Люй Бувэй - Вёсны и осени господина Люя (Люйши чуньцю)

• Название: Вёсны и осени господина Люя (Люйши чуньцю)
• Автор: Люй Бувэй
• Жанр: Древневосточная литература

---

Г. А. Ткаченко предстает в настоящем издании и как переводчик "Дао дэ цзина" — памятника, который для каждого, хотя бы что-то слышавшего о духовной культуре Китая, не нуждается уже ни в какой рекомендации. Хотя переводов этого текста на разные европейские языки (включая русский) более чем достаточно, каждая новая серьезная попытка его перевода-интерпретации (а перевод текста такого рода не может быть иным) может считаться определенной вехой в историко-философской синологии.

Разработка Григорием Александровичем ключевых терминов китайской мысли представлена в его хорошо известной синологам монографии (ставшей в настоящее время уже библиографической редкостью), посвященной мировоззренческим моделям китайской культуры, отраженным в "Веснах и осенях Люй Бувэя", — "Космос, музыка, ритуал. Миф и эстетика в "Люйши Чуньцю" (М.: Восточная литература, 1990). Новаторские прочтения системообразующих, каркасных понятий китайского мировоззрения (достаточно обратить внимание хотя бы на трактовку дао как "искусства") и стремление представить "великое единое" в китайской культуре в виде "синергии" космологии, эстетических представлений и социальной дидактики не могут остаться без внимания любого заинтересованного в изучении китайской мысли читателя. Будучи убежденным противником модернизации китайской мысли и отрицая поэтому наличие в древнем Китае эстетической теории в новоевропейском смысле, Григорий Александрович рассматривал китайское эстетическое в контексте представлений о прекрасном и гармонии в символическом поведении и ритуале. Именно в этом ключе им были исследованы такие основополагающие категории китайской мысли, как ли (ритуал), шань (благо), мэй (красота) и само понятие "вэнь" (культура). Реальным вкладом в изучение китайской мысли следует считать и те энциклопедические статьи, которые были включены в его книгу "Китайская культура. Словарь-справочник" (М.: Муравей и др., 1999), за границы жанра "словаря-справочника" по своей идентичности вполне выходящую, среди коих по своей значимости выделяется статья "Натурфилософия", а также помимо статей, посвященных основной персоналии и мировоззренческим текстам, этюд "Даосская философия".

Из-под пера Григория Александровича вышли и малоизвестные читателю, но весьма содержательные историко-философские миниатюры. Одна из них посвящена исследованию происхождения ярко вспыхнувшей, но рано задутой ветром истории школы древнекитайских апоретиков, или китайской софистики мин цзя ("школа имен"), которая большинством синологов рассматривалась в рамках конфуцианства. Григорий Александрович убедительно доказал, основываясь на текстологических критериях (сведения о китайских "номиналистах" в "Чжуанцзы" и "Люйши чуньцю"), а также на схождениях в самом парадоксалистском стиле мышления, что древнекитайские апоретики вышли из даосской традиции. Он указал также на то, что в соответствующих текстах "им приписана вполне определенная функция — служить постоянными оппонентами даосов в спорах, оттачивающих полемическое мастерство сторон"[2].

Сказанное означает, что, как и в Греции или Индии (следовательно, во всех трех автохтонных традициях философии), в Китае начальные этапы теоретизации мировоззренческих проблем были связаны с появлением на авансцене интеллектуальной жизни профессиональных диалектиков, которые, "раздразнив" дискурсивную мысль своими доказательствами любого тезиса и контртезиса (лучший пример — "Двоякие речи", учебник эристики, принадлежавший скорее всего знаменитому софисту Горгию Леонтинскому), закладывали возможности для авторефлексии соответствующей культуры.

Современная гуманитарная культура нуждается именно в такой, чрезвычайно тщательной, неспешной на обобщения, филологически выверенной работе над источниками по истории мысли, которая демонстрируется в немногочисленных, но превосходно выполненных исследованиях Г. А. Ткаченко, безупречный стиль которых наглядно контрастирует с весьма распространенным в настоящее время "наукообразием", призванным, как правило, компенсировать отсутствие точности в знании и ясности в мысли.

