Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…

• Название: Алеша, Алексей…
• Автор: Леонид Гартунг
• Издательство: Западно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Леонид Гартунг, если можно так сказать, писатель-однолюб. Он пишет преимущественно о сельской интеллигенции, а потому часто пользуется подробностями своей собственной жизни.

В повести «Алеша, Алексей…», пожалуй, его лучшей повести, Гартунг неожиданно вышел за рамки излюбленной тематики и в то же время своеобразно ее продолжил. Нравственное становление подростка, в годы Великой Отечественной войны попавшего в большой сибирский город, это — взволнованная исповедь, это — повествование о времени и о себе. Интересные характеры, необычные обстоятельства, автобиографичность страниц — несомненные достоинства повести.

---

Работали мы неумело и, должно быть, бестолково. Руководил всей работой я, потому что однажды в детстве видел, как плотники перестилали у соседей полы. У них, я помню, получалось неплохо. А у нас не клеилось то одно, то другое.

Самым трудным оказалось прибить плахи к лагам. Лаги были старые, гнилые и никак не хотели держать гвозди. По-настоящему, надо бы менять лаги на новые, но на это мы не решились. В конце концов у нас кое-что получилось. Главное, посреди комнаты не зияла дыра и сразу стало теплее. Работу кончали при коптилке.

Часов в семь вечера пришли с работы женщины и раскудахтались:

— До чего ж вы молодцы, ребята! Дай вам бог здоровья! Так бы и расцеловали вас!

Таких бурных выражений благодарности мы не ожидали и, что самое смешное, мы и впрямь чувствовали себя молодцами, как будто совершили подвиг. Катя по-мужски пожала мне руку.

— Теперь ты знаешь, где я живу, Алеша. Заходи. Посидеть, поговорить!

— Хорошо, — обещал я, но так ни разу и не сдержал своего обещания.

Впрочем, тогда я не лгал. Я думал, что хоть не часто, но буду приходить к Кате. Ведь она такая славная девчонка.

Возвращались домой вдвоем с Морячком. Я его ни о чем не спрашивал, но он почему-то стал рассказывать о себе. Оказалось, он уроженец Москвы. Два года назад бросил школу и убежал от матери, учительницы русского языка. Очень хотелось пожить у моря. В Одессе на пароход не взяли, и как-то само собой вышло, что связался с ворами. С Колчаком совершил первую квартирную кражу. Написал матери, что жив, здоров, но она почему-то не ответила, а может, письмо затерялось. Могла и умереть от расстройства. Сердце у нее было больное… А перед самой войной попал в «тюрягу».

— За что?

— Мы одну квартиру очистили. У профессора. Вернее, дачу. Все чин чинарем сработали, комар носа не подточит… Приехали на грузовой машине, все увезли, даже собаку доберман-пинчера.

— А как попались?

— Шофер пьяный проболтался. Похвастать захотел. В общем, если б не немецкая бомба, влепили бы мне лет семь.

Морячок рассказывал о своем прошлом без малейшего стыда или волнения: «очистили», «тюряга», словно о вещах не только обыденных, но даже скучных.

— А теперь? — спросил я.

— Теперь только по мелочам… Иногда жрать хочется, так в погреб… А вообще-то бросать надо.

— Почему Колчак сбежал?

— Никуда он не сбежал… Его Домрачев усыновил. Он теперь на «Фрезере» работает, на токаря учится. Думаешь, заливаю? Провалиться мне…

— А почему тебя в армию не берут?

— Возраст не вышел. Весной пойду. Говорят, таких, как я, с маленьким ростом, в подводники… Ну что поделаешь. Хотя, по правде, хотелось бы мир посмотреть, а под водой что увидишь? А воевать я не боюсь. Все равно, пока всех немцев не выгоним, настоящей жизни не будет… И никто их за нас не выгонит.

Прошли несколько минут молча. Морячок, подавив невольный вздох, проговорил:

— А может, и жива где-нибудь мать. Надо бы в Москву съездить, да не доберешься сейчас без документов…

— Напиши соседям, — посоветовал я. — Помнишь кого-нибудь?

— Может, и соседей не осталось… А вообще-то это верно — напишу.

14

Сначала в нашем фанерном закутке светила керосиновая коптилка, которую я смастерил из аптечного пузырька. Потом керосина не стало, и кто-то надоумил меня, что можно купить в аптеке зеленый пластырь и соорудить некое подобие лампадки. Попробовал — получилось. Зеленый пластырь горел ярким ровным пламенем. При таком свете можно было даже выпиливать и раскрашивать детские игрушки. Этим я и занялся. Рыжие лошадки-качалки с шевелящимися глазами, развеселые паяцы, которые вскидывали руки и ноги, если дернуть за веревочку. Удивительно, почему эти забавные игрушки не нравились покупателям. Тетя еще кое-как сплавляла их, а у меня упорно не брали. И все же было сознание, что я занят вечерами чем-то полезным: пилил, раскрашивал. Так было до поры до времени, но, к несчастью, о чудесных свойствах зеленого пластыря знал не я один. Скоро в аптеках его не стало. Долгими вечерами мы сидели в полной темноте.

