Розмэри Сатклифф - Меч на закате

• Название: Меч на закате
• Автор: Розмэри Сатклифф
• Жанр: Историческая проза

Подобно тому, как сага о Карле Великом и его паладинах — это Тема Франции, Легенда об Артуре на протяжении почти четырнадцати столетий была и остается Темой Британии. Поначалу предание, затем — героическая повесть, которая вбирала в себя по пути новые детали, новые красоты и радужные романтические краски, пока не расцвела пышным цветом у сэра Томаса Мэлори.

Но в последние годы историки и антропологи все чаще и чаще склоняются к мысли, что Тема Британии — это и в самом деле «материя, а не пустая болтовня». Что за всем собравшимся вокруг нее божественным туманом языческого, раннехристианского и средневекового великолепия стоит одинокая фигура одного великого человека. Не было рыцаря в сверкающих доспехах, не было Круглого стола, не было многобашенного Камелота; но был римско-британский военачальник, которому, когда нахлынула варварская тьма, показалось, что последние угасающие огоньки цивилизации стоят того, чтобы за них бороться.

«Меч на закате» — это попытка из осколков известных фактов, из домыслов, предположений и чистых догадок воссоздать человека, каким мог бы быть этот военачальник, и историю его долгой борьбы.

---

— Так… и он быстр, горяч и прекрасен, как дикие лебеди, что когда-то пролетали над моим домом. Это хорошее имя для него.

С дальней стороны поля, задыхаясь, подбежал Эмлодд, и я передал ему белого жеребца и снова направился к воротам крепости вместе с Гуэнхумарой.

— А что ты теперь сделаешь с Арианом?

— Следующие пару лет, даст Бог, я буду ездить на нем и на Сигнусе попеременно. Через два года молодой жеребец наберется опыта, и я отошлю Ариана к Амброзию, который сам и подарил мне его. К этому времени старина Ариан уже начнет сдавать, бедняга.

— Ему это ужасно не понравится.

— Он вспомнит Амброзия. У него бы сердце разорвалось, если бы он услышал трубы и понял, что я пошел в сражение без него.

— Бедный Ариан. Так печально стареть.

— Это случается, — отозвался я, — с людьми и с лошадьми; и, наверно, даже с самими звездами, пока не приходит время, когда в одну зимнюю ночь они падают с неба… Ты говоришь как Флавиан; он сказал, что груди Телери больше не острые, а округлые.

— Это не возраст, — мягко, негромко произнесла Гуэнхумара. — Это оттого, что она выносила ребенка и вскормила его.

И между нами наступило внезапное молчание; молчание, которое было коротким, но мучительным.

Всю осень, несмотря на то, что я страшился приезда Гуэнхумары, я все-таки надеялся — надеялся на какое-то чудо, сам не знаю, на что. Но когда она приехала, между нами ничего не изменилось. И я думаю, что и Гуэнхумара, хотя она никогда не говорила об этом, тоже ждала чуда. Если бы мы могли высказать то, что нас мучило, может быть, нам удалось бы приблизиться друг к другу; но мы не могли. И молчание делало тонкую и прочную, как лезвие меча, преграду между нами еще более непреодолимой, чем ее причину. То, что я не мог быть с Гуэнхумарой полностью мужчиной, заставляло меня стыдиться ее и в других вещах; и по мере того как я замыкался в себе и отдалялся от нее, ей, словно против ее воли, приходилось тоже отдаляться от меня. И, однако, я думаю, она любила меня тогда. Я знаю, что я любил ее.

— А что у тебя в корзинке, которую ты несешь так, словно в ней лежат яйца? — спросил я наконец; что угодно, лишь бы прервать молчание.

И она рассмеялась немного задыхающимся смехом и поспешила мне на помощь.

— Но это и есть яйца! Посмотри!

И она, остановившись, повернулась ко мне, отогнула слой травы и мха, которыми, казалось, была заполнена корзинка, и показала мне семь зеленовато-восковых утиных яиц, лежащих словно в моховом гнездышке.

— Гуалькмай нашел их на болотах и принес мне, чтобы вывести птенцов.

Пока она заботливо закрывала яйца, чтобы они не остыли, я подумал, что это было похоже на Гуалькмая; а еще подумал, что этот подарок показывал то место, которое она нашла себе среди нас и заняла со спокойной уверенностью, как свое собственное.

«Я не потерплю, чтобы добродетельные жены следовали за войском и вызывали беспорядки», — когда-то, очень давно, сказал я Флавиану. Но если такие беспорядки и должны были прийти вместе с Гуэнхумарой, то они были все еще скрыты в грядущем. Отчасти, наверно, так было потому, что она была моей, а я был Артос Медведь, с могучей медвежьей лапой, чтобы защищать то, что мне принадлежало; немного, наверно, потому, что они тоже были моими; но, думаю, в основном это было нечто в самой Гуэнхумаре.

— А как ты собираешься их выводить? Ты, что, сделаешь гнездо и будешь сидеть на нем попеременно с Бланид? — спросил я, обращая все в глупую шутку.

Мы уже шли дальше, и зеваки у ворот, увидев, что представление окончено, начали расходиться.

— У Карадауга снеслась одна из кур, — пояснила она. — Поэтому Гуалькмай и принес их мне — потому что он думал, что у нас есть хорошие шансы вывести птенцов.

