Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

• Название: Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
• Автор: Георгий Михайловский
• Издательство: Издательство «Международные отношения»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-7133-0494-9; 5-7133-0493-0

Это первая публикация недавно обнаруженных в Архиве внешней политики России «Записок» Г.Н. Михайловского, сына известного русского писателя Н. Гарина-Михайловского. Автор прослужил в МИД России с 1914 по 1920 г. Его воспоминания — своего рода исповедь российского интеллигента, достоверное и честное свидетельство очевидца и участника событий, который имел возможность не только наблюдать за формированием внешней и внутренней политики Николая II, Временного правительства, а затем Деникина и Врангеля, но и сотрудничать со многими главными действующими лицами российской трагедии. Книга 1 охватывает период с августа 1914 г. по октябрь 1917 г. Для широкого круга читателей.  

---

Это настроение короткого, но всеобщего подъёма быстро прошло, в особенности в связи с июльскими днями в Петрограде. Я оставался там неотлучно и имел возможность собственными глазами всё наблюдать. В эти дни министерство, конечно, пустовало, но привыкшая к автомобильным парадам и антиправительственным демонстрациям при начале событий петроградская публика с любопытством наблюдала происходящее. Когда, однако, послышалась стрельба и улицы наполнились приехавшими кронштадтскими матросами (как раз тогда было сказано В.М. Черновым крылатое слово о «красе и гордости революции» — кронштадтских матросах, которые оправдали это наименование в октябре 1917 г.), город вымер.

После Февральской революции не было такого положения в Петрограде. Я прошёл в эти дни несколько раз весь город из неудержимого любопытства, хотя, признаюсь, несколько раз вынужден был пережидать перестрелку в первом попавшемся доме. Надо сказать, что эти столь знаменательные дни, которым предстояло стать грозным предвестником Октябрьской революции, ни в малейшей мере не походили на Февральскую революцию и даже на апрельскую попытку свержения Временного правительства, закончившуюся уходом Милюкова и первым кризисом Временного правительства. Июльские дни имели своё собственное cachet[61], которое им придавали именно кронштадтские матросы, раньше не принимавшие такого участия в петроградских событиях.

Эти матросы группами и в одиночку, с ружьями наперевес, с загорелыми лицами и с лентами, перевёрнутыми внутрь на своих шапках, чтобы скрыть свою принадлежность к тому или иному судну, эта анонимная атака приехавших извне людей, ставшая надолго символом большевистской революции, не имели ничего общего с февральской толпой или же с апрельскими военными демонстрациями, нёсшими, правда, плакаты с надписями «Долой войну», «Долой Милюкова», но нёсшими их открыто, с полковыми знамёнами и в строю. Здесь же это была не демонстрация, а нападение людей, которые опасались расплаты и скрывали свои воинские звания, перевёртывая ленту с обозначением своей части или своего судна, как бы стыдясь того, что делают. И если до сих пор герои Февральской революции были «охотниками на львов», о которых я упоминал выше, то именно в июльские дни я впервые отдал себе отчёт, что теперь они уже превратились в «охотников за черепами» — анонимных и всем своим видом невольно вызывавших подозрение в «наёмности».

Они рассыпались по всем улицам, примыкавшим к Невскому, но особенно любили перебежки по набережным, как будто близость воды придавала им бодрость. Никогда ещё уверенность, что чужая рука движет этими людьми, направляет их и оплачивает, не принимала у меня такой отчётливой формы. После июльских дней всякая тень сомнения в германской завязи большевистского движения у меня исчезла. В этих кронштадтских матросах не было ни малейшей искры энтузиазма или же того мрачного фанатизма, который заставляет человека идти на смерть за своё дело. Нет, как раз обратное — это было скорее хладнокровное и деловое исполнение определённого, заранее обдуманного другими плана, который мог и не удаться, и тогда эти анонимные наёмники могли безнаказанно вернуться в своё разбойничье гнездо, не оставив даже видимых следов принадлежности к определённой воинской часто. Наконец, невиданная до сих пор на петроградских улицах регулярная атака рассыпной цепью и в одиночку — всё это были методы не народной революции и даже не гражданской войны, это была неприятельская вылазка, изменническое нападение внешнего врага, старавшегося врасплох овладеть городом.

Я нигде не видел той бестолковой суеты, митингования, призывов к толпе, искания сочувствия, которые были в апрельские дни и во всех антиправительственных демонстрациях доселе. Наоборот, эти люди к местному мирному населению относились с полнейшим равнодушием, как полагается в регулярном бою, когда всё сводится к военным действиям враждующих армий, а мирное население, пока оно не вмешивается в военные операции, является quantite negligible. Именно таково было отношение к петроградскому населению в июльские дни. Они были страшны именно тем, что всё было сосредоточено на военной задаче.

