Александръ Дунаенко - На снегу розовый свет...

• Название: На снегу розовый свет...
• Автор: Александръ Дунаенко
• Издательство: Средне-уральское книжное издательство
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2006
• ISBN: 5-729-0894-9

Немного грустная, лиричная, разбавленная иронией, проза Александра Дунаенко посвящена вечной теме. Его рассказы — о любви и других чувствах, не поддающихся точному определению, но связывающих мужчину и женщину иногда на всю жизнь, а иногда лишь на миг.

---

Конечно… Иначе и быть не могло. Я опять забыл, как там дальше. Амантай смеётся в трубку. Как я понял, ему уже этих двух строчек хватило. А мне — нет. Мне нужно договорить. Вот… вспомнил:

— Я всё хотел бы Вам разворотить,
А после — поцелуями заштопать…

— Ты где? — спрашивает Амантай.

— У Димы, на Бульваре. (Я остановился у старшего сына).

— Сейчас подъеду.

Через двадцать минут у дома тормозит немецкая машина. Из неё выходит Амантай. Владелец иномарки, блин. Им там, в Казахстане, повезло — нет отечественного производителя. Глаза разбегаются от японско–западной техники на улицах. Ресурс подержанной иномарки выше, чем у новой «десятки» раза в полтора. И купить её можно в Актобе в два раза дешевле, чем жигулёвское чудо.

Поэтому я не очень удивился, что простой поэт Амантай Утегенов разъезжает в машине, про которую простому российскому поэту можно сказать «вам и не снилось».

Как оказалось, у Амантая ещё и коттедж появился. Комната для приёма гостей — второй этаж, сто квадратных метров. На видном месте — подарки от областного акима (губернатора) к 50-летию Амантая. На книжной полке — толстый том энциклопедии Актобе. В ней, естественно, статья об Амантае Утегенове.

Амантай с гордостью показывает свой дворик, где молодые деревца, гараж, железобетонный сарай. В нём Амантай хочет развести кроликов — они для здоровья полезные. У меня громадный опыт по разведению всякой живности — от кур до крупных рогатых. Делюсь: сено, пшеничка… помещение отапливать не обязательно. Крольчихе нужен домик. После случки её нужно обязательно отделить от самца. Иначе он её затрахает. Амантай внимательно слушает, задаёт вопросы. Я охотно и подробно отвечаю. Знаю — какой из него животновод — всё равно будущие кролики Амантая обречены, передохнут. Мои все подохли…

В комнате для гостей Амантай читает свои новые стихи. Мы не виделись шесть лет. Наверное, он стал писать по–другому. Наверное, другим стал я. Новые стихи меня «не цепляют». Как об этом сказать другу? Стихи, наверное, хорошие, и то, что во мне ничего не шевельнулось — это уже можно объяснить моими внутренними неполадками.

Уже у себя дома читаю Амантая прежнего:

«Белый лист»:

1.

Лист бел и чист,
как ты в семнадцать
лет.
И потому
он мыслью не согрет.
Насыщенным он будет
лишь тогда
когда перо твоё на нём
оставит
так, как в тебе
оставили года
рубцы ошибок
шрамы дерзких строк
и обретёт
свой собственный мирок,
и превратит
его в огромный мир,
пропитанный
дыханием любви
к другим, ему неведомым,
мирам,
и затаит в себе
и страсти миг,
и нежности бездонные
моря,
и жгучую упущенность
обид,
и светлый день,
который был убит,
разбойную распущенность
судьбы,
внезапную безудержность
беды,
густеющую теплоту
слюды,
изменчивую простоту
воды,
рискованную чистоту
нужды,
раскованную красоту
звезды,
распятья неосознанных
потерь,
утрату нераспознанных
побед,
незримо в сердце зреющий
побег,
в свершение не вылитый
порыв,
шершавую задумчивость
коры,
холодную законченность
дыры
незавершённость скромных
запятых,
несокрушимость эпосов
простых,
стремительность скользящего
пера,
мгновенья затвердевшего
вчера,
сомненья предстоящего
утра,
и задохнётся,
так и не насытясь,
наполнившись,
и не успев добрать…

2.

Моя невеста — белая бумага,
А я — её неистовый жених.
Тая надежды, беспокойным мавром,
Но не затем, чтобы её винить,
Я к ней тянусь. Я просыпаюсь ночью
И в белое безмолвие вхожу,
Растерянно бреду по многоточьям,
Под знаком вопросительным сижу.
То задыхаюсь, то себе пророчу
Предательство, измену и беду.
Под дулами холодных двоеточий
Ответа поражающего жду.
Плутаю неприкаянно подолгу
В цепях надежд холодных и литых.
Вонзаются в усталые подошвы
Коварные колючки запятых.
Надежды мои сбудутся ль, не знаю,
Но я лелею их и берегу…
Лишь редко, восклицательные знаки
Завидев, к ним взволнованно бегу.

