Рабиндранат Тагор - Стихотворения. Рассказы. Гора

• Название: Стихотворения. Рассказы. Гора
• Автор: Рабиндранат Тагор
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1973

Кабигуру — поэт-учитель — так назвали соотечественники Рабиндраната Тагора, как нельзя лучше определив самую суть его творчества. Слитые воедино художественное видение и философское осмысление позволили ему возрождать и нести в современный мир те "глубочайшие проникновения человеческого духа", которые Индия дала человечеству на протяжении веков. Это и сделало творчество Тагора ведущим проявлением художественного развития Индии и ее крупнейшим вкладом в мировую литературу XX века.

Примечания А. брагимова, М. Кафитиной, В. Новиковой, А. Гнатюка-Данильчука, А. Чичерова.

Вступительная статья Э. Комарова.

Рисунки Рабиндраната Тагора.

---

Скупая доброта

Перевод А. Ибрагимова

В твоих глазах я вижу вперемежку
То нежность, то лукавую усмешку.
Я слышу песнь в молчании твоем.
В моей душе смешались свет и тени,
И радости и горе — в вечной смене.
Мы так близки и далеки вдвоем.

Порой меня ты подвергаешь пыткам,
Но, сжалившись, божественным напитком
По капле мне даруешь доброту…
Все, что даешь, ты отберешь, быть может,
В твоем пиру мне сердце голод гложет —
Как от него спасенье обрету?

О моллика! О нежный цвет фальгуна!
Твое вино — в дыханье ночи лунной.
Тебе, скажи, не южный ветер друг?
Богатством он наполнил лес пустынный
И запахов незримой паутиной
Окутал мир, простершийся вокруг.

А я сейчас — как дуновенье стужи.
Твержу мольбу, всегда одну и ту же.
С сухих ветвей осыпалась листва.
Мой взор туманят слезы, закипая;
И доброта мне жертвует скупая
Два-три цветка, раскрывшихся едва,

Все то, о чем душа моя мечтала,
Безжалостная буря разметала.
Пускай навек останусь одинок —
Рукой судьбы мне послана награда:
Два-три цветка всего. Им сердце радо,
Но мало их, чтобы сплести венок.

Деодар Перевод А. Наймана

Деодар, раздается твой голос в тиши,
Мантрой жизни звучит он в безмолвье души.
Эта жизнь в продолжение тысяч веков
Не могла сокрушить каменистых оков,
Где-то в мертвой твердыне таилась.
В час, когда твоя жизнь зародилась,
Торжество покоренного ею огня
Приоткрыло страницу грядущего дня —
Столкновений и войн бесконечный черед,
Повседневную битву житейских забот.
Разгорается страстный огонь бытия,
И в груди извивается, будто змея,
Этот жгучий язык разгоранья —
Истерзавшие душу желанья.
Неподвижен зеленый твой лик;
И в покое своем ты велик.
Что за роль ты играешь в театре времен?
Кровью сердца живого внесен
В величайшее действо твой образ нетленный.
Жизнь и смерть — лицедеи на сцене вселенной,
И бесстрашье в дороге, лишающей сил.

Кто мог знать, что без устали ты возносил
Стяг, отважно стремящийся в бой,
Стяг, одетый красивой и нежной листвой?
Кто мог знать, что впервые звучанью тех слов,
За рожденье которых отдать я готов
Жизнь свою, добывая их день изо дня, —
В ветре прошлых веков научил ты меня,
Одаряя безмолвною мантрою их,
Что таится в шуршании веток твоих?
Ты — владыка в короне зеленой,
И к тебе обращаю поклоны.