Тогда тетя Маша нашла хоть и неважный, но все же некоторый выход — она стала ходить на карандашную фабрику и приносить оттуда отходы бракованной фанеры. Из них мы отщепляли длинные лучины и зажигали во время ужина. Пока ел я, тетя светила, потом я светил ей. Лучина горела дымным пламенем, оставляя красный уголь, который изгибался, как живой, отламывался и падал на пол. В комнате тревожно пахло пожаром.

Но это было лучше, чем полная темнота, — свет во время еды. Есть в темноте особенно неприятно — кажется, что остаешься голодным.

…На пороге появляется Захар Захарович. От него пахнет грязным бельем. Нащупывает табурет, садится.

— Закурить ба…

Даю ему махорку и бумагу. Он курит, держа под тлеющей цигаркой раскрытую ладонь, чтобы не упала куда-нибудь искра. Обернув ко мне мертвые глаза, говорит:

— Посмотрю я на тебя — чудной ты человек, Алеша… Вроде бы парень, а будто не мужского полу. Ты извини меня, старика. Может, что и не так… Я привык по-простому. Ну, что ты как клушка сидишь? Она хоть цыплят выводит, а ты? Я бы на твоем месте давно бы что-нибудь предпринял.

— Я работаю.

— «Работаю», — передразнил старик. — Смешно слушать, право слово. Какой толк с твоей работы? Одни стружки в печку. А можно на бойню поступить… Можно какую-нибудь хлеборезочку или повариху к рукам прибрать. Такие бабы сейчас на вес золота. На худой конец, хоть уборщицу в столовой… Около нее от голоду не замрешь. Можно в гортоп поступить, грузчиком — гортоповцы нынче цари и боги. А ты все с книжками сидишь.

— Я игрушки мастерю.

— Игрушки, извини за выражение, это все г… Нынче детям не до игрушек. Ты им хлеба дай — вот будет веселье.

Конечно, старик был отчасти прав — игрушки у меня получались неважные. И прибыли от них — кот наплакал. Другое дело Морячок — приспособился ложки алюминиевые отливать. На базаре сорок рублей штука… Ложки теперь в цене. Их почему-то нет ни в одном магазине, и в столовую каждый идет со своею ложкой. Поест, оближет и в карман. В ходу все больше деревянные, а у Морячка алюминиевые. Ими он и сыт. Бекас тоже не ограничивается пайком, но у того другое… А может быть, и не другое. Черт его знает.

— Захар Захарыч, — прошу я вежливо, — шли бы вы к себе.

Старик обижается:

— Что, не нравится? Правда — она всегда глаз колет. Но я не по злобе. Обидно, именно, что касается… Молодой человек, а ничего не может…

Вскоре появилась Лита. Появление это было необычайное и потому запомнилось. Глубокой ночью во входную дверь кто-то забарабанил. Старики напугались. Аграфена Ивановна пошептала молитвы, потом вышла босиком в коридор. Некоторое время через дверь велись какие-то переговоры, затем брякнул крючок и по комнате прошло дуновение свежего воздуха. Вслед за этим девичий голос затараторил:

— Зажгите что-нибудь, а то темно, как в гробнице. Ну, хоть свечку…

Аграфена Ивановна зажгла коптилку. Девушка продолжала бойко:

— Вы, Аграфена Ивановна, должны меня узнать. Говорят, я как две капли воды похожа на маму. Она же у вас жила… Алевтина Викторовна.

— Была вроде бы…

— Не «вроде бы», а жила. Тогда она еще студенткой была. А я ее дочь.

— Дай я на тебя получше посмотрю, — сказала Аграфена Ивановна.

— Похожа?

— Бог тебя знает. Коли вошла, снимай шубу-то…

— Аграфена Ивановна, я у вас жить буду.

— Вот как?

— Да. Да. Да. А куда же мне деваться. Кроме вас, у меня никого знакомых. Папа умер, вы должны знать. А мама не успела уехать. Осталась в оккупации, в Красном Луче. Она в первые дни войны писала мне: в случае чего — в Томск, к Аграфене Ивановне. Она женщина добрая, не даст пропасть…

— А вы сами-то откуда? — спросила старуха.

— Училась сперва в ГИКе. Вы знаете, что это такое? В общем, собиралась стать киноактрисой… А потом сюда…

Не знаю, как Аграфена Ивановна, а я почувствовал, что между «стать киноактрисой» и «сюда» находится кусок биографии, о котором девушка умалчивает.

— А зовут меня Аэлитой.

— Как? Как? — переспросила Аграфена Ивановна.

— А-э-ли-та! Так папа захотел. По роману Алексея Толстого. Но дома меня сокращенно Литой звали. И вы так зовите. Похоже на что-то испанское. Правда?

— А что вы в Томске собираетесь делать? — допытывалась старуха.

— Устроюсь где-нибудь. Вот здесь мою кровать поставим.

— А где она, кровать-то?

— Все будет, бабуся. Все будет, не беспокойтесь. Еще как заживем!

Голос у Литы был такой, какой бывает у мальчишки в четырнадцать-пятнадцать лет, перед самой ломкой. Даже не верилось, что это говорит девушка.

Это было ночью в субботу. Когда утром Лита ушла, Аграфена Ивановна просунула ко мне голову.

— Ты видел новую жиличку?

— Только слышал.