Иван Майский - Перед бурей

• Название: Перед бурей
• Автор: Иван Майский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1945

О с н о в н ы м мотивом, побудившим меня написать эти воспо минания, было желание на собственном примере показать, как люди старого поколения, выраставшие в условиях цар                                                   ской России, приходили к революции

---

совсем особое дело. Медицинская помощь населению в то

время была поставлена очень плохо. На сотни верст в

окружности не бывало ни врача, ни больницы. Прибреж

ные жители знали, что с арестантской баржей всегда пла-

вает «дохтур». И едва мы успевали пристать к берегу, к а к

к отцу устанавливалась длинная очередь пациентов. Конеч

но, строго формально он не обязан был их лечить. На этом

основании некоторые коллеги отца, также плававшие на

арестантских баржах, просто «гнали в шею» приходивших

на остановках больных. Но отец считал, что медицинские

знания ему даны для того, чтобы служить народу, — и

потому наша баржа на пристанях превращалась в прием

ную врача, густо набитую народом. Отец старался делать,

что мог. Бывали замечательные случаи.

Помню, в селе Демьянском, на Иртыше, отца позвали

на трудные роды. Матери и ребенку грозила смерть. Отец,

вступил в упорное единоборство с природой. Час проходил

за часом. Погрузка дров уже кончилась. Пароход должен

был уходить. Капитан посылал к отцу одного гонца за

другим, требуя его возвращения на баржу. Но отец от

правлял их каждый раз назад с одним и тем же ответом:

«Сейчас», а сам продолжал оставаться на месте «боя».

В результате пароход опоздал на три часа, но зато мать и

ребенок были спасены.

В другой раз дело происходило в Сургуте — крохотном

уездном городке, расположенном при впадении реки Вах

95

в Обь. К отцу привели уже немолодого остяка, которого в

тайге, дня за два перед тем, сильно «поцарапал» мишка.

Рана была ужасная: вся кожа, с волосами, была содрана

с верхней части головы рассвирепевшим медведем, его мо

гучие лапы оставили ясные следы и на черепной коробке

охотника. Все это было густо залито запекшейся кровью и

замотано какими-то грязными, слипшимися тряпками.

Остяк почти лишился чувств, пока отец освобождал его

рану от этих тряпок. Потом отец произвел обследование,

прочистил, промыл рану, насколько возможно было, привел

в порядок черепную коробку, забинтовал голову и, нако

нец, дал пострадавшему некоторые простейшие указания

насчет дальнейшего поведения. Отец был, однако, далек

от оптимизма.

— Сомневаюсь, чтобы он выжил, — заметил отец, ког

да остяка вывели из лазарета.

И, однако, он выжил! Это было настоящее чудо, кото

рому помогла могучая природа охотника. Через два рейса

остяк пришел опять на баржу — уже здоровый, веселый —

благодарить отца. Он принес с собой в качестве подарка

мешок кедровых орехов в шишках. Не принять подарок —

значило кровно оскорбить охотника. Отец принял подарок.

Орехи оказались прекрасные, и мы без перерыва щелкали

их на всем остальном пути до Томска.

В эту же остановку в Сургуте отец имел не совсем

обычный визит. К нему пришел местный священник, отец

Евлампий, и просил уделить кой-какие медикаменты из

аптечных запасов арестантской баржи. Отец, вообще не

любивший духовенства, вначале держался сухо и офици

ально. Однако посетитель мало походил на обычный тип

«попа», с которым мы привыкли встречаться в Омске, и

разговор скоро принял более естественный и даже друже

ский характер. Оказалось, что отец Евлампий вот уже

свыше пятнадцати лет живет в Сургуте и все свои силы

посвящает работе среди остяков. Приход у него гигант

ский — свыше тысячи верст в поперечнике, и подавляющее

большинство населения в этом приходе остяки — малень

кое финское племя, с незапамятных времен живущее в

бассейне течения Оби. Отец Евлампий хорошо знал остя

ков, изучил их язык, нравы, быт, религию. Православные

миссионеры той эпохи обычно относились к просвещаемым

ими «неверным» с высокомерием и презрением. В отце

Евлампий, однако, этого совсем не замечалось. Наоборот,

96

он говорил об остяках с большим сочувствием, почти с

нежностью.