Пару месяцев назад в гостях у Андрея Максимова в «Ночном полёте» был Олжас Сулейменов. Прижизненный советский классик тяжело сидел в кресле и присутствовал. За время беседы не запомнилось ничего, хотя ожидалось. Впрочем, один пассаж разговора в голове застрял. Олжас занимается сейчас научной, исследовательской работой. — Между прочим, — говорил он внимательно слушающему его Максимову, коровы в Канаде говорят «М–м–м-о-у…». И в Африке коровы говорят «М–м–м-о-у…». И наши коровы говорят «М–м–м-о-у…». — Что вы говорите? Вот уж никогда не задумывался, что коровы в разных странах говорят на одном языке, — учтиво изумился Максимов.

Вот и вся беседа.

Невозможно быть поэтом,
Если ты собой доволен,
Если не нависнут беды,
Не нахлынут злые боли,
Если сердце не сжимает
Челюсть хищная тоски,
Если друг не понимает,
Если враг тебя не ценит…

(Амантай Утегенов)

Что поделаешь. Случается, поэты умирают раньше, чем их физическая оболочка. Но на Олжаса мне, в сущности, наплевать. На Амантая — нет. Мне лучше думать, что я не понимаю его новых стихов. Что он меня перерос, ушёл дальше, что должно казаться естественным.

Когда–то я написал стихи ко дню рождения Амантая:

Pen… pencil… penis… Однокоренные
Слова, с одним призванием — творить.
Вы всеми всех корнями покорили
Осталось в клуб какой–нибудь вступить.
Мудрец и воин, предстоит Вам опыт
Из двух культур сработанным клинком
Пронять до чресел хладную Европу
Своим, на редкость, русским языком.
Распят в стихотворениях и счастлив —
Пен–клуба не хватает Вам в судьбе,
Где будут тридцать витязей прекрасных
И с ними — гордый сокол Актобе.

Спустя год или два Амантая приняли в «Пен–клуб» Казахстана. Выдали ему членский билет за номером, кажется, 32.

О чём ещё можно мечтать?

Ты мешаешь мне писать
Обо всём, кроме тебя
Не даёшь мне угасать,
Дни упрямо теребя.
Не даёшь влюбиться вновь
Мне в другую… Хоть в кого…
Значит, если есть любовь,
То и нету ничего?
Значит, я не должен спать?
Значит, я не должен есть?
Значит, я обязан стать
Лютою тоскою весь?
Был я горд и был упрям,
И, конечно, не святой…
Прежним стать пытаюсь зря,
Я люблю… И я — никто…

Сейчас у Амантая нет таких стихов. Простых, как стакан воды из родника. Местами сбивчивых, угловатых, как обрывки фраз из первого признания в любви.

Наступила пора благополучного, печабельного и уважительно–читабельного творчества.

Можно помечтать о дальнейшей славе, о её распространении по русскоязычному пространству. Можно представить, что в один из прекрасных дней к себе на передачу пригласит Андрей Максимов.

Мне бы порадоваться за друга, которого я, скорее всего, перестал понимать, но зато горло его не сжимает «челюсть хищная тоски». Может, и сжимает, но я этого не вижу, потому и не понимаю.

Я сказал Амантай — великий русский поэт. Возможно, кому–то и царапнет слух такая оценка творчества какого–то там Амантая Утегенова. Понтовитая Москва в своей памяти и города–то такого — Актобе — Актюбинск не найдёт. А не знает Москва — значит, и нет в природе ни такого писателя, ни — поэта.

Но из всего сонма знаменитостей и поэтов обыкновенных, которых довелось читать, для жизни в голове остались строчки стихотворений самых разных авторов — Александр Блок, Геннадий Алексеев, Нора Яворская, Игорь Северянин, Лев Щеглов, Андрей Вознесенский, Саша Чёрный, Шекспир в переводе Пастернака, Амантай Утегенов … Велик ли поэт, на стихи которого написан один–единственный романс, но который поют уже два столетия, давно уже считая народными полюбившиеся слова? Или велик тот, кто написал много, и его имя полгода не сходило с газетных полос? Кто вспомнит сейчас писателей и поэтов, писавших в перестройку «на злобу дня» — о кремлёвских кабинетах, Сталине, Кама–сутре?..