Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

• Название: В шесть вечера в Астории
• Автор: Зденек Плугарж
• Издательство: Радуга
• Жанр: Роман
• Год: 1986

Действие романа известно чешского писателя З. Плугаржа охватывает тридцатилетний период жизни Чехословакии, начиная с победного 1945 года до конца 60-х годов. Автор рассказывает о поколении, вступившем в жизнь в то самое время, когда в стране разворачивался процесс социалистического строительства, о взаимоотношениях героев, их поиске своего места в жизни.

---

— И сколько же?

— Целых два года, представьте!

В некоторой привлекательности ей не откажешь. Но я ведь собрался сдавать в библиотеку полцентнера книжек! А поймал себя на том, что двинулся рядом с девушкой в противоположном направлении, по дороге незаметно ее рассматривая. Муза в районном масштабе, Мэрилин Монро „Мценского уезда“. Ходила перед нашим винным погребком, как лиса вокруг курятника… И вдруг Камилл понял, что встреча начинает его забавлять.

— Всего месяц в Праге — значит, вы наверняка не успели узнать все, что можно увидеть. Что бы вам показать: Вртбовский сад, часовню святого Вацлава, галерею в Манеже?..

— Гигантское колесо.

Они пошли по Карлову мосту. Персонаж для повести: молодая девушка, на первый взгляд легкомысленная, на самом деле оказывается человеком глубоким, содержательным… Проверим: значит, ты нашла службу в Праге, чтобы быть поближе к культуре?..

Он начал рассказывать ей о святой Луитгарде и о скульптурах Брауна во дворце Клам-Галласа и в Куксе. И почти сразу прямо-таки физически ощутил, что она заставляет себя изображать заинтересованность.

Ладно: спустимся-ка прямиком в подвал…

— Вам это платье очень к лицу. Синее и желтое — очень изощренный вкус.

— Я сама его сшила! — с радостью похвалилась девушка. — То есть… шить — это мое хобби. — Она поторопилась рассеять подозрение, будто и остальной ее гардероб — не из модного салона.

Отчего это судьба все время подсовывает ему портних? Правда, у Мины — врожденная элегантность и шарм, каждым жестом, одной только походкой она невольно распространяет вокруг себя флюиды „роковой“ женщины, одень ее хоть в мешок из-под картошки. Но Мина — уже осень, в перспективе у нее — только холодная, хмурая зима, а Павла Хованцова — сама весна в разгаре. И если я сказал, что ей идет несколько вызывающее платье, то это был ее просто комплимент.

И Камилл сознался себе в том, что уже не ищет в этой девушке черт литературного персонажа, что его интересует она сама. Хорошо сложенная, красивая девчонка — когда он придерживал ее за локоть перед автомобилем, слегка — но явно намеренно — прижала на миг его к себе И вокруг их магазина она вертелась в каком странном нетерпении, разумеется, не для того, чтобы якобы разыскать подругу. Что же случилось: королева умерла, да здравствует королева? Подошли к кинотеатру.

— Рита Хейуорт, говорят, хороша, — сказал Камилл; тут ему в голову пришел провокационный вопрос, словно он хотел предоставить судьбе еще одну возможность, — В котором часу у вас свидание с Гонзой? — неожиданно выпалил он.

Она слегка поколебалась.

— В шесть, — ответила, к его удивлению, без уверток. Камилл глянул на часы. Без трех минут шесть. Он не в силах заставить себя испытывать угрызения совести перед Гонзой: эта девица все равно от него сбежит, ей хочется лучшего. Он взволновался: любой ценой улучшить свое положение — да это же и есть типическая черта характера литературного образа! Хотя такой персонаж он не задумывал, но вдруг потом он впишется в повесть?..

— Купить билеты?

Долго, очень долго смотрела она ему в глаза — словно понимая, что в эти мгновения решается ее судьба.

— Купите, — прошептала она.

— Жребий брошен — произнес он, но по выражению ее лица увидел, что она не поняла.

Встреча через пять лет

Крчма поймал себя на том, что никак не может избавиться от того нервозного состояния, в каком сегодня вечером отправился в „Асторию“, — он был в таком возбуждении, словно его ожидало свидание с тайной любовью (ведь тайной может быть и отцовская любовь). Наконец-то он снова увидит вместе свою Сердечную семерку, и впервые после выпуска — весь класс вообще,

В задумчивости разглядывал он знакомые лица — кое-кто из его бывших воспитанников не снял еще защитную солдатскую форму. Тринадцать лет назад я принял на себя ответственность за этих ребят как учитель, а десять лет спустя за семерых из них — втайне еще и как отец. Да нужно ли им вообще, чтоб я вмешивался в их жизнь, поджидал на распутьях — которые будут у ребят, возможно, десятки раз — и незаметно подталкивал на правильный путь? Уже теперь они как бы вытеснили меня из своей среды — правда, на почетное место, но я и на этом месте чувствую себя отрезанным. Вот так же неуютно чувствовал я себя на кафедре. Не мог высидеть на ней и десяти минут (и за урок ноги у меня уставали, как у почтальона). С кафедры, вероятно, можно преподавать математику, но не гуманитарные науки — спокойствие им не к лицу.

