Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

• Название: Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
• Автор: Георгий Михайловский
• Издательство: Издательство «Международные отношения»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-7133-0494-9; 5-7133-0493-0

Это первая публикация недавно обнаруженных в Архиве внешней политики России «Записок» Г.Н. Михайловского, сына известного русского писателя Н. Гарина-Михайловского. Автор прослужил в МИД России с 1914 по 1920 г. Его воспоминания — своего рода исповедь российского интеллигента, достоверное и честное свидетельство очевидца и участника событий, который имел возможность не только наблюдать за формированием внешней и внутренней политики Николая II, Временного правительства, а затем Деникина и Врангеля, но и сотрудничать со многими главными действующими лицами российской трагедии. Книга 1 охватывает период с августа 1914 г. по октябрь 1917 г. Для широкого круга читателей.  

---

Именно то обстоятельство, что Терещенко ничем не отличался от всех тех молодых людей нашего ведомству, которые были по какому-то случаю отделены от него иерархически, что, в сущности, он был самым обыкновенным молодым человеком, что у него не было никакой одушевлявшей его идеи, никаких программ, взглядов, никакого плана внешней политики, никакого «трюка», на который бы он рассчитывал, что он плыл по течению и был управляем своим ведомством, а вовсе им не управлял, — всё это именно тогда, когда невольно все ждали какого-то чуда, которое спасёт Россию, действовало самым охлаждающим образом на всех сотрудников Терещенко и поистине делало его министерство, по выражению Нольде, «бесславным».

Нисколько не веря, что Терещенко заключит сепаратный мир с Германией, и считая, что он вообще ничего исключительного не сделает, видя, что, при всех салонных способностях, Терещенко — тот анекдотический «дипломат», какие обеспечивают состояние бульварным романистам и сочинителям лёгких комедий и водевилей, я часто ловил себя на мысли, что Терещенко не понимает серьёзности ситуации и так до конца её и не поймёт; что он может по положению своему сделать решительный поворот и его не сделает; что он человек случайный или фатальный, который не начинает новую эпоху, а завершает. Это моё настроение принимало с каждым днём всё более резкие формы, и уже перед самым концом Временного правительства я определённо заявил Нератову, что с 1 января 1918 г. прошу его назначить меня хотя бы временно за границу, так как думаю, что там я больше буду полезен ведомству.

Это было уже в октябре. Нератов смотрел на меня в совершенном изумлении. «А как же Учредительное собрание?» — спросил он меня и, решив, что я недоволен своим служебным положением, в экстренном порядке выхлопотал мне следующий класс должности (5-й, по чину соответствующий вице-директору департамента), что вызвало всеобщую зависть, но нисколько не изменило моего решения покинуть центральное ведомство. Впрочем, об этих симптомах неминуемого конца я расскажу ниже.

Удивительно, конечно, не то, что после июльских и корниловских дней у меня было впечатление полной безнадёжности положения, а то, что, хотя в нашем ведомстве у всех, кому приходилось сталкиваться с Терещенко и вообще с Временным правительством, постепенно рассеивалась вера в какого-либо определённого человека или группу людей, всё-таки так бесконечно много было ещё оптимизма. Несмотря на всю очевидную несостоятельность ожидания именно чуда, которое спасёт положение, это ожидание было. Это была неистребимая вера в какую-то безличную Россию, и осень 1917 г., несмотря ни на какие зловещие признаки, виделась нашему ведомству менее мрачной, чем осень 1916 г. со Штюрмером, может быть, потому, что мы уже попали в революционный смерч, а всякое ожидание конца всегда более страшно, чем самый конец.

Любопытно, что в дипломатическом ведомстве, где была такая лёгкая возможность устройства за границу, за время Февральской революции, как при Милюкове, так и при Терещенко, никто из служащих центрального ведомства (за исключением очередных назначений) не добивался этого. Если принять во внимание, что все ответственные руководители министерства впоследствии с невероятными трудностями уже при большевиках бежали из Петрограда, а потом многие и за границу (Нератов, Петряев, Татищев, Некрасов, Беляев, Козаков), причём начальник Дальневосточного отдела Козаков, например, при переходе границы в Финляндии отморозил себе ноги и так сильно простудился, что заболел и умер исключительно из-за этого перехода, а его помощник Юдин, остававшийся в Петрограде, умер от истощения, — то удивительно, что эти люди, которые ещё летом 1917 г. могли свободно выехать из Петрограда, получив почётное заграничное назначение, нисколько об этом не помышляли. То же самое надо сказать и о младшем персонале, который, тоже отказавшись служить с большевиками, вынужден был бежать из России и тоже не думал о заграничном назначении. Наоборот, то, что раньше было одной из самых соблазнительных особенностей службы в МИД, — курьерские поездки за границу сроком на 6 недель, теперь значительно сократилось, так как желающих ехать было мало (надо принять во внимание, что раньше спрос всегда превышал предложение, заранее вырабатывалась очередь, в которую все стремились попасть.

