Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

• Название: Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки
• Автор: Мирослав Крлежа
• Издательство: Гелиос
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-8189-0438-5

«Поездка в Россию. 1925» — путевые очерки хорватского писателя Мирослава Крлежи (1893–1981), известного у себя на родине и во многих европейских странах. Автор представил зарисовки жизни СССР в середине 20-х годов, беспристрастные по отношению к «русскому эксперименту» строительства социализма.

Русский перевод — первая после загребского издания 1926 года публикация полного текста книги Крлежи, которая в официальных кругах считалась «еретическим» сочинением.

---

Потом наступила албанская катастрофа, последовал лондонский пакт, обман и скандалы на острове Корфу, солунский процесс, а затем плачевная поездка Супило в Россию и безрезультатное возвращение, когда он наконец осознал, что существует православно-сербская ирредента, поддерживаемая русским православным царизмом, а до западной хорватской национальной полусферы никому нет дела, в том числе и самой этой полусфере, коченеющей на австрийском фронте вместе с сербскими ирредентистами[179]. Таким образом, все эти комбинации привели его к апатии и отчаянию, что произошло уже в Лондоне. В то время в Центральной России уже стал слышен рокот социальных потрясений. В этой предгрозовой обстановке, лишенный какой-либо солидной почвы под ногами, Супило все больше поддавался трагическому ощущению собственной ненужности и одиночества. В таком состоянии этот последний рыцарь хорватского государственного права растворился в лондонских туманах (это случилось в сентябре 1917 года).

Проходя однажды ночью через венский императорский Бург и размышляя о судьбе нашего народа, я встретил тень Франа Супило. Перед тем я был в одном из подземных раззолоченных, украшенных в стиле барокко, ночных ресторанов в центре города близ главного собора[180], где официанты одеты во фраки и лаковые ботинки, где голые девушки, лишенные слуха, танцуют под отталкивающе чувственную музыку. Там пили очень дорогие вина, а присутствующие принадлежали к сливкам интернационального общества. Какие-то американские коммивояжеры, ковыряющие свои золотые пломбы указательным пальцем, какие-то закостеневшие вылощенные феодалы с моноклями, жалующиеся на нехватку квартир (объясняющие эту нехватку «непомерной тягой рабочего класса к роскоши, потому что рабочие хотят жить в однокомнатных квартирах с кухнями, а до войны спокойно довольствовались тем, что готовили в той же комнате, в которой и спали, ненасытные наглецы!»), какие-то аргентинские негры в обществе рыжеволосых дам. За массивным мраморным столиком, чью тяжеленную доску поддерживали три крылатых ассирийских быка, скрытые под зеленой скатертью, выпивала группа государственных деятелей Королевства СХС. Что делала в Вене эта банда, я не знаю, но они пили без меры, кричали и во весь голос обсуждали наши национальные проблемы. Пятеро или шестеро из тех мерзавцев, которые крали и крадут миллионы, лгут, бормочут всякую ерунду, каждый день стреляют в своих собственных граждан, — и все это во имя какой-то идиотской государственной идеи. Такие распространенные у нас типы, развратники и пьяницы, министры из провинциальных адвокатов, выехавшие за границу ради какой-то авантюры в карамазовском духе вроде тех, что известны с печальных времен Женевы и Ниццы[181]. Типы, которые и самого Господа Бога готовы продать за бессрочный вексель, для которых главную и единственную политическую роль играют деньги, а Государство, Государствообразующая идея и Национальное единство значат не больше, чем какой-нибудь смешной американский фильм, сделанный Штрохеймом[182], с дипломатическими приемами, церемониалом, проходом гвардии и обращением к министру «Ваше превосходительство». Я слушал, не называя себя и не представляясь, беседу этих «превосходительств»; а ведь такими вот словами, невероятно наглыми и высокомерными, стирают с лица земли целые провинции, как единым движением руки стряхивают рюмки со стола, и выигрывают выборы, словно партию в тарокко. И пришел к одной логически верной и глубокой истине: в нашей несчастной стране не будет порядка до тех пор, пока двадцать-тридцать подобных типов не будут болтаться на площади Теразие[183], как висельники на картинах Брейгеля.

