Жан Кокто - Эссеистика

• Название: Эссеистика
• Автор: Жан Кокто
• Издательство: Аграф
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2005
• ISBN: 5-7784-0124-8, 5-7784-0308-9

Третий том собрания сочинений Кокто столь же полон «первооткрывательскими» для русской культуры текстами, как и предыдущие два тома. Два эссе («Трудность бытия» и «Дневник незнакомца»), в которых экзистенциальные проблемы обсуждаются параллельно с рассказом о «жизни и искусстве», представляют интерес не только с точки зрения механизмов художественного мышления, но и как панорама искусства Франции второй трети XX века. Эссе «Опиум», отмеченное особой, острой исповедальностью, представляет собой безжалостный по отношению к себе дневник наркомана, проходящего курс детоксикации. В переводах слово Кокто-поэта обретает яркий русский адекват, могучая энергия блестящего мастера не теряет своей силы в интерпретации переводчиц. Данная книга — важный вклад в построение целостной картину французской культуры XX века в русской «книжности», ее значение для русских интеллектуалов трудно переоценить.

---

Малышка спустилась вниз, пересекла вестибюль, проскользнула в комнату, откуда только что вышла незнакомка в белом. Она мертвела от страха, что та в любую минуту может вернуться.

На туалетном столике лежала подушечка с воткнутыми в нее шляпными булавками, очень длинными, какие носили в ту эпоху. Девочка вытащила одну — с замысловатой жемчужной головкой, — и скользнула к застекленной, отделанной железом двери. Тяжелая дверь была заперта на замок. До него надо было еще дотянуться. Девочка собралась с духом, принесла стул, влезла на него, повернула запор, спустилась, поставила стул на место.

Оказавшись на крыльце, она тихонько прикрыла за собой дверь и сквозь стекло за кованными украшениями, начинавшимися на уровне ее глаз, поглядела внутрь. Надо было спешить. Дама в белом чепце снова показалась в вестибюле. Ее сопровождал господин в сюртуке, он сильно жестикулировал. Оба скрылись в ванной комнате.

Девочка не чувствовала холода. Она обогнула дом. В одной рубашке, босиком, она бросилась бежать по клумбам, по промерзшей земле. От лунного света сад казался полумертвым. Он в буквальном смысле спал стоя. Такой знакомый, такой добрый и простой — сейчас он застыл в злобном оцепенении. Он был неподвижен, как часовой на страже, как человек, прячущийся за деревом.

Достаточно только взглянуть на этот сад, чтобы понять: сейчас случится что-то ужасное.

Естественно, девочка не замечала этой метаморфозы. Она просто не узнавала своего сада в новом наряде из белых простыней, с притаившимися чудищами и могилами.

Она бежала бегом, приподнимая подол рубашки и крепко зажав в руке булавку. Ей казалось, она никогда не доберется до цели. А цель была в дальнем конце сада, как раз там, где она открылась профессору в своем преступлении, подробности которого мы узнали много позже. Вероятней всего, именно возвращение на место преступления заставило ее проговориться.

Девочка остановилась. Она была уже в огороде. Ее трясло, она вся горела. Луна не превратила капусту ни во что устрашающее. Но для малышки страшна была сама капуста. Она узнавала ее контуры, заботливо вылепленные и посеребренные луной. Девочка наклонилась, чуть высунув язык, как прилежная школьница, и решительно воткнула булавку в первый кочан. Капуста оказалась твердой и скрипучей. Тогда девочка вырвала булавку, зажала в кулачке жемчужину и, точно кинжалом, нанесла смертельный удар. Она колола один кочан за другим и распалялась все больше. Булавка искривилась. Девочка немного успокоилась и методично, старательно продолжала свою работу.

Она нацеливала острие булавки в середину кочана, туда, где листья чуть расходятся, приоткрывая сердцевину. Потом собирала все свои силы и вонзала клинок по самую рукоять. Иногда острие застревало в ране. Тогда она принималась тянуть его обеими руками и несколько раз падала навзничь. Но это не могло ее остановить. Она очень боялась пропустить какой-нибудь кочан.

Когда работа была закончена, маленькая убийца, подобно служанке Али-Бабы, вопрошающей кувшины с маслом, осмотрела грядки, чтобы убедиться, что ни один кочан не избежал смерти.

Домой она возвращалась не спеша. Сад уже не пугал ее. Он сделался ее сообщником. Она не отдавала себе отчета, что его зловещий вид теперь ее ободряет, возвеличивает то, что она совершила. Она была в экстазе.

Девочка не думала о том, как опасно возвращаться. Она поднялась по ступенькам, толкнула дверь, закрыла ее за собой, принесла и унесла стул, воткнула на место булавку, пересекла вестибюль, взошла по лестнице и, оказавшись в своей комнате, улеглась в кровать. Она была так безмятежно спокойна что тотчас уснула.

* * *

Профессор задумчиво созерцал капустную грядку. Он представлял себе эту невероятную сцену. «Я их всех заколола, всех! — говорила малышка. — Я их заколола и вернулась домой». Профессор представлял себе преступление, которое мы только что описали. «Я вернулась домой. Я была очень рада. Я крепко спала».