Боязнь покинуть в такой момент Россию — вот что руководило большинством, и огромным большинством, служащих. Заграничные назначения были сравнительно редки. За исключением Н.А. Базили, получившего назначение в Париж советником посольства, все остальные назначаемые либо отказывались, либо ехали a contre-coeur[60]. Любопытно, что даже чиновники министерства, находившиеся «не у дел», вроде, например, барона М.Ф. Шиллинга, игравшего такую роль при Сазонове, чьей правой рукой он был в качестве начальника канцелярии министра, продолжали оставаться в Петрограде даже довольно долго при большевиках. Уволенный Штюрмером товарищ министра В.А. Арцимович, равно как и его преемник, уволенный Временным правительством А.А. Половцов, и не думали уезжать за границу, когда это было так легко. Мой бывший начальник М.И. Догель, которому был предложен пост генерального консула в Копенгагене — завидное по своему спокойствию, безопасности и со всех точек зрения место, от назначения отказался, рассказывая нам, что поступает так на основании истории Польши (польские представители после II раздела Польши вынуждены были зарабатывать себе пропитание уроками иностранных языков) и не желает попасть в подобное положение.

Огромное большинство, однако, было настроено менее пессимистично, чем Догель. Его мрачность объясняли тем, что ему уже нечего было ждать от Временного правительства. Наконец, сам барон Б.Э. Нольде, гордившийся своим «политическим чутьём» и тоже с большими трудностями уехавший за границу, при Терещенко всегда мог бы получить почётное назначение и спокойно выехать из России. Он же, наоборот, не думал уезжать и даже в 1918 г. пытался играть политическую роль. С другой стороны, весь обширный бюрократический круг Петрограда, сильно пострадавший уже от Февральской революции и на верхах имевший широкие материальные возможности выезда за границу, не выехал в 1917 г. до октябрьского переворота, помещики не продавали своих имений иностранцам, несмотря на выгодные предложения, вице-директор Экономического департамента нашего министерства князь Л.В. Урусов, впоследствии один из главных руководителей саботажного движения, владевший богатейшим имением в Волынской губернии, так и не продал его летом 1917 г., несмотря на предложенные ему очень выгодные условия, и таких случаев в нашем министерстве была масса.

Эмиграционной тяги с февраля до октября 1917 г., безусловно, не было, несмотря на то что именно наши чиновники должны были предвидеть неминуемость катастрофы. Все чувствовали, что Россия тяжко больна, но именно поэтому и не хотели её покидать. Правда, огромное большинство не предполагало, что кризис болезни так близок, и, пожалуй, больше всего обманывались те, кто неотступно был у постели больного. Терещенко, правда, имел в виду поехать на ноябрьскую конференцию союзников в Париж, но сам же назначил свой отъезд на ноябрь, тогда как от него в большой степени зависело назначить эту конференцию раньше. Он нарочно затянул её, надеясь, что к ноябрю 1917 г. положение России исправится.

Июльские дни в Петрограде

Теперь я должен вернуться к общему положению в Петрограде, так как оно оказывало самое непосредственное влияние на жизнь и работу министерства. Так долго ожидавшееся наступление 18 июня, наконец, грянуло и подняло дух как в России, так и у союзников. После приказа и первых известий с фронта Терещенко снова собрал нас всех в своих апартаментах и сообщил нам о наступлении, произнеся при этом горячую речь, имевшую неожиданный эффект, а именно две канцелярские барышни поступили немедленно после этого в женский батальон, отправлявшийся на фронт. Одна из этих барышень служила с начала войны в нашей Юрисконсультской части и в сентябре приезжала в Петроград. Я её едва узнал, так военная служба её изменила. Двое наших чиновников — один из центрального ведомства, другой из посольства в Лондоне — пошли в авиацию.

Должен сказать, что как раз в этот период был пересмотр всех лиц, освобождённых по своим служебным обязанностям от военной службы. В эту междуведомственную комиссию с участием Петроградского Совдепа были привлечены и члены нашего комитета Общества служащих, и там были установлены списки освобождаемых. Ряд чиновников были при этом признаны подлежащими призыву на военную службу с 1 января 1918 г. (к тому времени им следовало приискать заместителей). Что касается меня, то, хотя я был освобождён по своему академическому положению, при представлении всего списка служащих моя фамилия вызвала внимание других ведомств, так как под ней стояла пометка «незаменимый специалист», что в 26 лет было ими признано невозможным. Я было очень обрадовался случаю променять свою мирную профессию на фронт, но министерство не допустило включения меня в списки подлежащих военной службе, хотя бы и с 1 января 1918 г., прикрепив меня, таким образом, к ведомству и, к моему сожалению, доказав названному совещанию правильность указанной квалификации.