Юрий Бородкин - Кологривский волок

• Название: Кологривский волок
• Автор: Юрий Бородкин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Роман повествует о жизни деревни в годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период, о долге современников перед старшим поколением, о воспитании у деревенской молодежи лучших традиций отцов — любви к Родине, к отчей земле, к делу, которому отдаешь всю жизнь.

---

— Давно здесь?

— Нет, я постояла немного, хотела идти, слышу, гудит где-то рядом. — Настя достала из сумки бидончик. — Хочешь брусники? Тетка много ее намочила.

Иван отсыпал ягод в крышку. Он уже не испытывал смущения перед ней, которое причиняло ему много мучений, в их отношениях сама собою появилась та естественность, когда легко и просто быть рядом друг с другом.

Машина покатилась под изволок. Вереницей бежали навстречу березы, казалось, трепетали на ветру; медленно поворачивался сосновый бор на том берегу. Все пришло в движение, только колокольня потрусовской церкви белой свечой стояла над лесом, и та постепенно отодвигалась, ушла из зрения.

Дорога привернула близко к реке. Иван остановил машину. Воздух струился над горячим капотом, внутри что-то шипело и тихонечко булькало, как в самоваре.

— Мотор перегрелся, водички надо залить.

— Я принесу, — сказала Настя.

— Ну что ты!

Иван достал из кузова помятое ведро и пошел к запеску. Настя тоже спустилась вниз, к черемухам. В этот момент она почувствовала, что ей хочется быть рядом с ним, ее тронуло терпеливое обожание со стороны Ивана. С пристальным женским любопытством смотрела она ему вслед. Все было как-то крепко слито в его коренастой фигуре: широкие черные брюки нависали на голенища кожаных сапог, кепка-восьмиклинка плотно прилепилась к затылку, шея загорелая, сильная.

Когда он вернулся с ведром воды, Настя подала ему несколько веток черемухи:

— Это тебе в кабину.

Он приблизился к ней, и Настя почувствовала, что руки его прохладны и пахнут речным песком. Что-то страдальческое появилось на ее лице, дернулись уголки губ, и тонкие ноздри чутко шевельнулись, как будто Иван причинил ей боль.

— Не надо, — умоляла она и слабо отталкивала его в грудь. — Дорога рядом, нас увидят.

— Настя, Настенька, — потерянно повторял он, привлекая ее к себе.

От этой близости, от сбивчивого Настиного дыхания все плыло в глазах. Закрыв лицо ладонями, она затаилась, и он боялся вспугнуть ее.

Вечерело. Тени легли от деревьев. Комары тоненько сверлили воздух. Где-то наверху, на полях, промычала корова.

— Тебе не следовало заезжать за мной, — сказала Настя, но в голосе ее чувствовалась покорность.

— Я бы проклинал себя, — ответил Иван, беря в ладони ее лицо. — Ну улыбнись же!

Она привстала на цыпочки. И была великая тишина над рекой, были знойные губы и ласковые руки. Слышалось, как вкрадчиво сосет берег вода. Пьяно пахло черемухой.

В кабине Настя стыдилась повернуться к Ивану, застывшими глазами смотрела в боковое окно. Из-под платка видна была пунцовая мочка уха, белый пушок отчетливо серебрился на ней.

Километрах в двух от Шумилина попросила остановить машину, пошла пешком.

9

Появление Игната Огурцова взбудоражило деревню. Неделю не умолкает музыка в его доме. Бесшабашный мужик. Две невиданные доселе вещи привез из Германии: аккордеон и военную канистру.

Когда вынул из футляра аккордеон, в избе вроде бы радуга засветилась: красно-перламутровые планки горели жар-птицей. Жена Нюра с боязливым восторгом потрогала их, сказала:

— Такую вещь можно просто так поставить, для красоты.

— Ты вот послушай.

Игнат гордо приосанился, скользнул пальцами, как по ступенькам, по белым клавишам — райский звук. Нюра, умиленно сложив руки на груди и чуточку склонив набок голову, стояла как завороженная, прислонившись к косяку.

Непривычная для деревни музыка лилась из окна на улицу, останавливала прохожих, подзывала ребят. Они забирались на тын, пытаясь взглянуть на диковинную гармонь, но Игнат сидел за простенком: видна была только зеленая, плоская, как коробка, канистра с черными иностранными буквами.

Уемистая оказалась посудина. Целую неделю непоколебимо стояла она на столе, веселя не только Игнатову душу: порядком поубавили спирту с троюродным брательником Васькой, председательский тарантас приворачивал к тыну, заходили «причаститься» старики. Всем была открыта дверь.

