Николай Эпштейн - Хоккейные истории и откровения Семёныча

• Название: Хоккейные истории и откровения Семёныча
• Автор: Николай Эпштейн
• Издательство: Советский спорт
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5–9718–0067–1. 240

Эта книга вместила в себя рассказы о первых шагах отечественного хоккея, о последовавших за годами хоккейного детства и отрочества долгих периодах триумфа советской хоккейной школы во всем мире. В ней также собраны некоторые заметки о шведском хоккее, пользующемся в России неизменным уважением.

---

А я нет–нет, да и ловил себя на мысли: такой юбилей надлежало бы отмечать всенародно! Вот ведь 50–летие В. Третьяка и по телевидению показывали, и по радио об этом событии говорили, и все газеты «отметились». Слов нет, знаменитый голкипер такой почет заслужил. Он — гордость отечественного хоккея. А Эпштейн, под руководством которого Владислав играл в хоккей? Он разве не слава и гордость отечественного хоккея? Он, воспитавший десятки заслуженных мастеров спорта, он, стоявший у истоков этой замечательной игры на Руси? Да что там говорить…

Впрочем, сам Николай Семёнович вел себя в тот вечер как обычно: спокойно, рассудительно, с юморком. Махнул несколько рюмок коньячку и держался молодцом. И подумалось, что в чем–то даже символично, что именно так прошел этот вечер, по–эпштейновски скромно, без особых фанфар, в кругу близких ему людей.

Мне всегда казалось, что «секрет» личности Эпштейна еще и в том, что ему глубоко чуждо высокомерие, чванство, пренебрежение к людям. Он великий жизнелюб, не поддающийся неизбежным горестям и тяготам бытия, умеющий находить во всех обстоятельствах нечто ободряющее и вселять этот оптимизм в других.

Нехитрая вроде бы «схема». А прожить по ней удается лишь избранным.

Эпилог. Уход Эпштейна

Николай ВУКОЛОВ

Жаль, что Николай Семёнович не дожил до выхода в свет этой книги. Весьма отрадно, что книга все же появилась. Как один из ее авторов, я рассматриваю сей факт как глубоко справедливый.

Николай Семёнович отдал любимому делу весь жар своей неуемной души и высшей наградой за преданность хоккею стали ему всенародная любовь и уважение.

Буквально до последних недель жизни Николай Семёнович оставался человеком деятельным и неутомимым, глядя на которого трудно было поверить в его возраст.

Больничная койка придумана не для таких людей, как Эпштейн и в этом смысле есть какая–то по–смеляковски обжигающе–печальная символика его ухода. «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…», — эти, пронизанные суровым и терпким пафосом мужской романтики строки знаменитого поэта Ярослава Смелякова нашли реальное воплощение в том, как покинул этот мир знаменитый тренер Николай Эпштейн.

Он все делал по–своему. И даже церемония прощания с ним на Малой спортивной арене Лужников задержалась почти на час: катафалк, в котором везли гроб, по пути сломался, и когда об этом стало известно собравшимся проститься с Эпштейном, то среди них прошелестело: «Это очень по–эпштейновски, не хочет расставаться с нами Семёныч». Несмотря на всю трагичность минуты опечаленные лица людей разгладились, плотно сжатые губы разомкнули улыбки. Уверен, что знай об этом эпизоде сам Эпштейн, он бы хохотнул своей неповторимой усмешкой–ухмылочкой.

Так вышло, что жизнь в последние два–три года сблизила меня с Николаем Семёновичем. Его образ — в моей душе. Потому–то я счел большой честью для себя предложение выступить в еженедельнике «Футбол. Весь хоккей» со словами благодарной памяти о моем старшем товарище, ставшем мне близким и родным. Вот эта статья:

«По–разному покидают люди земную юдоль. Николай Семёнович Эпштейн избрал свой путь. Он всегда шел по жизни своей дорогой. И когда из подмосковного Одинцово ездил каждое утро на учебу в московскую школу, и когда из того же Одинцово в начале 30‑х годов минувшего столетия (а тогда путь из этого подмосковного городка до столицы был не то, что сейчас) мальчишкой трясся в электричке, направляясь на тренировки в футбольную секцию стадиона Юных пионеров — знаменитую СЮП.

И когда стал играть в футбол в столичном «Спартаке», а затем — «Пищевике» и «Локомотиве», и когда на Урале в конце 40‑х годов прошлого века судьба впервые свела его с хоккеем, ставшим для него делом всей жизни. Сейчас, в век хоккейных менеджеров, скаутов, агентов и прочих «провайдеров» (эти иностранные словечки, сопряженные с бешеной деньгой, быстро прижились на российской почве), кажется невероятным, но остается фактом: Николай Семёнович, создавая с пуля, на пустом практически месте Воскресенский «Химик», был и игроком этой команды, и ее тренером, и администратором, и снабженцем. И бог знает, кем он только не был, пестуя московских и Воскресенских «сорви–голова» — мальчишек, превращая их в выдающихся мастеров хоккея, которые потом прославляли Родину своими победами.