Грань между поколениями. И грань между войной и миром. После каждой большой войны мир начинается как бы заново; люди уже не возвращаются на свой след, с которого их согнала буря. Иное общественное устройство, новый этап в развитии техники, иной ритм жизни и — закономерно — иное мышление. Не окажется ли так, что моя склонность отстаивать консервативные этические принципы вступит в столь резкое противоречие с их по-молодому бескомпромиссной жаждой самостоятельности, что нам уже не найти общий язык?

К нему подошла Мишь.

— Пан профессор, вам тут тоскливо, да? Погодите, мы для вас кое-кого пригласили, сейчас увидите!

Странная девушка. Иной раз не слышит, что ей говорит, зато внутренний голос других улавливает безошибочно. И скорее всего, сама об этом не подозревает. Надеюсь, этот дар интуитивного слуха покинет ее, как сойдется с мужчиной, иначе замужество окажется неудачным. Разве что… Но такого „разве что“ не существует.

К его почетному месту во главе столов, составленных подковой, кого-то подвели… Да это пан Понделе! Так вот в чем сюрприз! Школьный служитель тотчас убежал в конец стола, но его силой привели обратно, здесь ведь не учительская; и пан профессор Роберт Давид всегда проповедовал равенство, братство, терпимость и тому подобные святые истины.

— Что вы так крутите головой, дядюшка, будто вас воротник чешет?

— А он и чешет, — соврал пан Понделе. — Это потому, что после первой мировой войны материи ткали из крапивы, по бедности-то. Я после своей свадьбы надевал этот костюм только на похороны. А на вечерах выпускников никогда еще не бывал.

За такую идею мои дети заслуживают похвалы: позвали на юбилейную встречу и школьного служителя… Правда, Понделе не обыкновенный служитель и даже человек не обыкновенный. Но все равно: может, это в благодарность за то, что пан Понделе с риском для жизни выкрал для них из директорского кабинета вопросы для выпускного экзамена по немецкому? Дело-то ведь в самую гейдрихиаду было! Да уж — таков он, мой восьмой „Б“!

Камилл встал, подождал, пока в зале утихнет.

— По непонятным причинам в течение всех наших школьных лет в торжественных случаях роль записного оратора падала на меня. И хотя сегодня мне этого никто не поручал, позвольте продолжить эту традицию и прежде всего приветствовать наших дорогих и милых гостей: пана профессора Роберта Давида и пана Понделе… — с бокалом в руке он подошел чокнуться с почетными гостями.

— В этом вине, правда, нет той изюминки, что было в вашем пять лет назад, пан Понделе!

— Вам тоже досталось? Кто только не отведывал его, даже сказать не могу. Делал-то я его без конца. Всякий год какой-нибудь класс отмечал окончание школы. Только последний выпуск, в сорок четвертом, облизнулся: сахар у меня кончился.

Руженка восхищенным взглядом провожала Камилла пока он не вернулся на свое место (то, почему Камилл за-ехал в Пльзень по пути из Катержинок, подействовало на нее как холодный душ, но она, видимо, уже справилась с потрясением).

— А что, если Камилл нам что-нибудь почитает? — Руженка даже привстала со стула от нетерпения.

Камилл, явно польщенный, отрицательно покачал головой; предложение Руженки поддержало несколько девичьих голосов, он стал отнекиваться, но видно было, что так и ждет, чтоб упросили.

— Пан профессор, заставьте его!

— Пан профессор, заступитесь за меня!

— Заступиться я могу, но зачем? А уж заставить — никак!

Крчма до сих пор пребывал в сомнении: ведь я попросту навязал себя своей Семерке! Не спросил их согласия (да и как это было сделать, чтоб не показаться смешным?). Все равно они до конца меня бы не поняли. Неуместная самонадеянность, но, думаю, им важно мое мнение, и, кажется, они кое в чем считают меня образцом (если нынешнее поколение вообще способно признавать чей-то авторитет).

— …но паровоз триста семьдесят восемь дает больше сотни в час… — поймал Крчма обрывок разговора. Ага, это Пирк.

— Да брось ты свои паровозы, к концу нашего века железные дороги станут пережитком…

Но на энтузиазм они способны: верят и, в сущности, созидают — правда, каждый по-своему. А я должен суметь сделать так, чтоб они поверили и в нравственные ценности. Пока они больше верят своей молодости, но пройдет время, и эти спящие семена пробудятся к жизни, утешил он себя. Ведь я старался не облекать свои мысли в форму сухого „величия“, которое могло бы коробить, вызывать смех или звучать выспренне. Стремление проникнуть в их сознание через боковые калитки. Получился ли хоть какой толк? Те пять лет, что мои дети живут самостоятельно, покажут, сколь плодотворен был мой труд.