Рабиндранат Тагор - Стихотворения. Рассказы. Гора

• Название: Стихотворения. Рассказы. Гора
• Автор: Рабиндранат Тагор
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1973

Кабигуру — поэт-учитель — так назвали соотечественники Рабиндраната Тагора, как нельзя лучше определив самую суть его творчества. Слитые воедино художественное видение и философское осмысление позволили ему возрождать и нести в современный мир те "глубочайшие проникновения человеческого духа", которые Индия дала человечеству на протяжении веков. Это и сделало творчество Тагора ведущим проявлением художественного развития Индии и ее крупнейшим вкладом в мировую литературу XX века.

Примечания А. брагимова, М. Кафитиной, В. Новиковой, А. Гнатюка-Данильчука, А. Чичерова.

Вступительная статья Э. Комарова.

Рисунки Рабиндраната Тагора.

---

Все это возмущало Гору до глубины души. Он заявил, что глупые выходки отца противны ему, что он не собирается терпеть такого поведения, и едва не рассорился окончательно с Кришнодоялом. Анондомойи с трудом удалось помирить их.

К Кришнодоялу-бабу приходило много пандитов, и Гора при всяком удобном случае ввязывался с ними в спор. Впрочем, вряд ли можно было назвать это спором, потому что Гора высказывал свои мнения безапелляционно и с оскорбительной резкостью. Знания у большинства этих людей были весьма ограниченны, а жадность к деньгам — бескрайна. Справиться с Горой они не могли и боялись его как огня. Только один из них, Хорочондро Бидебагиш, сумел завоевать уважение молодого человека.

Кришнодоял пригласил Бидебагиша как знатока и толкователя веданты{160}. Сначала Гора обошелся с ним так же высокомерно, как со всеми другими, но Бидебагиш скоро покорил его. Бидебагиш был не только прекрасно образованным человеком, он обладал к тому же и очень широким кругозором. Гора никогда не предполагал, чтобы у человека, который умел читать только санскритские книги, мог быть столь проницательный и светлый ум. Кроме того, Бидебагиш отличался такой снисходительностью и спокойствием, таким неизменным терпением и серьезностью, что Гора невольно становился сдержаннее в его присутствии. Под руководством Бидебагиша он начал знакомиться с философией веданты, а так как он не умел ничего делать наполовину, то скоро с головой ушел в ее изучение.

Как раз в это время один английский миссионер поместил в газете статью, в которой нападал на верования и общинные отношения индуистов и приглашал начать с ним полемику. Гору эта статья привела в ярость. Неважно, что сам он, вызывая гнев своих противников, при всяком удобном случае резко критиковал шастры и обычаи индуистов, — с издевательством иностранца над индуистской общиной примириться он не мог. Миссионер задел его за живое.

И Гора принял вызов. Он не согласился ни с одним из выдвинутых англичанином положений. Между ними разгорелся спор, который продолжался до тех пор, пока редактор газеты не объявил, что прекращает полемику.

Но Гора уже вошел в азарт. Он начал работать над книгой «Индуизм» на английском языке, подкрепляя свои выводы аргументами и цитатами из шастр; в ней он старался доказать неоспоримое превосходство религии и общинного устройства индуизма над другими религиями и общинами.

Результат этой полемики был тот, что Гора постепенно переубедил самого себя. Теперь он говорил:

— Мы не должны позволять иноземцам судить нашу страну по своим законам. Мы должны иметь свои моральные стандарты и перестать оглядываться на иностранцев. Ни перед собой, ни перед другими не должны мы стыдиться обычаев, законов и веры страны, в которой родились. Мы должны поднять на щит все индийское и с гордостью нести его. Только так сможем мы защитить собственное достоинство и достоинство своей страны.

Гора начал совершать ритуальные омовения в Ганге, молиться в установленные часы, отрастил тики{161}, стал очень строг в вопросах одежды и еды. Каждое утро он брал прах от ног родителей и при виде Мохима, которого прежде не стесняясь называл хамом и снобом, каждый раз почтительно вставал. Мохим не упускал случая поиздеваться над ним в ответ, но Гора все сносил молча.

Личный пример и статьи, которые писал Гора, сделали свое дело — молодежь стала группироваться вокруг него. Новое учение, казалось, предлагало им выход, освобождало от трудной внутренней борьбы и тяжелых раздумий.

— Теперь нам все равно, что о нас скажут. Какая разница — хорошие мы или плохие, цивилизованные или дикие, — говорили они со вздохом облегчения. — Мы хотим лишь одного — знать, что мы остаемся сами собой.

Однако, как ни странно, внезапная перемена в Горе не слишком-то обрадовала Кришнодояла. Напротив, однажды он даже позвал его к себе и сказал:

— Знаешь, сын мой, законы индуизма — вещь очень серьезная. Не каждому дано постичь всю глубину учения, созданного святыми. А если не понимаешь его полностью, то лучше не шутить с ним. Ты ведь еще молод, и ты воспитывался на английских книгах. Твое увлечение «Брахмо Самаджем» было естественным, и я не только не сердился на тебя за это, а напротив, радовался. Но тот путь, на который ты вступил теперь, — не для тебя.

