал отец. — Я инструмент протру, а ты воду смени.

Вычерпал все до капельки из чана, наносил пожарным ведром чистой песомской воды — сразу стало светлей и свежей в прокопченной кузнице. И снова, как той весной, когда они с председателем ковали подрезы, тягуче засопели мехи, загудело синее пламя в горне, и снова в Сереге возникло какое-то непонятное, языческое чувство поклонения огню, которое, наверно, будет живо в человеке всегда. Но вместе с тем появилась и уверенность от сознания своей самостоятельности — теперь он наравне с отцом был хозяином этого колдовского кузнечного огня и всего инструмента.