Здесь не было никаких сцен разнузданных эксцессов, погромов и избиений мирных жителей — всего того, что я потом так часто видел в гражданскую войну, когда эмоции не поддаются контролю. В июльские дни я был поражён какой-то деловой планомерностью, холодным расчётом, отсутствием какого бы то ни было азарта или революционного увлечения, не говоря уже о совершенно неподходящем слове «пафос», отсутствием всяких излишних движений и, самое главное, чужеродностью, иноземщиной этого налёта, как будто это были не русские люди, а латыши, китайцы, кавказские инородцы, впоследствии принявшие такое активное участие в гражданской войне.

В противоположность известным пушкинским словам о том, что русский бунт всегда бессмыслен и жесток, я в июльские дни не видел ни бессмысленности, ни излишней жестокости. Наоборот, немецкая печать деловитой аккуратности, впоследствии совершенно стёршаяся в большевистской стихии в дни гражданской войны, как это ни грустно, ставшей «русской», вернее, «обрусевшей», в июльские дни сияла на этих кронштадтцах, даже и не русское имя носивших, каких-то анонимных иноплеменниках. Скажу, что в февральские дни, несмотря на сравнительно малое количество пролитой крови, было много национальной бессмысленности и жестокости русского бунта. Я собственными глазами видел тогда дикие расправы, чисто русские, с обезоруженными городовыми, которых с выколотыми глазами толпа водила по улицам Петрограда или вытаскивала тех же городовых из чердаков и подвалов и вершила зверский самосуд — всё это было омерзительно и глубоко отвратительно, но всё это было стихийно. В июле же не было и тени этого.

Когда эти дни закончились ночным приходом войск с фронта и когда я увидел кавалерийские части, покрытые пылью и засохшей грязью, измученные быстрым переходом, но при всём этом такие русские, то для меня не было ни малейшего сомнения, что кронштадтские «гости» не были русской самодельщиной.

Значительно позже, в октябре 1918 г., в Киеве присяжный поверенный Бессарабов, заведовавший судебным следствием Временного правительства по делу о германских деньгах, данных большевикам для производства в России пораженческого переворота, рассказывал, как он в июльские дни со своим начальством объезжал казармы Преображенского полка и показывал солдатам, вопреки правилам закона, данные судебного следствия, чтобы убедить их выступить против наезжих кронштадтцев.

Как бы то ни было, приход войск с фронта решил участь восстания, и кронштадтский налёт кончился неудачно. В самый вечер прихода войск с балкона нашего министерства, обращаясь к пришедшим войскам, говорили Терещенко и некоторые члены Временного правительства, в том числе и В.М. Чернов. Нератов, присутствовавший при этом, говорил нам о «решительной победе» и «подъёме», который чувствовался во встрече Временного правительства с войсками.

«Победа», конечно, была, но как она была использована? Мы все в Петрограде ждали суровой и беспощадной расправы с большевиками, которые от речей с балкона дворца Кшесинской и уличных митингов и даже вооружённых демонстраций уже перешли к делу, то есть к попытке вооружённой рукой захватить власть в самой столице России. Казалось бы, колебаниям больше не должно было быть места, между тем после известных арестов зачинщиков по требованию, как тогда говорили, Петроградского Совдепа главные виновники были выпущены, и когда стало известно, что Временное правительство и не собирается ликвидировать «смуту» энергичными мерами, то единодушное положительное отношение к Февральской революции, обнаружившееся в первые дни её, стало быстро падать, переходя уже прямо в оппозицию.

Халатность и измена в МИД

Я не знаю, насколько всё, что говорилось тогда по поводу будто бы ареста Троцкого, Ленина, Зиновьева, которые-де были выпущены по личному приказу Керенского, соответствовало истине, но неоспоримо одно, что именно тогда, когда за июльскими днями не последовало истребления большевистского корня, именно тогда началась личная кампания против А.Ф. Керенского, которому как главе правительства ставилась в вину нерешительность в этом деле. Вспоминая при виде кронштадтских налётчиков доклад по Кронштадту В.Н. Пепеляева Временному правительству и ответ князя Г.Е. Львова, нельзя, конечно, всю вину за предшествующее сваливать на одного А.Ф. Керенского, но то, что происходило после июльских дней, уже подрывало его личную репутацию.

Теперь нельзя не поставить вопрос: какова же роль Терещенко в этой послеиюльской нерешительности? По существу, конечно, не меньшая, чем Керенского, хотя Терещенко впоследствии и говорил, что он настаивал на крайних мерах, но не встретил будто бы сочувствия у других членов Временного правительства. На это можно сказать, что если бы Терещенко придавал этому такое важное значение, как он потом рассказывал, то кто ему мешал уйти, доказав своей отставкой непричастность к дальнейшему? Терещенко не ушёл, и о сколько-нибудь существенном разрыве с Керенским именно в это время у нас не только ничего не знали, но как раз, наоборот, в целом ряде случаев я был свидетелем обратного — прекрасных отношений Терещенко с Керенским.