Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

• Название: В шесть вечера в Астории
• Автор: Зденек Плугарж
• Издательство: Радуга
• Жанр: Роман
• Год: 1986

Действие романа известно чешского писателя З. Плугаржа охватывает тридцатилетний период жизни Чехословакии, начиная с победного 1945 года до конца 60-х годов. Автор рассказывает о поколении, вступившем в жизнь в то самое время, когда в стране разворачивался процесс социалистического строительства, о взаимоотношениях героев, их поиске своего места в жизни.

---

Пришлось подождать, пока их соединили. Секретарь бесцельно ворошил какие-то бумаги, Мишь старалась поддержать разговор притворным интересом к полевым работам и к тому, как крестьяне справились с нынешней катастрофической засухой. Но, когда она упомянула о советской помощи хлебом, секретарь насупился.

Время тянулось, от тиканья круглых часов на стене возрастала бессильная нервозность. Секретарь мрачно дымил, все чаще поглядывая на наручные часы, потом поднялся и застучал по рычагу телефона.

— Прага все еще не отвечает. Если бы вы звонили из Раковника, вас сразу бы соединили. А так разве им есть дело до какой-то деревни…

— Нам совестно, что мы оторвали вас от дел. Знаете что: не теряйте время, ключ мы принесем вам домой и заплатим за разговор, — сказала Мишь. — Можете на нас положиться, мы тут ничего не тронем. Если хотите, Мари-ан даст паспорт.

Секретарь, нерешительно взглянув на высокий серьезный лоб Мариана, согласно кивнул. Заперев все столы, он ушел. Паспорта не взял.

Стрелки стенных часов уснули на циферблате. В закрытое окно беспрерывно бились мухи. В комнате застоялся прокуренный воздух, Мишь открыла окно. Куры во дворе тотчас оживились, бросились к окну в напрасной надежде полакомиться. В этот стеклянно-прозрачный день позднего лета, когда видно далеко-далеко, по синему, озаренному солнцем небосклону тянулись облака.

Зазвонил телефон, они даже вздрогнули. Наконец! Мариан нетерпеливо схватил трубку. Послышался грубый голос, Мишь даже за два метра слышала каждое слово.

— Это ты, Венца? Вот это повезло: я думал, тебя разве чудом застанешь в воскресенье… Ну как, уговорил Воженилека дать мне дня на два трактор?

Дальше Мишь уже не слушала — Мариан пытался его прервать:

— К сожалению, пан секретарь давно ушел.

— А вы не могли бы ему передать?..

Опять потянулось время. Мариан мыслями был совсем в другом месте, на утешения Миши не отозвался, да, пожалуй, он их и не слышал. Решительно поднялся и позвонил на почту.

— Мы заказывали срочный разговор!

— А что я могу поделать, если Прага не дает! Может, у них линия повреждена!

— Девушка, алло, девушка!..

Повесила трубку, Мариан, раздосадованный, подошел к окну, словно искал там, кому бы пожаловаться. Но опять подбежали только куры, до той поры сонно купавшиеся в пыли; вопросительно смотрели на него одним глазом, разочарованно кудахтали.

— Это бессмысленно, — Мариан взглянул на часы. — Кажется, у часовни на площади висит расписание… Сбегай посмотри, когда автобус в Прагу!

Мишь вернулась мигом:

— К счастью, довольно скоро. Через полчаса

— Четверть часа еще подождем, потом вернем секретарю ключ и поблагодарим за доверие.

Вот так. И не надо мне было выбрасывать букет из листьев. Вообще, поднимет ли когда Мариан глаза от учебников и специальных книг, заметит ли, даже если букет поставить у него перед носом? Однажды он привел ей насмешливый отзыв доцента Пошваржа о ком-то из коллег: „Человек чувствительный и внимательный живет прежде всего для семьи. Па его могиле напишут: „На великие дела не претендовал, ничего не достиг — и никогда не делал ошибок““.

Понимаю, Мариан, все понимаю. У того орла — а может, это был только ястреб — все-таки, наверное, был рак.

Сегодня опять день, полный предчувствий и беспокойства, подумал Камилл, когда, кажется, наступило время взяться наконец за давно задуманную повесть. Если бы он не стеснялся такого сравнения, то сказал бы, что находится на последнем месяце творческой беременности — с той, правда, особенностью, что его первое прозаическое дитя появится на свет после очень длительных и трудных родов.

Только найти бы самую важную, первую, фразу. Она должна быть добротной и „чистой“, ибо станет некой предтечей всего творения; Камилл убежден, что читателю уже первая фраза подсказывает, каково будет и само произведение. Она должна быть такой, чтобы потом ее не надо было ни менять, ни вычеркивать: в таких мелочах Камилл суеверен. Но, когда OR уселся за письменный стол, вдруг понял, что фраза не та, а другой, лучшей, все нет и нет. Может, это знак того, что еще не пришел час, что период подготовок и, фаза обдумывания сюжета и персонажей была недостаточно глубока?

