Валентин Иванов - Златая цепь времен

• Название: Златая цепь времен
• Автор: Валентин Иванов
• Издательство: Современник
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1987

В книгу известного советского писателя Валентина Иванова, автора исторической трилогии «Русь изначальная», «Русь Великая» и «Повести древних лет» вошли его размышления о нравственном долге сегодняшнего поколения перед прошлым Отечества, о связи времен, о роли традиций в родной культуре и, прежде всего, - в искусстве слова.

---

О «бедности». Давайте различим бедность от изнеженности. Достаточно свежая, пусть сравнительно однообразная пища, невзыскательность в быту, хорошее физическое развитие в результате жизни на свежем воздухе и всяческая закалка — это все подлинная роскошь. Мог бы Вам привести пример очень большого числа исторических лиц, которые вели скромный образ жизни с точки зрения «потребительской культуры». Была у нас поговорка: «На Руси никто с голода не умирал». Были мы и чище телом, чем европейцы, у которых не было бань; в средние века в Европе были очень распространены проказа и другие кожные болезни, каких на Руси не было. На все эти темы я мог бы распространяться без конца. Но есть один вопрос, который Вас должен интересовать особо. Знаете ли Вы, что Русь была правовым государством? У нас искони действовало обычное право, одним из сводов которого были «Краткая русская правда» и «Распространенная», записанные во времена Ярослава Мудрого.

Обычное право складывается в результате исторической эволюции, и в нем ближе всего сходятся развившиеся исторически юридические определения с исторически же развившимся чувством справедливости. В то время как законодательство, выработанное искусственно, путем заимствований, сложенное в пользу тех или иных классовых требований, часто кажется крючкотворством. Пример — у русского крестьянства бытовало убеждение, что земля должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает, поэтому частновладельчество представлялось несправедливостью. Эта печать древнерусского обычного права, которую не могли стереть пять-шесть столетий господства писаного законодательства.

Об экранизации. Книга одно, экран и театр — другое совсем. Все экранизации, и наши, и заграничные, вызывали у меня протест, портили книгу. У кино свои законы.

10.II.1968

*

Дорогой Виктор Миронович[48], простите за долгий неответ на Ваше письмо.

…Я за телефоны и прочее, но они никак не решают судьбу человека, как ему быть счастливу.

Варвары всегда влюблялись в технику, полагая, что с ее помощью можно разрешить любое: политику, управление, искусство. Макиавелли в своем «Государе» дает уйму практично-технических советов для объединения Италии, не замечая, что техника его полностью уничтожит человеческую личность — следовательно, никакого государства ни как не получится. Но был тот трагический патриот столь же искренен, как всяческие изучатели искусства, надеющиеся открыть, наконец, тайны великих мастеров, чтоб можно было создавать красоту ремесленно-техническим способом. И так же, как в политике, упорное убеждение, что цель освящает средства, хотя она, цель, единственно из средств складываясь, является лишь функцией их, — так же и искусствоведы (тоже всегда) будут гнаться за фата-морганой «тайны» искусства. Посему умейте пахать себя самого, избегая рецептов.

По поводу подхода к истории. В этом бесконечно (для нас!) не то разматывающемся, не то сматывающемся клубке времени человек проявляет себя столь неисчислимо многогранным и для самого себя неожиданным, что и возможны все и всяческие личины искусств, личины событий — но только личины, человек же под ними всегда остается понятным. Вернее, должен бы оставаться понятным.

Наш общий знакомый, о котором Вы пишете, тоже выдумывает — в меру самого себя, как все мы, и как все мы, ограничен собственной личностью. Выше себя не прыгнешь, то есть, вне зависимости от высоты над уровнем моря, я уношу ввысь не более, чем самого себя.

…Мне кажется, что не страх был отцом религий, хотя в дальнейшем слабые люди охотно прибегали к запугиванию слабых же загробным наказаньем за нарушение не только правил морали общежитий, но и за упущения в части культовых форм. Ереси, в подавляющем числе своем, — суть спор о формах и формулах. И обо всем этом нужно думать с уважением, а не с насмешкой, ибо только сильные люди способны самоотреченно повлиять (и они влияли!) на человечество.

Мои воззрения на древнюю славянскую религию я изложил в «Руси изначальной». Но первые появления уверенности в существовании высшего, в наличии у человека души, существовали очень давно. Какие-то древнейшие погребения каких-то безнадежно забытых племен говорят об этом: голова трупа прикрывалась поддерживающими один другого плоскими камнями.