Она крепко спала, а наутро проснулась с температурой сорок.

* * *

— После этого, — объяснил профессор молодым родителям, — вы ей сказали, что решили не заводить второго ребенка. Она вам не поверила. Она-то знала, что виновна. Она убила. Она это понимала.

Ее стали мучить угрызения совести. Надо объяснить ей — только не я буду это делать, — что детей не находят в капусте. Надеюсь, теперь вы поняли, как опасны подобные глупости.

* * *

Доктор М. сказал, что родители согласились на это неохотно. Они считали, что тем оскверняют чистоту собственного детства. Теперь они живут в Марселе. Приезжая в Экс, они ломают голову, почему их дочь страдает нервными приступами и боится выкидышей.

— Вы думаете, — спросил я доктора М., — что причину надо искать в той старой истории?

— Я ничего не берусь утверждать, — ответил он, — но когда ей было пятнадцать, родители уехали по делам, а девочку оставили у меня. Ко мне на недельку как раз приехал погостить тот мой племянник. К этому времени девочка уже знала и что детей не находят в капусте, и что профессор Г. не ее родственник, а мой. С тех пор прошло столько лет. Но как-то вечером мы по неосторожности вспомнили эту старую историю. «А ты знаешь, — спросил меня мой племянник, — в чем истинная трагедия того, что случилось на капустной грядке? Так вот: девочка тогда действительно совершила убийство. Она интуитивно использовала колдовские приемы, а колдовство — дело нешуточное».

Мы принялись рассуждать о колдовских чарах и вынуждены были прийти к заключению, что это вещь доказанная.

— Вполне возможно, — заметил я. — Может, она и убила. Но главное, что она об этом не догадывается.

— Дело в том, что позже, — сказал мне доктор, — мы с женой обнаружили, что девочка подслушала этот разговор.

* * *

P. S. Фрейдистское семейство. — Мадам Х. вошла в комнату своей девятилетней дочурки и застала ее за рисованием. Нянька куда-то отлучилась. Мадам Х. наклонилась посмотреть, что рисует девочка красным карандашом, и обнаружила изображение гигантского фаллоса.

Вырвав лист из рук дочери и не слушая ее криков, она бросилась к месье Х., который только что вернулся с игры в гольф: «Полюбуйся!». «Где этот несчастный ребенок мог видеть подобные вещи?» — вскричал месье Х., отпрянув. — «Тебя хотела спросить». Воздержусь от описания расследования. Четыре дня спустя, после долгих пересудов, отец подступил с расспросами к дочери. И получил ответ: «Это нянины ножницы».

О смертной казни

Я более целомудрен в чувствах, нежели в поступках, и если меня редко возмущает, что кто-то ведет себя без оглядки на окружающих, то я смущаюсь, когда при мне выкладывают все, что есть на душе и за душой. Я не испытываю и тени стыда при лицезрении физического эксгибиционизма, но внутренний эксгибиционизм меня шокирует. Более того, он кажется мне весьма подозрительным.

По этой причине настоящий Дневник — не настоящий.

На мой взгляд, было бы почти справедливо, если бы закон охранял скандалы в области зримого и преследовал те, что выносятся из области невидимого на всеобщее обозрение. Но такие законы не предусмотрены кодексом (Разумеется, я не имею в виду процессы над Бодлером, Флобером и так далее, в текстах которых не было ничего скандального. Скандал, на мой взгляд, это ложь, высказанная в форме признания.) Мудрая осторожность подсказывает поэтам стилистические приемы, которыми можно прикрыть наготу души. Что же касается газет, тут меня шокирует не столько перечень краж и убийств, сколько причины, их провоцирующие, и пересказ расследования. Похоже, что преступников в наши дни ловят не в городе и не в деревне, но в кромешной тьме, где преследуемых трудно отличить от преследователей.

Одни лгут ради эксгибиционистского удовольствия (доказательство — невиновные, которые на себя наговаривают), другие сознаются косвенным образом, приписывая тому, кого допрашивают, собственные потайные инстинкты. В этом сквозит сладострастное желание безнаказанного самообвинения безболезненного самобичевания, безопасного заголения — этим питаются жадные до ужасов пресса и толпа.

Когда случается громкое преступление, газеты утраивают тираж. Сюжет растягивается насколько возможно, и лицемерие под видом гуманизма утоляет голод. Тут публика и действующие лица друг друга стоят. Пределом мечтаний была бы драма, в которой полегли бы все до единого[48].

* * *

Во время процесса над Лэбом и Леопольдом{232}, предвосхитившим интеллектуальное убийство, апофеозом которого стал фильм Хичкока «Веревка», адвокат заявил: «Всякий человек носит в себе смутную жажду убийства». Когда судьи спросили, каким образом они, карающие преступления, могут быть заподозрены в подобном желании, адвокат ответил: «Не вы ли уже несколько недель подряд стараетесь убить Лэба и Леопольда?» — и тем спас преступников от электрического стула.