А дни и недели убегают. И он не хотел бы оказаться в положении незадачливого ученого, о котором рассказывал Мариан: такие люди все время отдаляют вожделенный миг, когда наконец почувствуют, что знают достаточно, чтобы заняться серьезным фундаментальным исследованием. Им все кажется, что идеальные условия ждут их где-то за ближайшим поворотом, но именно за этот поворот они никак и не могут завернуть; и может случиться, что весь потенциальный запас своих творческих сил они потратят на подготовку большого дела, которого так никогда и не осуществят.

Недовольный собой, Камилл подошел к эркеру: не проходит десяти секунд, чтобы внизу, в стеклянные двери их магазина, не входили или не выходили бы покупатели, главным образом женщины. Одна заинтересовала его странным поведением: ходит перед магазином, разглядывая аппетитные лакомства то в одной, то в другой витрине. Вот вошла и сразу вышла, за такое короткое время вряд ли успела бы что-нибудь купить. Воровка? Но тогда она бы не надела сине-желтое полосатое платье, даже издали бросающееся в глаза. Разве что новичок в этом деле. А может, она голодная?

Сколько голодающих безработных было в годы кризиса! Ему вспомнилось, как однажды, в тридцатые годы, он, тогда еще маленький мальчик, увидел по дороге из школы обтрепанного человека перед витриной колбасного магазина. Этот человек в шапке очень долго стоял, чуть ли не уткнувшись носом в стекло, и издали было видно, как он глотает слюнки; Камилл в порыве какой-то странной недетской благотворительности подошел тогда к нему и из своих карманных денег дал ему крону. Изголодавшийся человек был так потрясен, что не сразу и поблагодарил; вскоре он вышел из колбасной с булочкой и куском дешевой колбасы, а Камилл, отвернувшись, убежал.

Вообще-то девица неплохо одета, живет явно не в бедности — и все же что-то в ее поведении выдает голод. Пожалуй, это уж профессиональная черта будущего романиста— даже мелкие наблюдения он рассматривает с точки зрения того, можно ли их как-то использовать. Описать пантомиму сильного желания чего-то? Но к чему? В его повесть этот случай не вписывается.

Ему надоело смотреть в окно; вдохновение, которого он туг невольно искал, так и не пришло, более того — эти будничные действия за окном лишь отвлекают его мысль. В дурном настроении сложил он в портфель толстые тома, решив в отместку вернуть их в Центральную библиотеку. Все эти литературные теории, примеры, советы Крчмы, дебаты с Тайцнером только лишают человека уверенности в себе и не позволяют написать даже первой фразы.

Камилл вышел из дома. Тяжесть в портфеле, тяжко на душе — как бы избавиться от чужих мнений, выразить себя свободно, независимо, по-своему — но в чем конкретно?

Вдруг на солнечной улице ему бросились в глаза сине-желтые полоски. Красивая девушка, безусловно красивая, — и он в изумлении остановился: да ведь это невеста Гейница, или его двоюродная сестра, что ли…

— Вот не думала, что могу вас тут встретить! — засветилось ее лицо. — Я только что приехала из Рокицан, случайно шла мимо… У меня тут недалеко подруга живет.

Опять у нее веки намазаны чем-то блестящим, вазелин на веках — в этом, видно, выражается ее провинциальная оригинальность в косметике.

— А что вы делаете в Праге?

— Работаю телефонисткой, — засмеялась она. — В междугородном центре. Уже целый месяц. — Она восхищенно посмотрела ему в глаза. — Чтобы быть ближе… к культуре, и вообще… — это прозвучало не слишком-то убедительно. — На работу мне выходить только завтра.

— А приехали вы уже сегодня. Значит, у вас свидание, — попытался он разыграть детектива. — С Гонзой Гейницем.

По ее лицу пробежала тень.

— С Гонзой не очень-то весело… — ответила она уклончиво.

Могла ли она стать литературным образом? По своим физическим данным — бесспорно (правда, скорее в романчике для дамского журнала): симпатичная, с хорошей фигурой, по-молодому активна, похоже, девушка с изюминкой. Но, чтобы послужить литературной моделью, ей нужна какая-нибудь яркая особенность, особый элемент ее душевного состояния. Однако врать правдоподобно, хоть и явно, — для литературного образа маловато.

— Как идет жизнь в Рокицанах?

— Там не живут, там спят. Я теперь вообще не понимаю, как могла столько лет прозябать там, на почте.

— И сколько же?

— Целых два года, представьте!

В некоторой привлекательности ей не откажешь. Но я ведь собрался сдавать в библиотеку полцентнера книжек! А поймал себя на том, что двинулся рядом с девушкой в противоположном направлении, по дороге незаметно ее рассматривая. Муза в районном масштабе, Мэрилин Монро „Мценского уезда“. Ходила перед нашим винным погребком, как лиса вокруг курятника… И вдруг Камилл понял, что встреча начинает его забавлять.