— Меня поражает сила прирожденного им инстинкта,—

рассказывал Евлампий. — Я часто выхожу побродить в лес

в окрестностях Сургута. Беру с собой маленьких остяцких

ребятишек. Отойдем две-три версты, а то и больше. Я уже

заблудился, не могу найти дороги домой. А ребятам хоть

бы что! Я всегда на них полагаюсь: непременно выведут

куда надо.

Евлампий много говорил о трудностях своей жизни и

работы. Сургут — о д н о из стариннейших русских поселений

в Сибири: оно основано в 1593 году, но это настоящий край

земли. В городке тысяча жителей — почти исключительно

рыбаки и охотники. Исправник, церковь, приходская школа,

казенная винная лавка, тюрьма. Телеграфа нет. Летом

связь с внешним миром поддерживается пароходами.

В остальное время городок отрезан от всего на свете. По

крайней мере, раз в год Евлампий объезжает всю свою

паству. Он берет каюк (большая гребная лодка с малень

кой каютой без окон) и отправляется в долгий путь — от

одного остяцкого поселка до другого. Расстояния между

поселками огромные — сто, двести и больше верст. В каж

дом поселке Евлампий остается по неделе, по две — творит

службы, венчает, крестит, хоронит (пост-фактум), пропове

дует «слово божие», оказывает медицинскую помощь, раз

решает споры и конфликты. Остяки формально числятся

православными, однако Евлампий не скрывал, что своим

языческим богам они больше верят, чем «святой троице».

— Самое трудное, — говорил Евлампий, — это река Вах.

Подыматься по ней мне приходится почти тысячу верст.

Места дикие, нелюдимые, холодные. Осенью ледоход все

гда начинается с Ваха. Коли лед пошел по Ваху — значит

кончено: всю Обь льдом запрудит. И люди по Ваху тоже

подстать: темные, хмурые, упрямые. Никому не верят.

Чуть что, норовят в лес уйти. А в лесу кто же их найдет?

Тайга-матушка без конца-краю. От Сургута до Енисея —

почитай тысячу верст — одна сплошная тайга без пере

рыва. Даже остяки бродят лишь по краям тайги. Редко

кто заходит глубже ста — ста пятидесяти верст от тече

ния рек. А дальше? Что там дальше? Никто не знает.

Там никогда не ступала нога человека.

Мы вышли с отцом на берег проводить отца Евлампия.

Уже темнело. Матросы заканчивали погрузку дров, и

97

пароход готовился к отплытию. В маленьких сургутских

домиках один за другим зажигались тусклые керосиновые

огоньки. За серо-деревянной панорамой убогого городка

неподвижно чернела темная стена беспредельной тайги.

В небе загорались первые звезды. Все было тихо, мрачно,

могуче, первобытно... И только этот маленький пароход,

затерявшийся в безбрежности водной стихии, с его элек

трическими огнями, с его гулом машин, с его лихорадочно

бегающими людьми резко нарушал гармонию общей карти

ны. Он казался здесь дерзким пришельцем из совсем дру

гого мира — мира движения, мысли, борьбы, цивилизации.

Он казался здесь вестником совсем другой эпохи — эпохи

стали и нефти, железных мостов и паровых молотов. Кон

траст был поразительный, и я, несмотря на всю мою

юность, не мог его не почувствовать.

— А не надоело вам жить в этом мертвом месте? —

спросил Евлампия мой отец.

Евлампий вздохнул, бросил взгляд на объемистый свер

ток, который он держал в левой руке (медикаменты, по

лученные на барже), и каким-то особенным тоном от

ветил:

— Что значит «мертвое место»? Это мертвое место для

меня полно жизни.

И затем уже более обыкновенным голосом добавил:

— Мне два раза предлагали перевод в Тобольск, но я

отказывался... Там все так сложно... Там трудно жить

простому человеку... Здесь мне лучше! Я это чувствую...

Мы расстались. Евлампий зашагал по направлению к

городу, и скоро его высокая, худощавая фигура скрылась

в темноте.

В тот вечер я долго думал об этом странном, необык

новенном священнике. Мой детский ум не мог ясно осо

знать, что отец Евлампий являлся запоздалым пережитком

давно ушедшей исторической эпохи, той эпохи, когда ста

рое православие еще имело своих идейных «подвижников».

Теперь подобные «подвижники» оказывались ему совсем

не ко двору, и оно ссылало их в такие медвежьи углы,

каким был Сургут. Я не мог в тот вечер отчетливо сфор

мулировать свои мысли, но я инстинктивно чувствовал, что