* * *

Одной из главных тем для Григория Александровича в 90-е годы была тема своеобразия культуры, а основной исследовательский вопрос, занимавший его, можно, наверное, сформулировать так: как "схватить" это своеобразие, как увидеть то основное, что является стержнем и нервом культуры, то, благодаря чему она выстраивается как некое особое образование, в котором отдельные составляющие согласованы между собой и не могут быть случайными. Именно в этом смысле Шпенглер говорил о неслучайности и согласованности различных и генетически не связанных между собой элементов культуры — например, форм денежного оборота и форм искусства — которые обычное научное мышление, обремененное привычкой к "оправданным", "рациональным" и "научно-обоснованным" классификациям, не стало бы сопоставлять.

Григорий Александрович был одним из тех, кому свойственно заражать своими идеями других. Вокруг него собралась целая группа востоковедов, представлявших самые разные "научные специальности": здесь были филологи, литературоведы, религиоведы, искусствоведы, историки философии и философы культуры. Не менее разнообразен был и спектр востоковедческих направлений: японистика, синология, индология, иранистика, арабистика, африканистика. С этой группой востоковедов Григорий Александрович создал семинар, который объединял его участников на постоянной основе и действовал сначала в Институте востоковедения РАН, а затем при Институте восточных культур РГГУ и который Григорий Александрович предложил назвать "Построение языка описания культуры". Предложение это было всеми принято[3]. Профессиональная разнородность коллектива во многом способствовала поиску ответа на вопрос: каким образом возможно адекватное постижение иной культурной традиции, выражающей себя в вербальной или невербальной форме (в форме искусства, например)? "Адекватность", разумеется, не понималась при этом как "абсолютная точность" описания и отражения феноменов изучаемой культуры в научных трудах. Адекватное восприятие чужой, "не родной" для исследователя культуры означало для Григория Александровича выявление в ней того, что для нее крайне существенно и неотъемлемо от любых ее проявлений, хотя, может быть, и плохо "заметно" с точки зрения иной культуры, и неучет чего порождает устойчивые — и даже закономерные — ошибки в описании этой культуры. В связи с этим он ставил вопрос о выработке такой исследовательской стратегии, которая помогла бы если не "схватить" фундаментальное и важное основание культуры, то хотя бы приблизиться к пониманию того, где оно располагается и как можно подойти к разговору о нем. Для участников семинара убеждение в том, что такое основание присутствует в любой из так называемых "восточных" культур, отнюдь не было априорным, но вытекало из опыта их многолетней профессиональной деятельности, которая в первую очередь состояла в переводе и комментировании памятников классической "восточной" мысли и была нацелена на то, чтобы сделать понятным русскоязычному читателю воплощенное в тексте мышление, для которого подчас логично и естественно то, что нам таковым не представляется.

Григорий Александрович любил в разговорах добавлять к названию семинара формулу, столь знакомую всем, кто помнит швейные ателье советских времен: "...из материала заказчика". Так в шутливой манере Григорий Александрович выражал едва ли не суть своей концепции: он был убежденным антиуниверсалистом. Культура может быть адекватно описана (в том понимании адекватности, которое разъяснено чуть выше) только на языке, который выстроен из "материала", предоставляемого ею самой, — лишь подобный язык способен учесть фундаментальные черты изучаемой культуры, которые определяют то "особенное" в ней, что не схватывается прямо и непосредственно привычными нам способами рационализации изучаемого материала.

Разумеется, этот антиуниверсализм вовсе не принимал форму простого отрицания языка "западной" культуры, науки и философии, — языка, которым сформировано и в пределах которого выстраивается наше научное мышление. Конечно же Григорий Александрович не хуже своих критиков понимал, что мы "обречены" говорить именно на этом языке, — и, кстати сказать, великолепно этим языком владел. Но там, где другие видели завершение и конец рассуждения, результат, он усматривал только начало, там, как он считал, и заключена подлинная проблема. Проблема в философском смысле этого слова: затруднение, производящее впечатление парадокса, но непременно и настоятельно требующее своего решения. Решение это не могло быть простым, более того, оно не могло быть найдено там, куда вели уже проторенные в науке и философии пути. Эта проблема конечно же находилась и находится на "переднем крае" научного мышления, в области, обещающей напряженные поиски и, вероятно, удачные находки. В том, что такая проблема была поставлена, — безусловная заслуга Григория Александровича.