Николай Мордвинов - Дневники

• Название: Дневники
• Автор: Николай Мордвинов
• Издательство: Всероссийское театральное общество
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1976

В книгу включены дневники известного артиста Николая Дмитриевича Мордвинова и воспоминания о нем.

---

Зная Венецию, встречаясь с людьми всех сословий, он прекрасно видел, что цельности отношений между мужчиной и женщиной нет. Нет чистоты и целомудренности. Он долго борется с Яго за свое отношение к Дездемоне и за свое понимание отношений в мире — он не может допустить, что Дездемона — дочь своего общества, своего сословия. Допустив это, он исключил исключенное и погиб.

Ю.А. предложил уход с Кипра — «Привет на Кипре вам» — сделать под широкую, торжественную музыку гимна, но Шмыткин[158] опять протестует. Все равно, конечно, будет так, глупо этого не делать… с этими протестами можно много глупостей наделать…

Я предложил так: после ухода с Дездемоной эта музыка переносится на задний план, под которую идет сцена Родриго и Яго. К концу этой сцены музыка резким рывком дает тему Отелло, может быть, его трубы, которые возвещают о слове Глашатая. С его началом музыка должна кончиться. Кончилось слово, опять трубы, фоном для которых, незаметно возникнув, должно быть общее веселье с музыкой, лихой песней, плясками и проч. Взрыв оркестра на бешеную пляску. Влетают куртизанки. Пляска. Сцена заманивания Кассио. Песня идет параллельно оркестру. Стихают пляска и оркестр, песня остается. Сцена Яго и Кассио идет под эту песню, с которой параллельно звучит какая-нибудь серенада — тема Дездемоны. Песни, пляски, доведенные до предела, и потом, вдруг, слом — драки, первые и роковые признаки трагедии. Я всегда ярко чувствую эту роковую грань между двумя мирами.

Нужно искать природу чувств и страстей. А как это возможно при холодном, аналитическом или, того хуже, вялом уме и воображении. Кстати, не здесь ли ошибка театров, не потому ли холодными и не волнующими выходят спектакли с мастерами, демонстрирующими свои умения, — режиссеры демонстрируют свои, а актеры свои. Забота сейчас у нас играть просто, играть жизненно… а получается серо, вяло, нежизненно… Как-то недавно мне Рубен Симонов[159] сказал по поводу моих работ, что играть со слезами — это не секрет, это многие могут, а вот обмануть зрителя, сыграть волнение, не волнуясь самому, — вот это искусство. Не знаю, может быть, и это искусство, но я люблю и хочу другое… Ермолова сгорала сама, сгорела Комиссаржевская. Играла Сара Бернар и жила Дузе… сгорели Мочалов, Леонидов… Это искусство признано вершиной мастерства, а то не мастерство, о чем говорит Симонов. Не Коклен меня увлекает. Так спокойнее, это наверняка; дольше проживешь, это тоже верно. Ну, так кому что. Во всяком случае, своими спектаклями и своим исполнением он [Симонов] меня не увлекал, а вот Щукин увлекал.

22/XII

Завтра назначен первый прогон, в костюмах и гримах.

Приближаются дни, когда нужно будет давать отчет.

А ведь на этой сцене[160] играл Сальвини, художественники и все гастролеры, большие и малые. Выйдешь на сцену и подумаешь, а за свое ли ты дело взялся. Вчера вечером в театре не было никого, я вышел на сцену, темно и тихо… а жизнь на сцене и в зале как бы не прекращается. Витают призраки прошлого, мечты, действительность бьется и вырывается из небытия… Театр всегда полон непрекращающейся жизни… Сколько раз замечал я это… Как живые, но бесплотные свидетели встают перед внутренним взором люди, герои созданные, зло, ими свергнутое… И сейчас как бы что-то осталось от царивших здесь в свое время Сальвини, Муне-Сюлли, Мамонта Дальского… Обязывающие и пугающие мысли…

Не репетиция, а какая-то размазня…

Никакого темпа… А темп — это великое дело…

Природа каждого чувства несет в себе и темп, она несет в себе внутренний и внешний темп существования. У нас очень часто темп и ритм, путая, смешивают в одно и яро спорят при этом. Смена простого темпа играет иногда как целая пауза. А мы играем не замедление, не паузу, за исключением разве Оленина, который играет лишь одни паузы.

Темп нашего существования на сцене так замедлен, что дальнейшее замедление кажется уже противоестественным, а пауза — смертью.

В комедиях в нашем театре темп понимается так, как в «Школе неплательщиков», «Трактирщице», в жанрах противоположных — нет.

Говорил как-то с Ю.А. на эту тему; может быть, я неправ?