— Что ты говоришь, отец? — протестовал Гора. — Ведь я индуист! Пусть я не могу охватить всю глубину учения сейчас, пройдет немного времени, и я пойму его. И если даже я никогда не смогу постичь индуизм до конца, все равно я должен идти этим путем. Ведь то, что я родился на этот раз в семье брахмана, — награда за добрые дела, совершенные в одном из прежних моих воплощений. Ведь каждое новое мое рождение в лоне индуистской религии и индуистской общины приближает меня к конечной цели и в конце концов приведет к ней. Если же я вдруг собьюсь с правильного пути, мне придется потратить слишком много сил, чтобы вернуться обратно.

Но Кришнодоял только качал головой.

— Нет, сын мой, назвать себя индуистом еще не значит стать им. Легко стать мусульманином, всякий может быть христианином, но индуист — это совсем-совсем другое.

— Все это так. Но раз уж я родился индуистом, возможность стать им была дана мне, и, неотступно исполняя все требования религии, в конце концов чего-то я все-таки достигну.

— Я знаю, сын мой, что для того, чтобы убедить тебя, мало одних слов. По-своему ты, конечно, прав. Тот, кто отходит от предопределенной ему свыше религии, рано или поздно все равно вернется в ее лоно. Ничто не сможет помешать ему в этом. Такова воля всевышнего! А мы — мы только орудия его.

Кришнодоял с одинаковой готовностью принимал и карму{162} и власть божью, учение о тождестве с божеством и поклонение божеству, — он не испытывал ни малейшей потребности примирить все эти противоречивые понятия.

Глава шестая

Закончив молитву и совершив омовение, Кришнодоял, впервые за долгое время, зашел к Анондомойи. Разостлав на полу принесенную с собой циновку, он сел и сразу выпрямился, стараясь ни к чему не прикасаться, чтобы не осквернить себя.

— Ты вот все стремишься к самоусовершенствованию, а о доме и о семье совсем не думаешь, — начала Анондомойи. — А я так боюсь за Гору.

— Почему? Чего ты боишься?

— Не знаю, как объяснить тебе, чего я боюсь, но мне кажется, что если он по-прежнему будет всю душу отдавать этому индуизму, то дело кончится плохо — может произойти большое несчастье. Ведь предупреждала я тебя: не возлагай на него священного шнура, но ты заявил, что это просто обряд и никакого значения он не имеет. А теперь что из этого получилось? Не знаю, как и когда ты сможешь положить конец его увлечению.

— Ну конечно, я же во всем и виноват. А кто заставил меня совершить эту ошибку? Это ты ни за что не хотела отдавать его. Правда, в те годы я и сам мало задумывался над вопросами благочестия. Теперь я ни за что не допустил бы этого.

— Что ты там ни говори, — возразила Анондомойи, — я никогда не соглашусь с тем, что поступила неправильно. Вспомни, чего я только не делала, чтобы иметь ребенка! Покупала амулеты, молилась день и ночь — и все напрасно. И вот приснился мне раз сон, будто я принесла в храм корзину белых цветов. Смотрю, а в корзине уже не цветы, а ребенок — беленький, сам как лепесток цветка. Словами не выразишь, что я почувствовала в ту минуту! Слезы брызнули из моих глаз, я протянула руки — сейчас возьму его, прижму к груди… и проснулась. А ровно через десять дней господь даровал мне Гору. Разве мыслимо было после всего этого отдать его кому-то. Наверно, когда-то в прошлой жизни я носила его и приняла много мук, потому-то он и был послан мне, чтобы назвать меня матерью. Вспомни, как он появился! Кругом лилась кровь, смерть грозила нам самим, и, когда в полночь прибежала та англичанка, ты отказался приютить ее: побоялся. Но я обманула тебя и спрятала ее в хлеву. В ту же ночь она родила мальчика и умерла. Если бы я не выходила его, разве он остался бы жив. А ты? Ты хотел отдать его священнику. Почему? Почему бы я отдала его священнику? Кто ему этот священник? Разве он спас малютку? Для меня это было чудо, такое же чудо, как если бы я родила его сама. Так знай же, что я отдам Гору только тому, кто дал мне его. Никому больше!

— Все это я знаю, — сказал Кришнодоял. — Но ведь и ты должна признать, что я никогда не вмешивался в воспитание твоего Горы. А не возложить на него священного шнура, раз уж мы выдали его за нашего сына, я не мог — что бы подумали в общине? Что сделано, то сделано. Мне кажется, теперь нам нужно решить всего лишь два вопроса. По справедливости, все мое состояние должно перейти к Мохиму, поэтому…

— Кому нужно твое состояние? Оставляй все Мохиму, Гора и пайсы не возьмет. Он не мальчик, он хорошо образован и сам может себя прокормить. Зачем ему чужое богатство? Ну, а мне ничего не нужно, только бы Гора был жив и счастлив.