Васька, как пришел из Ильинского встретиться с Игнатом, так и примагнитился к трофейной посудине, ночевал три ночи в Шумилине. Не заскучаешь возле такого разливанного моря. Сна лишились. Ни свет ни заря проснутся с Игнатом попротрут глаза — и снова за стол, унять огонь внутри. Нюра не перечила им: воевали, имеют право.

— Выпьем, Васька, за нашу победу! — произносил Игнат, встряхивая жесткими кудрями.

— Выпьем!

— Будем гулять, пока не надоест!

— Пока не высушим, — уточнял Васька.

Игнат щелкал бугристым ногтем по канистре, определял, сколько осталось, и беспечно махал рукой:

— Целый взвод можно напоить.

Хмельная благодать начинала разливаться по телу. Игнат брал в руки аккордеон, играл вальсы, фокстроты. И когда только успел научиться? Золотые руки. Но чаще всего он запевал свою любимую:

Во саду ль при долине
Громко пел соловей.

Васька подхватывал надтреснутым с похмелья басом. Особенно трогательно, даже жалостливо, как будто они еще оставались за пределами родной земли, получалось у них:

А я, мальчик, на чужбине…

Иногда шелковой ниточкой вплетался Нюрин голос. Вдовые бабы вздыхали, слушая с улицы эти счастливые концерты.

Душа Игната мякла от спиртного, просила нежности. Он обнимал Ваську, признавался, взволнованно раздувая широкие ноздри:

— Ты мне все равно как родной брат. Понял?

Заплывшие, кофейно-маслянистые Васькины глаза чуточку приоткрывались от такого признания. Красное лицо его пылало таким жаром, что, казалось, взъерошенные рыжие волосы потрескивают, как на огне. Обычно Васька бледен, но стоит выпить — кровь бросается к лицу.

— Возьми лучше гармошку, резни махоню! — просил он.

Игнат доставал с полки хромку, частил плясовую. Виртуоз. Пальцы так и сыплют по пуговкам-ладам как заведенные. Васька соскакивал с лавки, ноги просили ходу, рьяно дубасил сапогами половицы. Изба дрожала. Можно было подумать, гуляние в Шумилине.

Как-то после обеда зазвонила бригадир в рельс, потянулись бабы к деревенскому кругу. Игнат нарочно распахнул на обе створки окно. Мимо тына неторопливо проходила Евстолья Куликова: дородная баба, грудь — колокол, ноги как ступы. Игнат передразнил ее походку, покачивая плечами: «Будто корова переваливается. С каких харчей ее прет во все стороны?»

— Игнат, шел бы ко звонку, поиграл! Все для одной Нюрки стараисся, — весело окликнула она.

Вышел. Обвел мутным взглядом баб.

— Навоз разбивать собрались?

— Знамо, не гулять, как ты, — сказала Наталья Леонидовна.

— Сколько дён, как вернулся? Все пьешь, нехорошо эдак-то, — поддержала Захарьевна.

— Я за это кровь проливал! А теперь, верно, гуляю. Кто может препятствовать?

— Полно куражиться-то, садись.

Бабы подвинулись, освобождая ему место. Он обхватил левой рукой Евстолью, притиснул к себе:

— Дай подержаться за твою теплую талию.

— Фу, винищем-то разит! — Она вырвалась и перешла на другую лавку. — Вот Нюрка увидит, она тебе повытеребит кудри.

— Нюрка у меня не жадная.

Он взял мощный аккорд — словно оркестр грянул. Жарко засверкал перламутр и никель. Пальцы Игната скользили то вниз, то вверх по тесным клавишам, и музыка затейливо вилась, как нескончаемая пряжа. Теплой волной трогала она женские сердца, уносила в какую-то непонятную, заманчивую даль.

Любили бабы Игната, наверно, музыкой покорял. А с виду посмотреть, вроде бы нет в нем особой привлекательности: лицо скуластое, нос широкий, седелкой, ноздри как норы. Правда, кудри в крупное кольцо вьются.

Он сдвинул мехи, снова оглядел круг:

— Ну, что споем?

— Играй какую знаешь.

— Хитрёный народ немцы, смотри, какие гармони баские делают.

— Поди-ка, стоит денег.

— «Коробушку» играй! — подсказала Лизавета Ступнева.

Оживились, запели «Коробушку». «Выйду, выйду в рожь высокую!» — звала песня и вела белой стежкой в ночное поле, где ждал удалый молодец, похожий на Игнаху Огурцова. И дивная коробушка, из которой он раздаривал яркие ситцы и парчу, представлялась такой, как самоцветный Игнахин аккордеон.

Коробейник скрылся в туманной ржи, и уже другой, протяжный, как вздох, мотив начинал томить душу: стояла в трогательном одиночестве на горе крутой красная калинушка, плыл по синю морю корабль. Долго не кончалась песня, а когда подошла к концу, бабы замечтались, сидели смирно, положив утруженные руки на колени.