Владимир Некляев - Лабух

• Название: Лабух
• Автор: Владимир Некляев
• Жанр: Современная проза

Президент, госсекретарь, председатель Комитета государственной безопасности и все остальные, сколько их есть, герои романчика, в том числе те, которые названы будто бы реальными именами и фамилиями настоящих людей, являются условными, придуманными литературными персонажами, как также условными, придуманными, несмотря на совпадения в названиях, являются город, в котором они живут, и страна, которой, может быть, нет.

---

— Что за шершень? — спросил Крабич. — Маловат для Зины.

Отец мертвых нашелся…

— Президент Республики… — проорал внезапно, перепугав зал, мордоворот на входной двери, и по проходу быстро, будто гнался за ним кто–то, прошел президент. За ним едва поспевали охранники и Шигуцкий.

Зал встал, один Крабич остался сидеть, а как только Эдик Малей, который был еще и композитором, резво пробежал к роялю и объявил: «Премьера песни «Товарищ президент»!», Крабич поднялся и демонстративно, по тому же проходу, по которому вошел президент, подался вон. Шигуцкий, слегка обернувшись, испепелял ему спину…

Эдик Малей исполнил свою песню в могильной тишине. Соловьем на поле боя, где погибли герои. Такого эффекта никто не ожидал, министр культуры вжался в кресло… И все неотрывно смотрели на президентский портрет…

Он был тринадцатый… На заднике сцены — во всю ширину — стояло еще двенадцать портретов, женских. Копии известных картин, нарисованных как бы на половинках окон или дверей. Половинки распахивались — и в раме возникала та же копия, только живая: Ли — Ли в образах и нарядах женщин на картинах. Для шоу в Театре моды — не самая плохая придумка. Ли — Ли выходила из рамы, половинки закрывались — и все не так слушали песни, как сравнивали: насколько Ли — Ли на ту картину, из которой она выходила, похожа…

Среди копий разных картин две были одинаковые. Первая и последняя. Это были копии одной–единственной картины, которая одна–единственная и существовала для меня во всей живописи, про которую я все знал и все рассказал Ли — Ли.

Как только она вышла из рамы, сошла с этой картины, я почувствовал: кто–то косящим взглядом, сбоку на меня смотрит. Еще не уловив, кто, я уже догадался: Марта.

Мы были с концертами в Германии. Не в той, где Феликс лекции читал, а в той, где в тихом озере утопили Дина Рида. В гэдээровской. Не перед бюргерами за марки, как хотелось бы, выступали, а ездили по гарнизонам, поднимали дух советских войск. Чтобы partaigenosse Хоннекер крепче целовался с partaigenosse Брежневым. Я немку Марту взял с собой — дохнуть воздухом исторической родины. А там — не продохнуть: концерт — пьянка, концерт — пьянка… Напившись, вояки нам секретные ужасы начинали показывать: фильмы про «сатану», ракету «СС‑20». Она, «сатана», летит низко, по рельефу — не сбить. «Мы тем немцам с американцами, бля!.. Тем немцам, не нашим…»

В Дрездене Марта не выдержала: «Здесь галерея!»

Нам дали газик, советский джип, старлея за старшего машины — поехали. Из пригорода, где нас поселили в доме Мессершмита. Того самого, который придумал самолет–истребитель своего имени. На его широченной кровати под Дрезденом, городом, которой во время войны немецкие истребители не защитили от английских бомбовозов, мы с Мартой и летали… И еще в пустынной комнате, бывшем кабинете или бывшей гостиной — на биллиардном столе с вытерто–зеленым сукном.

Марта любила живопись — и ее нервировала, раздражала моя абсолютная живописная глухота. Или слепота, как тут сказать… В любом случае меня следовало лечить.

«Ты представляешь, что увидишь?.. Мадонну!.. Рафаэля!..» Марта ожидала, что перед «Мадонной» Рафаэля, жемчужиной среди полусотни шедевров, которые, чтобы самой собою тешиться, придумала Европа, меня пронзит — и я проникну в тайну красок…

А галерея оказалась закрытой. И табличка на двери с непосредственной немецкой простотой сообщала, что закрыто европейское хранилище шедевров на ремонт гэдээровской канализации.

Этого достаточно было, чтобы юная немка расплакалась. «Фройлен, только без слез… — попробовал вместе со мной утешить Марту наш старший машины старлей, но она не успокаивалась, хотя два года была уже не фройлен, а фрау… — Айн момент!» — сказал старлей, забрал из газика наше дорожное пиво, консервы, куда–то отскочил — и вернулся с пожилым, седоватым немцем, который провел нас к служебному входу. При входе немец, говоривший по–русски лучше старлея, вручил нам буклет с планом, по которому идти ко всем шедеврам, и остался со старлеем пить пиво, оставив меня и Марту вдвоем — одних на всю Дрезденскую галерею.

