Николай Мордвинов - Дневники

• Название: Дневники
• Автор: Николай Мордвинов
• Издательство: Всероссийское театральное общество
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1976

В книгу включены дневники известного артиста Николая Дмитриевича Мордвинова и воспоминания о нем.

---

Человеческая простота, которую ты нашел сейчас, мне нравится, она меня волнует. Очень нравится, когда ты играешь обессиленного в борьбе Отелло.

Это — золотой фонд, а как он обставлен? Видно, что спектакль не фаворит. Я бы не позволил никаких замен, тем более, по таким пустячным причинам, как вчера.

Спектакль ренессансный, Яго — Петросян — его отрицание. Это мелкий человечек, жулик. Это снижает образ самого Отелло, и Ю.А. это надо бы знать.

Яго Отелло должен быть противен как представитель иного мышления. Чтобы подогреть себя, он представляет для себя измену Эмилии, должность, которой его лишили. В самом же деле — это разность мировоззрения.

Нельзя так небрежно относиться к самому лучшему в театре, не меркнущему, а растущему спектаклю, лучшему спектаклю театра.

Дездемона. Она ушла от отца. Должна быть отчаянной. А в таком исполнении она не может изменить. Надо, чтобы могла, но не будет, потому что страстно любит Отелло.

Конкретный совет:

Не начало роли определяет последующее. Наоборот, надо посмотреть на начало с точки зрения исполнения роли в третьем, четвертом, пятом актах. Там созрело. Там мужественная правда солдата, с огромным сердцем, душой. Не надо бояться, что он мужик простой и неизысканный, в чем раньше обвиняли тебя. Право на некоторое изящество и одухотворенность в роли есть, но нужна мера.

В общем, поздравляю тебя с огромным успехом. Эта работа показывает, что ты, безусловно, становишься трагическим актером. (Ах, Гриша, Гриша!.. Конечно, я вырос… Но ужель вырос из того «ничто», что я представлял из себя, по заверению критиков в печати?! Вот почему мы, современные «искусники», и не можем с вами договориться ни на одном вопросе!)

— Я очень рад, что так все получилось. Но ты не все помнишь, не все правильно пересказываешь. Самое трудное мне было — поверить. Ты вместе с другими критиками в ВТО лишил было меня веры в свои способности играть Отелло, ты не нашел, по чести говоря, во мне этих возможностей в принципе. Не в том дело, что тебя хвалят или ругают, а в том, с чем это делается. Твое право и обязанность были мне сказать, что это вот — то, а это — никуда негодное… тогда бы мне, как и каждому, было бы легче жить и работать, но этого не случилось… к большому огорчению…

В принципе, я ни от чего не отказался, Гриша. Ни от формы, которой я придаю, очевидно, большее значение в искусстве, чем ты, признающий ее, но как-то умозрительно. Не отказался и от существа. Все это, как мне кажется, такое, как оно должно быть в моем исполнении. Весь вопрос в той или иной зрелости роли. Содержание оперлось — выросши, конечно, ведь я работаю и расту — на мастерство, форма нашла оправдание, стала органичной, ушли нитки… Ясно, что многое изменилось, стало глубже и, как ты говоришь, проще, но разве на пустом месте все это могло бы быть?! Так же я не отказался от своего пристрастия к стиху. Я опять признаю, что роли, написанные стихом, не должны стыдливо прикрываться прозой. Роли, написанные прозой, я буду играть, как роли, написанные прозой. Роль я играю, написанную в стихотворном размере, с соблюдением строчки и прочими непременными условиями для читки стиха, и, как видишь, это тебе теперь не мешает.

— С твоим утверждением стиха и формы я не согласен и теперь!

— Ты не замечаешь, как сам себе противоречишь. И не только в этом. Сейчас я подчинил одно другому. Но на это надо было время… и всю мою силу воли. Чтобы не уйти с совещания в ВТО после речей знаменитых критиков, искусствоведов, шекспироведов, в лице Морозова, Юзовского и проч., когда вы вырвали у меня почву из-под ног, когда Ю.А., наконец, понял, что перед ним — посредственный актер, уйти с совещания, не кончить жизнь самоубийством от стыда и позора и начать работать, невзирая ни на что и ни на кого, даже на Ю.А., хоть это дьявольское упрямство, на это нужны были силы. Роль сделана, к большому моему сожалению, не благодаря критике друзей, а вопреки ей.

— Ю.А., к сожалению, поддается влиянию быстро, Юзовский же давно потерял душу, хоть и не без способностей человек… В общем, еще раз благодарю тебя. Твой пример для меня поучителен.