В месяце ашшин Перевод А. Ибрагимова

Небо сегодня так ясно и сине.
Утро, как чампак в цвету, золотисто.
В этом, быть может, последнем ашшине
Сердце овеяно радостью чистой.
В ветре трепещутся, плещутся листья.
Грустно вздыхает цветок облетелый.
В роще жасминовой — все голосистей —
Птицы поют, отвлекая от дела.
В пору такую осеннюю в сказке
Юный царевич уходит из дома.
Он отправляется, чуждый опаски,
В путь неизведанный, в путь незнакомый.
Передо мною мелькают виденья
Мира, где небыль мешается с былью.
Дали бескрайние светом и тенью
Полный смятенья мой дух затопили.
И говорю я: «О друг мой желанный!
В путь отправляюсь, печалью объятый.
Переплыву я моря-океаны,
Клад отыщу в стороне тридевятой».
Вот и весна, отодвинув засовы,
В двери вошла — и ушла неприметно.
Пусто в жилище моем — и на зовы
Лишь откликается бокул приветно.
С ясного неба, сияньем одеты,
Мысли нисходят — лазурной тропою.
«Друг мой, навеки потерянный, где ты?
Час наступил — я иду за тобою».

Из книги «Чаща листьев» («Потропут») 1936

«Неприкасаемые… Не дозволено им и молиться…» Перевод С. Шервинского

Неприкасаемые… Не дозволено им и молиться, —
Священнослужитель у дверей — таких не допустит
В дом божества.
Бога ищет везде и повсюду находит их светлая,
Простодушная вера:
За оградами сел,
В звездах небесных,
В лесу, на цветущей прогалине,
В глубокой печали
Встреч и разлук, всех любимых и любящих…
Не для отверженных общенье с божественным,
Установленное, обусловленное,
В четырех стенах, за наглухо замкнутой дверью.
Не раз бывал я свидетелем
Молений их одиноких
При восходящем солнце,
Над водами Падмы, готовой размыть не колеблясь
Древние камни святилища.
Видел: с виной бредут они, вослед за своим напевом,
Ищут братьев по духу на пустынных путях.

Я — поэт, я — их касты.
Я — отверженный, мантры — не для меня.
Тому, что несу божеству моему,
Вход запретен в его тюрьму.
Вот вышел из храма служитель бога,
Ухмыляется мне:
«Бога увидел?»
А я в ответ: «Нет…»
Удивляется: «Или не знаешь дороги?»
«Нет…»
«И ни к какой не причастен касте?»
«Нет…»

Годы прошли.
И вот размышляю:
«В кого же я верую?
Молюсь — кому?…»

В того, быть может, чье имя
Слышал в сторонних устах,
Вычитывал в книгах священных,
Разноязычных и разноплеменных?
Оправдать свой выбор упорствовал
Святыми молитвами, —
Но жизнью не смог оправдать.
Я — отверженный, я мантр не шепчу.
Мантра моя от замкнутой двери святилища
К земному ушла окоему,
За любые ограды,
К звездам небесным,
В лес, к цветущим прогалинам,
По терниям скорбной дороги
Встреч и разлук, всех любимых и любящих.
Был я ребенком, когда впервые
Затрепетала грудь
Мантрой земли в ее первом цветенье,
Мантрой, полною света.
В саду
Взорам явилась моим кокосовых пальм бахрома,
Когда я сидел одиноко
На стене развалившейся, мхом приодетой.
Излилась, горяча, из предвечного жизни ключа
Света струя, крови моей
Даровала биенье божественной тайны,
Чуть внятная шевельнулась память
О сроках, отошедших в неведомое.
То было мерцание существа моего, еще не обретшего плоти,
Растворенного в жаре прадревнего солнца.
На осеннее жнивье любуясь,
В круговращении собственной крови
Я улавливал света бесшумную поступь, —
Задолго до дня воплощения
Следовал он за мной.
Изумленно ширилась мысль в беспредельном потоке,
Сознавая,
Что ныне в свете творенья,
В том самом свете я пробужден,
Где лет и веков миллиарды
Дремала мне предстоящая жизнь.
Каждодневно моленье само собой завершалось
В радости бодрствованья моего.
Я — отверженный, мантр не шепчу,
Не знаю, к кому несется, куда
Молитва моя, от святых обрядов отрекшаяся.