Я встал с чувством глубокого внутреннего отвращения и вышел. Струился туман, и окна Бурга казались свинцово-мутными, подслеповатыми; рядом с памятником императору Францу, напротив швейцарских ворот кто-то сидел, сгорбившись и глубоко задумавшись. Эта неподвижная мизансцена посреди пустынного и безмолвного пространства внутреннего двора, окруженного черными слепыми окнами, бросалась в глаза, и я решил подойти ближе. Каждый шаг по граниту отдавался гулко, как в церкви. Рядом с памятником сидел Супило. С землистым, опухшим лицом, — утопленник, только что вытащенный со дна Темзы[184]. Он все еще переживал ту страшную ночь одиннадцатого декабря 1909 года, когда этот город всей своей слизью и копотью, всей своей адской тяжестью обрушился на него сильнее, чем на кого-нибудь из хорватов[185]. Он тогда выпрямился во весь рост, чтобы воспротивиться графам, сидевшим там, напротив, в барочном зале «Балльхаусплаца»[186], всем этим призракам в горностаевых мантиях, живущим скрытой, таинственной жизнью за занавесями флигеля императора Леопольда. Он сжал было кулак, чтобы разбить стекла в покоях этих господ во втором этаже, он хотел спалить крышу над ними, разнести до основания этот проклятый дом, — но пал от тяжкого удара еще до начала битвы. Глаза у моего собеседника были воспаленные, руки вспотели, а голос из глотки с отечным зобом утопленника звучал приглушенно.

— Слышите, как они ревут? — тихо спросил он паническим тоном.

И в самом деле. За пределами неосвещенного четырехугольника императорского двора, за изъеденными патиной медными гребнями крыш и старинными флюгерами слышался гул Вены. Это не было обычное жужжание декоративного, напыщенного императорского города с бронзовыми всадниками работы Фернкорна и анахронной готикой Шмидта, автора загребского кафедрального собора, колоннадами Хансена в античном стиле и поздним биржевым ренессансом Фёрстера[187]. Потусторонний, дьявольский, массивный черный колосс, покрытый склизкой копотью, испускал сиплый рев миллионов пьяных, охрипших глоток: «Супило — подрывной элемент, Супило — австрийский шпион! Супило — агент барона Хлумецкого! Смерть авантюристу! На виселицу его!»

— Вы слышите? Это — миллионные полчища! Они двинулись на свои смертоносные дела! Но не так страшно чувствовать себя одиноким в борьбе против агрессивной, до зубов вооруженной толпы. Страшнее всего чувствовать себя одиноким среди своих товарищей и друзей. Мне нет дела до императорской столицы! Я ненавижу и презираю этот город. Но ведь никто из моих товарищей не протянул мне руки! Сегодня вечером, когда я им объявил о своем уходе, никто мне не сказал ни слова! Они позволили мне уйти без единого слова! Понимаете ли, что это значит?

— Понимаю, господин мой! Я это прекрасно понимаю. Дело ясное и логичное. Вы превратились в позеленевшего и отекшего утопленника. Не раз вам случалось блуждать в тумане, страдая от унижения и безнадежности, грызть ногти до крови, лежа на постели, по три дня не снимая плаща и ботинок, придумывая новые и новые варианты проигранной впоследствии игры: шах — мат и фиаско, снова шах — мат и фиаско, в то время как спасительные идеи уже просто не рождались в вашей голове. А эти самые господа состояли в наилучших отношениях с князьями и эрцгерцогами, обитающими во втором этаже. Они властвовали от их имени, голосовали по их указке, одобряли военные кредиты, голосуя по депутациям, получали ордена, воровали миллионы по лицензиям — короче говоря, прожигали жизнь, жирели, как свиньи, и пили шампанское. Да! И это еще не все! Эти теперешние господа не просто воткнули нож вам в спину, в полном смысле слова предали вас, не только снюхались со здешними эрцгерцогами и венгерскими графами в Будапеште, пошли на поводу у мадьяронов, опустились до позорного лакейского поведения и подхалимажа non plus ultra[188]. Они остались верны себе и предали все, что только можно предать, во второй, в третий и в сотый раз. Они загубили югославянскую идею — вот что они сделали, дорогой мой господин Супило!

— Неужели вы думали, что они когда-нибудь поймут, что, собственно, такое эта проблематичная югославянская идея? Они всегда были сербскими ирредентистами, но только в душе, с глазу на глаз! Все, что они делают и делали, вполне логично. Ужас в том, что я могу понять эту их ирредентистскую логику!

— Да! Я тоже могу это понять. Все случилось так, как вы предсказывали. Как написано вон там, на мраморной триумфальной арке: «Justicia fundamentum Regnorum»[189], так и случилось. Этот императорский город пал! Со всеми своими дворцами, баронами, церемониалом испанского двора, со своими памятниками. А теперь, господин мой, речь идет о том, что лишено логики и чего лично я не могу понять: сербские ирредентисты, наконец, по стечению обстоятельств, объединившиеся с матерью Сербией, полагают, что единственная их цель состояла в том, чтобы воскресить методы здешней императорской столицы в новом, балканском варианте! Они, подхалимы и прислужники Габсбургов, предавшие вас, ведут свою мерзкую политику — обман, провокации, политические процессы, коррупция, лживая пресса, террор и убийство собственных граждан, — и все это совмещается с церемониалом в духе испанского двора и отвратительной притворной лояльностью в формах глупых и грязных до тошноты.