Конечно, Семёныч (а так только и звали его все хоккейные люди) был в этом деле не один, но жар его души, его неукротимость в отстаивании собственной точки зрения и непоколебимость в собственной правоте (которая подтверждалась затем многократно самой жизнью), его глубокая человечность пробивали любые «стены». Но нужно было иметь громадное мужество, чтобы 23 года «тянуть воз» команды высшей лиги со всеми вытекающими из этого статуса проблемами. И Семёныч тянул, как мощный локомотив, тренируя, выбивая квартиры, устраивая игроков в институты, их детей — в детские сады и ясли, колеся по стране в поисках новых талантов (и находя их в изрядном числе), проталкивая решение о строительстве в Воскресенске ледового Дворца спорта. И так далее, и тому подобное. Нескончаемой чередой.

Он любил людей, никогда не выплескивая водопадом своих чувств, оберегая их, вынашивая под сердцем, как самое сокровенное достояние. Высшей похвалой в адрес особо полюбившегося хоккеиста у Семёныча было слова «игрочина», звучавшее в его устах, как благословение старейшины Ордена избранных хоккейных меченосцев. И люди любили Семёныча, тянулись к нему. Нет на этой земле человека, кто сказал бы худое слово в адрес Николая Семёновича. А он отнюдь не был мягкотелым и мог отбрить любого зарвавшегося нахала за милую душу, мог нажить себе если уж не врага, то недоброжелателя точно. Тем более, что на острое словцо он был мастер. Но на удивление, те, кому доставалось от Семёныча, зла на него не держали. Потому что при всех обстоятельствах он уважал человеческое достоинство и в себе самом, и в окружающих. Я толковал о феномене Эпштейна со многими — и спортсменами, и любителями спорта и всегда слышал только слова восхищения и душевной расположенности к этому уникальному человеку, дух которого не мог не вызывать уважения.

Боец по натуре, он, уже будучи в преклонном возрасте, не давал себе поблажек, регулярно бегая трусцой по утрам по набережной Москвы–реки, напротив лужниковского Дворца спорта, от Окружного моста до Метромоста и обратно, а вечером совершая пешие прогулки по Мосфильмовской. Ни разу не слышал я от него нытья и жалоб. «Надо в баню идти, что–то тело ломит», — говорил 84–летний Эпштейн, когда досаждали хвори. И шел, и парился, испытывая истинное блаженство и от березового терпкого духа, и от общения с себе подобными в клубах банного сизоватого пара.

Горько переживал кончину своей обожаемой супруги, и, вороша иногда старые фотографии, глядел налицо жены, даже как–то удивленно изрекая: «Ну, надо же, Любаша, чистое золото, красавица». И глубоко вздыхал, подводя этим черту под эмоциями.

Но случалось, что Николай Семёнович выплескивал эти эмоции наружу сполна, безудержно. Когда сталкивался с людской черствостью, наглостью, хамством, нахрапистостью, беспардонностью, стяжательством, бурно произрастающими, к огромному сожалению, в наше далеко неблагополучное (вопреки утверждениям всяких лжеоптимистов) время. Тут его мощное естество раскрывалось с неудержимой силой и взору представал ВЕЛИКИЙ ТРЕНЕР, шутя усмирявший на хоккейном льду самые неподатливые, дерзкие и взрывоопасные характеры. В мятежной натуре Эпштейна жила неодолимая тяга к справедливости, стремление воздать каждому по заслугам.

Он, как всякий добрый человек (не надо путать с показным добрячеством) обожал детей, и, бывало, во время наших пеших прогулок не пропускал мимо ни одного пацана или девчонку, чтобы не потрепать по щеке, не сказать пару ласковых слов. И ревностные мамаши никогда не высказывали своего недовольства по поводу такой «фамильярности», чутко угадывая в Эпштейне его большое сердце и чистую, искреннюю душу.

И еще об одном: будучи евреем по крови, Николай Семёнович был великим интернационалистом по самой своей глубинной сути. Он, безусловно, любил и уважал еврейский народ, высоко отзывался о его талантливости и жизнестойкости. Но единственным мерилом отношения Эпштейна к другому человеку была не национальная принадлежность того или иного индивида, а присутствие (или, напротив, отсутствие) у этого индивида чувства порядочности. Смею утверждать, что Эпштейн, человек глубоко нравственный, сделал для сближения евреев и русских неизмеримо больше, чем кто–либо и это тоже была и остается его огромная жизненная заслуга…

По разному уходят люди из жизни. Эпштейн ушел в прямом смысле этого слова. В последние месяцы его неодолимо влекло куда–то в неведомое далеко, возникавшее в его уже больном, воспаленном мозгу. В первом случае Николая Семёновича нашла милиция в московском районе Бирюлево, обратив внимание на пожилого человека, сидевшего на скамейке в одних трусах. Даже металлическую пластинку с именем Эпштейна и его домашним телефоном сняли современные «доброжелатели». Но дважды чудес на свете не бывает. Второй уход стал роковым. Удержать Эпштейна было очень и очень трудно, он рвался, именно рвался то в Воскресенск, то в Одинцово, пока не прибило его к подмосковной деревне Селятино, где и доживал он в заброшенной избе (их сейчас в избытке по всей Святой Руси) последние часы.