Ребенком я жил без друзей.
Одинокие дни мои
Устремлялись взорами вдаль.
В семье распорядка строгого не было.
Ни присмотра за мной, ни заботы.
Обыденная жизнь текла, не зная запретов.
Крепкой оградой обнесены соседей дома,
Ладно построены, кишат людьми,
А я поглядывал издали,
Как всякий народ дорогой торной бредет.
Я — отрешенный, к касте я не причастен.
Они же законы блюдут, для них я — не человек.
Привольно мне было играть на всех перекрестках, —
А те обходили ребенка,
Краем одежды лицо прикрывали,
Для своего божества наилучшие брали цветы,
Согласно с законом,
Моему божеству оставляя
Лишь те — иные, простые,
Что солнцем одним лишь признаны.
Я отвержен людьми.
Но жажду я — человека,
Того, в чьей прихожей
Нет стражей, нет стен.
Вне скопищ людских моему одиночеству
Обрел я попутчиков.
Они внесли в величайший век
Свет, меч, мысль.
Подвижники, страха не знающие, одолевающие смерть.

Эти — свои, каста моя — их каста, мой род — их род.
Их чистотой дух мой предвечный очищен.
Стезя их — правды стезя, их моления — свету,
Бессмертье — их достояние.
Замкнутый в круг, утратил я человека,
Снова обрел, круг разорвав.
Я — ладонь к ладони — сказал:
«О ты, человек человеков, вечности чадо!
Избавь нас от гордости
В круге замкнувшихся, с кастовым знаком на лбу.
О человек! Я тебя увидал на другом берегу
С берега мрака.
Я — благословенный,
Отверженный я, непричастный к кастам».

И явилась в лесную пустыню мою
Женщина — сладостный образ самой любви!
Песню мою одарила напевом,
Ритмом — танец,
Упоила амритой грезу.
Хмельна и вольна, хлынула в сердце волна, —
Затоплен паводком голос души,
Уста онемели.
А женщина из-под сени древесной
Наблюдала смущенное, удрученное
Мое лицо.
Приблизилась быстро, рядом со мною присела,
В обе ладони руки мои заключила, сказала:
«Не знаешь, кто я, не знаю, кто ты.
Дивно:
Как по сей день мы друг друга не знали?»
Я ответил: «Построим же мост
Меж двоими, друг друга не знающими!
То воля сердца вселенной».
Я полюбил.
Два потока любви заструились:
Один опоясал любимую нежностью, —
Так омывает деревню
Мелководная, всем знакомая с детства
Текущая тихо река, —
Спокойные воды
В берегах невысоких
Моей повседневной любви.

В засушливую пору мелела,
Становясь говорливой, когда наступали дожди.
Порой в волнах колыхала она
Образ женщины самой обычной,
Тускнеющей под покрывалом забот и сует.
А порой бывала насмешлива
И обидеть могла.
Теченье другое моей любви
Вело к океану.
Там, из глубин морских,
Величавая выплыла женщина,
Воплощенье моих созерцаний,
Которым нет предела,
По край наполнила душу мою и слово мое;
Затеплила в недрах моего одиночества
Вечной разлуки светильник.
Я созерцал сияющий лик Красоты
В паводке вешних цветов,
В листве древесной трепещущей,
Струящейся искрами света,
Внимал рокотанью ее ситары{97},
Любовался пляскою света и тени
На сцене годичных смен,
В смене их покрывал разноцветных.

Я видел ее, где слагается летопись мира,
Рядом с творцом, по левую руку его.
Видел, как смрадным прикосновением
Красоту оскорбляет низменность зверя,
Струился тогда
У Рудрани{98} из третьего ока
Огонь разрушительный,
Испепеляя приют потаенный зла.
В песне моей, что ни день, накоплялась
Первая тайна творения — света от света,
И последняя тайна творения — бессмертье любви.
Я — отверженный, я мантр не шепчу.
Ныне моленье вне стен храмовых
Завершено.
Оно зародилось в мире богов,
Ныне отдано — миру людей,
Душе, сияющей в высях небесных,
Брату по духу — в радости духа.

«В тот древний, исступленный век…»