Я-то так совершенно не думал. Карадауг, наш оружейник, когда у него было мало работы, коротал время за разведением бойцовых петухов, которых он продавал гарнизону форта, а также торговцам, иногда посещавшим нас летом; и я не мог представить себе одну из его маленьких, свирепых диких куриц мирно сидящей на кладке утиных яиц.

— Я собиралась пойти поискать Карадауга, когда Флавиан сказал мне про жеребца, и я увидела собирающуюся толпу и спустилась, чтобы посмотреть вместе с остальными, — Гуэнхумара осеклась, а через мгновение добавила: — Только, конечно, меня здесь не будет, и я не увижу, как они вылупятся; Карадаугу придется заняться этим вместо меня. Это было единственное, что забыл Гуалькмай.

— Да, — согласился я. — Это единственное, что забыл Гуалькмай.

— Разреши мне остаться еще ненадолго, — внезапно попросила она, — пока утята не вылупятся.

Я покачал головой.

— Середина апреля и так достаточно позднее время для твоего отъезда. И я даже не очень-то могу позволить себе тратить время на то, чтобы проделать с тобой весь путь и оставить тебя в безопасности в замке твоего отца.

— А что, рука Фарика недостаточно сильна, чтобы доставить меня туда, — даже если с ним будет отряд охраны?

— В середине апреля — да. К середине мая, чего доброго, для этого может понадобиться все войско.

Наш разговор ненадолго прервался. Мы были теперь на дороге и двигались черепашьим шагом, словно оба, не желая останавливаться, чтобы не признавать этого открыто, не хотели входить в ворота. Потом Гуэнхумара предложила:

— Прекрасно, если ты боишься, что я по дороге попаду в засаду, позволь мне остаться здесь на все лето. Я буду в достаточной безопасности за этими мощными красными стенами.

— Ты так думаешь? На лето мы сводим гарнизон в Тримонтиуме почти на нет, чтобы освободить всех, кого только можно, для военной тропы. Ты представляешь некоторую ценность как заложница, и если наши враги, какими бы разбитыми и разрозненными они ни были, прослышат, что жена Медведя осталась здесь с такой маленькой охраной, ты можешь навлечь смертельную опасность и на себя, и на крепость. Я не могу позволить себе потерять ни одну из вас.

— Но в особенности Тримонтиум, — возразила Гуэнхумара и немного отстранилась от меня на ходу. — Ну что же я ведь обещала тебе, что не буду чересчур навязчивой женой.

Я сделал неловкое, протестующее движение в ее сторону, но тут же остановился, из-за людей, которые все еще торчали в воротах. Даже наедине с Гуэнхумарой я стыдился каких-либо интимных жестов, будучи калекой во всем, что касалось любви; а уж на глазах у посторонних я вообще не мог к ней притронуться. Ворота были теперь совсем близко, и она заговорила быстро и очень тихо, с едва слышным, несчастным смешком.

— Нет-нет, тебе не нужно делать вид, господин мой; какая-то часть тебя вздохнет с огромным облегчением, когда я уеду.

— А часть меня будет тосковать по тебе, как только что ослепший человек тоскует по первому свету утра, — откликнулся я таким же приглушенным голосом.

Тогда она оглянулась на меня и на последние несколько шагов снова приблизилась ко мне. «Да поможет Бог нам обоим!» — сказала она, как сказала в ту, самую первую, ночь. И нас накрыла длинная вечерняя тень надворотных башен.

К концу этой летней кампании я понял, что, по крайней мере, на какое-то время могу спокойно предоставить Валентию самой себе и наконец-то отправиться на юг, чтобы выполнить обещание, данное мной четыре года назад в Эбуракуме. И в последовавшее за этим лето я не отослал Гуэнхумару к ее отцу, но в первый и единственный раз за все годы, что мы провели вместе, взял ее с собой. Сейчас это решение кажется мне странным, и, оглядываясь назад, я не могу сказать со всей уверенностью, как я пришел к нему. Думаю, причина была в том, что мне так сильно этого хотелось. Я знал, что монахини маленькой местной общины, которые бежали вместе с остальными жителями Эбуракума после того, как пришли Морские Волки, вернулись теперь в город, к тому, что сохранилось от их обители. Я мог оставить Гуэнхумару у них и, может быть, если мне позволили бы превратности войны, время от времени навещать ее в течение этого лета.

Итак, мы отправились на юг, оставив в Трех Холмах и Кастра Кунетиум обычный небольшой гарнизон. Старая Бланид ехала в обозе, словно потрепанная старая ворона, цепляющаяся за задок фургона, но Гуэнхумара снова надела штаны и короткую тунику, которые, когда она убирала волосы, все еще делали ее похожей на мальчика, и ехала впереди вместе с Товарищами.

Жители Эбуракума приветствовали наше возвращение так, словно мы были их давно потерянными родственниками; они толпились на улицах и встречали нас радостными криками. Я выглядывал среди них Хелен, но не видел ее до тех пор, пока брошенный сверху пучок красных, как мак, лент не ударил едущего рядом со мной Кея по губам; и тогда я поднял глаза и заметил ее смеющееся нарумяненное лицо в одном из верхних окон. Она махала рукой нам обоим, и я помахал ей в ответ. Кей засунул ленты за пазуху туники и сквозь свою огненную бороду начал посылать Хелен смачные воздушные поцелуи, словно и не любил каждую девушку из обоза и пару десятков других в придачу и не пресытился ими всеми с тех пор, как в последний раз лежал в ее объятиях.