Что же касается «духовного порабощения», то оно, с теми или иными мощностями, существует постоянно. Гром-то гром, а вот многие естественники прошлого века чем далее лезли в сущее, тем более потрясались сложнейшей согласованности, для них явному продукту чего-то, перед которым, в масштабе его, высшего, человек и муравей почти одно и то же. Сейчас это уже подзабылось, как забыт и Спенсер, считавший, что «знания человеческие подобны воздушному шару: чем более он раздувается, тем более увеличивается площадь соприкосновения с неведомым».

Но и я, и каждый, все мы нуждаемся в конечном знании, окончательном объяснении. Да, вдобавок, в популярном. И еретик, о котором Вы поминаете, и ортодокс одинаково нуждаются в самоутверждении. А то, что к победителю пристают толпы и повторяют его слова, и доводят (не обязательно) до абсурда, и все смешивается в кашу без концов и начал, и гаснет в общей усталости, и усталость эта бывает иногда концом племени, нации, государства, и даже объявленной некогда всеми животворной идеи, а потом, отдохнув, новые люди пускаются в новые поиски, то сие есть жизнь наша. То есть не нынче, а от изначальной людской.

Простите за самоцитирование, но в «Руси Великой» в самом начале я объявляю язык русский отчиной, родиной. С экономикой, хотя эта штука очевиднейшая, могущая быть взвешенной на десятеричных весах, дело не столь (для меня лично, конечно же!) просто. С одной стороны, я не столь бездельник (кем ни работал!), чтоб отрицать ее величайшее значение. Страстно люблю экономические вопросы, и статистика вещь захватывающая. Но тут-то и возникает вопрос древнейший — что прежде, яйцо или курица?

Вероятно, экономика в какой-то мере — а что может быть полной мерой? — есть функция нации, есть ее выражение. И вот народ, который было принято считать не «техничным», наши предки изобретают колоссальное количество технических слов: приблизительно семьдесят для обозначения деталей телеги (!) и еще больше для обозначения деталей трехлинейной винтовки — впрочем, для последней пользуются уже ранее для других вещей изобретенными словами. У кибернетиков есть понятие — обратная связь. Есть обратная связь между нацией и ее экономикой, что бесспорно.

Но я не уверен, что русский патриотизм, то есть стремление к русской самобытности, основан лишь или просто основан на экономике. Правда, без собственной экономики ныне, да и прежде, не проживешь, но экономика — не национальная сущность, а национальное средство.

6.V.1968

*

Дорогой Виктор Миронович!

…По поводу Ваших писаний дам совет из собственной практики. Самым гнетущим для меня было избавляться от канцеляризмов газетного языка, пышнословия… И тут я Вас сразу ловлю. Вы пишете: «Не знаю, имею ли я право на высокое звание писателя…» Что за поза? Что за звание, да еще высокое? Вдумайтесь. Вы это написали, не думая. Подобную же штуку я могу иногда тоже сказать, потому набрасываюсь на Вас. Нужно писать по-человечески, мускулистым русским языком.

Вы говорите, что хотите всегда оставаться самим собой. Я, например, тридцать лет писал технические документы, деловые бумаги. Да и книги. Тут не оставаться самим собой нужно, а добираться до себя самого.

Старые кавалеристы говорили, что молодую лошадь, любую, можно обучить, а лошадь, побывавшую в плохих руках, дурноезжую, уже погубили. Мы погибче лошадей, конечно, но дурноезжесть есть в нас.

6.VII.1968

*

Дорогой Леонид Александрович[49], мне было очень приятно с Вами встретиться. И с Вашей стороны, все было хорошо, никаких неловкостей не было. Разговор о своем и мне всегда труден, я обычно прячусь под шутками, как бывает, в частности, в случаях, когда подписываешь книгу, хотя это, казалось бы, вещь естественная и простейшая. Вы же, конечно, очень чутки и, вероятно, склонны, припомнив то или иное слово свое, быть им, мягко выражаясь, весьма недовольным. Было и у меня, прямо-таки корчишься, а все пустое. Теперь такого со мной не бывает, ибо старость толстокожа, скажете Вы? Нет, просто с годами удовлетворяешься неприятностями действительными, не изобретая мнимых. Кроме того, привыкаешь, что собеседники чаще доброжелательны, чем мнится.

Ваши стихи я покажу в издательстве. Конечно, можно писать, не печатаясь, но пишущему так иногда нужно печататься, что надетая на него глухая крышка ведет к преждевременной смерти. Так было с одним хорошим писателем, болезнь которого, основанная на нервном истощении, пришла через сознание. Он, уже уйдя в литературу и будучи писателем по природе, что ли, обладал специфически-тонкой кожей: такая броня под ножами критиков сжигается вынужденностью молчать. А без кожи жить нельзя. Здесь случай особенный, судьба этого писателя — судьба растения, судьба живого существа, вполне и совершенно к чему-либо приученного, а потом лишенного.