К жемчужине галереи вел длиннющий коридор с анфиладами, и в одной из них Марта остановилась: «Подойди один, чтоб я не мешала». Марта хотела, чтобы я встретился с Мадонной наедине. Ее всю поколачивало, она кулачки на груди сжала, шептала что–то вслед, как молилась…

Перед женщиной, витающей в облаках с ребенком на руках, простоял я с полчаса… Приблизительно столько, прикинул, нужно простоять, чтобы Марта не бросила меня, как дебила. Поэтому внимательно всматривался и в Мадонну, и в Сына ее, и в святого Сикста со святой Варварой… Но единственное, что узрел я на оригинале европейского шедевра, это то, чего не разглядеть было на размытых наших советских репродукциях: в облаках над Мадонной — круглые мордашки ангелов…

И все.

Я вернулся в анфиладу, в которой меня ждала Марта, где обессилено присел на бархатную скамеечку, будто колени у меня подгибались от только что пережитого катарсиса. Марта кивнула — сдержанно, но удовлетворенно — и пошла коридором между анфиладами. Боже мой, как она шла!.. Спина ее, стрункой вытянувшись, пела, легкий шум крыльев ангельских слышался за ней. И это моя, сама в себе спрятанная, немочка?.. То окрыленное мгновение подарило мне Марту, как заново, и я едва не клялся Бог знает кому, что не потеряю ее ни за что и никогда, не позволю себе ее потерять.

Отвернувшись, чтобы не мешать Марте, как не хотела она мешать мне, я скользнул взглядом по картинам в анфиладе — и на всех была Марта со спины… и вдруг на одной из картин Марта повернулась мне навстречу… не совсем навстречу, но чуток больше, чем в профиль… будто мимо проходя… шаг еще ступила и застыла в белом фартуке и чепчике, в платье с золотистым корсажем, с подносом в руках, с чашкой на блюдечке и стаканом воды на подносе. Я успел услышать, пока Марта, повернувшись и мимо проходя, не застыла и стала не Мартой, как прозвенела на блюдце, падая, ложечка…

«Шоколадница» называлась та картина, на которой прозрачно, серебряно прозвенела ложечка…

Этого, конечно, быть не могло, поскольку не было на блюдце ложечки и никуда она не падала, и я не знаю, как услышал картину. В ее узком, будто из приоткрытой двери подсмотренном, пространстве, в коридоре перед комнатой… нет, уже в самой комнате, где был кто–то невидимый, к кому пришла и, чего–то ожидая, стыдливо застыла… нет, притворно застыдилась шоколадница, тихо всплывала музыка. Я вспомнить попытался, чья… — но не вспомнил и догадался вдруг, что ничья, никем не написанная. Музыка самой картины: шоколадницы и кого–то невидимого, кто в картине был за рамой, кому принесла чашку горячего шоколада в кровать притворно–стеснительная искусительница и кто незаметно становился мною…

Как ровненько держалась спинка в корсете — и как выгибалась от талии, округлялась под темно–серебристой, слегка примятой юбкой попка шоколадницы! И какой игривой мышкой выглядывала из–под юбки ножка в серой туфельке!..

Я снял туфельку… вторую… Стыдливица, опустив глаза, покорно приподнимала ножки. Осторожно, стараясь не разлить горячий шоколад. Еле слышно шелестел накрахмаленный фартук — тихая, как из–за занавеса, музыка…

Обняв стыдливую скромницу, я повлек ее за занавес. За раму картины — туда, куда она несла мне шоколад.

Мешал, сбивая с мелодии, поднос, который не на что было поставить — и я не мог придумать, что с ним делать. Часто не справляешься с самым простым.

Шоколадница поставила поднос на подоконник. Самого окна вроде как и не было, но оно отражалось в стакане с водой, и я только сейчас увидел, что оно есть. И все белое на шоколаднице стало еще белее.

Я не стал ее раздевать, поднял и опустил, невесомо–легкую, на кровать… В блестяще–снежном фартуке, в прозрачной косынке и светлом чепчике шоколадница утонула во взбито–белых перинах, словно пена в пене. Золотился и натянуто, высоко звенел ненаписанной музыкой солнечный луч на корсаже ее платья.

Осторожно нырнув, скользнув в белую пену, я плыл в ней неведомо сколько… Местами она была прохладной, как вода в стакане, местами горячей, как в чашке шоколад. Я не искал в ней губ, грудей, бедер шоколадницы, я купался в ней во всей — и все меня само находило. Я в ней плыл, плыл и плыл, был, был и был, как в юношеских своих сексуальных фантазиях, и едва смог вынырнуть и встать, когда подошла Марта: у меня подкашивались колени.

И вот еще что: когда подошла Марта, когда я выныривал — вынырнул и увидел на картине только туфельки шоколадницы. На какое–то мгновение — только туфельки на полу возле белой стены.

Шоколадница быстренько вернулась, впрыгнула в туфельки, как будто ничего и не было, но темно–серебристый подол ее юбки примят был чуть больше, сильнее примят…