Сознался, что в театре нет темпа, действительно, что он необходим, что играть будет легче, а зрителю следить, что будет тянуть актеров на это, особенно Оленина. Только, думаю, скоро надоест, для этого надо жить в пьесе иначе.

— В твоих руках сейчас и судьба спектакля, и твоя, и театра, и моя на значительное время. Или мы докажем, что в силах выполнить задачи, о которых говорим, либо мы остаемся в ряду областных театров. Верю в твои способности поднять трагическую тему. В тебе безусловно есть трагическая сила. Следующим этапом должна быть работа над тем, чтобы забыть все наработанное и спустить с привязи чувство. Сейчас расчета много. Нужно отдаться чувству. Роль намечена, не собьешься. Волю — чувству…

23/XII

Какую бы современную пьесу я хотел играть, задали мне вопрос авторы…

Прежде всего хорошую.

Нет, правда, наскучили схемы, надоели оскопированные темы, лобовые решения…

Хочу героя, который подчинил бы все свое существо единой цели. Чтобы это было не от бедного воображения, не от бедности интеллекта, а от способности автора и героя, зная многое, желая многое, подчинить все свое умение и желание единому. Устремленность героя не от бедности выбора, перед ним находящегося, а от широты раскрывающегося перед ним горизонта. Тогда это будет богатая натура.

Я бы хотел сейчас сыграть человека с открытым глазом на мир, я уверен, что сейчас это нужно более, чем когда-либо.

Лирическую тему, широкую, как наши просторы…

Посидеть бы где-нибудь на берегу Волги, с гитарой, спеть хорошую раздольную песню, поговорить хорошими словами о прекрасном будущем (ирония судьбы, актер, имеющий голос, не может напасть на роль, в которой можно было бы рассказать что-то песней). Надоела блатная, засоренная, полуростовско-одесская, изобретенная фабрично-городская речь, а вернее сказать — жаргон.

Кончится война. Люди захотят красивого, доброжелательного, лиричного, любовного… Не захотят раздраженного… Захотят созидающего, а не разрушающего, ласки, а не холода, внимания, не затемненного, а ярко освещенного, не вшивого, а чистого, не оборванного, а хорошо прилаженного и красиво сидящего. Не злости, а радости, не отрицания, а утверждения, когда нужно будет растить в себе много-много такого, от чего никогда не нужно будет освобождаться, что составит прелесть нашего советского человека, что будет отличать его от всех прочих народов, не знающих свободного развития.

Когда наступит момент ликования — а он наступит, — когда созидающее начало не будет омрачено разрушением, когда зарубцуются старые раны, а для новых не будет поводов, тогда народ потребует показа человека, вышедшего из бездны горя, мук и ужасов, человека-борца, силу, мужество и открытую душу, для блага, через благо, потому что он прошел через уничтожение к началу блага.

Война покончит вопрос о зле, если не совсем, то на долгое время.

Отрыжка того зла еще долго, конечно, будет жить, и то там, то тут будут вырываться ее противные проявления, но постепенно и остатки будут придушены. Обнаруженные страсти постепенно улягутся, и тем властнее человек потребует совсем другого мира образов, других чувств, других мыслей. Наш народ, в общем говоря, конечно, миролюбив. Конечно, страна не забудет никогда того великого подвига» что свершил народ в своем гигантском напряжении, не забудет имен, ни единичных подвигов, но воспоминания не будут так тягостны, так трагичны, а со временем, когда уйдут свидетели, они станут совсем гордостью народа, гимном преданности Родине.

Об этой гордости человека, о его светлом, покоящемся на большом пережитом, о его лирическом, о его широком размахе, о его поступательном, о его страдании и вере, о чертовски великом счастье захочет услышать наш сегодняшний человек. О счастье через созидание, через искусство, настоящее, взволнованное искусство захочет услышать он.

24/XII

Борис находит большое разнообразие в приспособлениях, но мельчит, демонит образ[161]. Говорим много, много спорим… Но то ли верит, то ли не верит, то ли не в силах выполнить, прикрываясь то теми, то другими заданиями… которые должны быть выполнены раньше.

Мне кажется, Яго — огромная трагическая и темпераментная роль, роль огромных обобщений, чертовской изобретательности. Если Ходжича в «Дундиче» он сыграл на покое, из которого так и не выбрался ни разу, то Яго на покое не сыграешь, а если и предположить, что Яго можно сыграть на покое, то для такого актера, который бы в силах был это претворить в жизнь, — нужен был бы неистовый темперамент.

Какие бы я поставил перед собой задачи, если бы мне при шлось играть Яго?

О, сколько можно сделать в роли!