— О монологе: нет, это не нечто проходное, чтобы настроиться, для того чтобы обелить Дездемону и оправдать себя. Это — большой и умный ход Отелло. Рассказывая, он не мог не увлечься тем, что говорит, благодаря своему характеру. А то, что он рассказывал, касалось его лично и кровно. Эпоха богата была рассказчиками, и мимо этого пройти мне не хотелось. Словом, монолог — его живая жизнь, прожитая в муках и страданиях, его боевая история. А это не скажешь ни сухо, ни протокольно. Что тебе дорого и тебя волнует, об этом не умолчишь, не скроешь, даже если хочешь. Это могут делать дипломаты. Отелло не дипломат. А кроме того, ему незачем все это скрывать, он не хочет этого скрывать. Он хочет всех сделать причастными к его счастью, а следовательно, и подходу к счастью. Это воскрешенная, живая жизнь. Надо, чтобы зритель знал это. А кроме того, в роли он дальше не повторит ни разу того, что говорит здесь.

— Ну, в это ты сам поверишь и найдешь. А может быть, тебе помешала заминка, которая произошла на сцене, как ты говоришь. Еще раз спасибо за наслаждение. Прости меня, что я в свое время нечутко подошел к тебе. Я поздравляю, это большая и настоящая победа.

16/XII

Хоронили Игоря Савченко…

Речи… речи… Столько лжи… Правильно сказал Пырьев над гробом, что при жизни не бережем, умрет человек, говорим пышные речи.

Умер человек в 44 года, со здоровым сердцем и мозгом восьмидесятилетнего старика, как показало вскрытие.

Поди-ка найди ему замену, найди замену Эйзену[286].

11/XII

«ОТЕЛЛО»

Весьма посредственный спектакль.

Пробовал упростить монолог в сенате. Но понял, что убирать в монологе «биографию» — не надо. Интонации, долженствующие отобразить ритм, темп, смысл, отношения, картину, не должны быть уничтожены, а только должны быть подчинены смыслу, состоянию, мысли. Будет это выполнено, и все станет на место. Одно же без другого есть обеднение поэтической формы. Никому не приходило в голову менять темп или тональность в бетховенской сонате. Как будто стих не такая же железная форма, как ноты Крейцеровой. Это идет от недостаточного знания законов стиха, а в конце концов — от дилетантства.

20/XII

Выступал на концерте. Читал Шолохова.

Не понравилось мне. Что-то я стал «мастерить». Делаю вид, что присутствую, что взволнован, значителен, а в самом деле «дремал» за точно выполняемым рисунком, благо он выразителен и сочен.

31/XII

Сегодняшний день — рубеж века!

Рубеж не только у века, но и у меня. Первую половину века я прожил почти целиком с пользой. Сколько лет второй половины мне прожить суждено и сколько суждено сделать в отпущенные годы?

Кабы побольше лет и побольше дел! Очень хочется! Больше, чем когда-либо, чувствую в себе творческие потенции, сильней, чем когда-либо, знаю, что много могу сделать, яснее, чем когда-либо раньше, знаю, что сил у меня немного, что многое уже не могу — немолод, на многое не хватает мышц сердца… Обидно сознаться, но ничего не поделаешь.

Надо сделать, что в силах.

Сегодня Ю.А. сказал, что после выпуска Первенцева[287] он приступает к «Маскараду»[288]!

Радоваться мне или горевать, не разберу. Переболело, да и сил много надо, чтобы начать вновь подниматься на эту гору.

Ю.А.:

— Как тебе мыслится спектакль?

— Фильм значительно проигрывает из-за жизненно бытовых оправданий. Пьеса этого не терпит. Чем обобщенней, строже, лаконичней будет решение ролей, мизансцен, тем более выиграет спектакль. Но строгость от выисканности решения, а не от случайного. Я убежден также, что некоторая лермонтовская чертовщинка должна остаться. Что, кстати, мне кажется, очень трудно понять Оленину. Плятт создал бы затравленного, злобного, мстительного, но несчастного, несильного Неизвестного. Это решение, возможно, самое верное для нашего века, спектакля, театра. Правдивей всего.

1951

26/I

Смотрел «Младшего партнера».

Это спектакль Завадского. Видишь любовно построенные мизансцены, отточенность, чего я не замечал уже давно и даже в «Рассвете».

Думаю, что реперткомщики будут придираться к музыке и танчикам и очень плохо сделают, потому что, не будь этого гарнира — вкусного, порой характеризующего больше, чем тексты Первенцева, спектакль не стали бы смотреть. Автор пока очень по-газетному мыслит на сцене. Я попробовал было ему сказать, но в ответ не услышал ничего…

Не будь Ю.А. и этих удач, пьеса не могла бы считаться «игральной». Как бы там ни было, но Чехов или демократ из демократов Горький так не разговаривали, так не вели себя, как авторы, с которыми мне приходится встречаться.