Шарль Нодье - Сказки здравомыслящего насмешника

• Название: Сказки здравомыслящего насмешника
• Автор: Шарль Нодье
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7516-1177-4

Шарль Нодье (1780–1844) был писатель очень разносторонний; российскому читателю известны его страшные и чувствительные романтические повести, а также ученые библиофильские эссе. Однако есть в наследии Нодье целый ряд произведений, которые еще никогда не были изданы в России отдельной книгой. Во Франции сложилась традиция называть их «сказками здравомыслящего насмешника». По форме это в самом деле сказки, со сказочными зачинами и чудесами, с разными удивительными выдумками вроде лиса, влюбившегося в курицу, и фантастическими персонажами вроде короля из палисандрового дерева, годного только на то, чтобы подписывать законы. А по сути это остроумная и язвительная насмешка над современной цивилизацией, блистательный парад сатирических зарисовок и изобретательные игры со словом.

---

— Не осмелюсь ручаться за нее, — отвечал главный распорядитель. — Находись она здесь и дай она свое согласие, я мог бы усыпить ее вместе с вами, это не составило бы мне никакого труда, но другого способа заставить девушку дожидаться жениха в течение десяти тысяч лет я не знаю. Впрочем, большой беды я в том не вижу. Вы отлично сложены и легко отыщете других любовниц, а десять тысяч лет во сне пролетят совсем незаметно!

Тем временем какие-то люди подхватили меня и куда-то понесли, я же, по вине снотворного действия, оказываемого на меня их дьявольским зельем, почти не сопротивлялся и только зевал все громче. Длинный ряд галерей привел нас в залу сновидцев. Так называются мудрецы, члены местной секты, посвящающей почти всю свою жизнь сну.

— Губа не дура, — заметил Манифафа.

— Хотя глаза у меня слипались, я успел заметить под стеклянными колпаками, на которых несмываемыми чернилами были проставлены номера, немалое число порядочных людей, которые добровольно избрали для себя сонную участь, — одни оттого, что им опротивел мир, в котором они жили, другие оттого, что их посетило вполне естественное желание увидеть мир иной[111]. Уверяю вас, то было самое избранное общество. Кое-кто был накануне восстания из сонных и уже шевелился. Поскольку мне хотелось лишь одного — спать…

— И мне тоже, — сказал Манифафа.

— Да я уже наполовину и спал, — продолжал Вздорике.

— И я тоже, — подтвердил Манифафа.

— … я в глубине души пожелал им всех благ и без проволочек вошел под отведенный мне колпак, где обнаружил весьма удобную — во всяком случае, для человека, которого клонит в сон, — постель, на которой тут же и заснул.

— Спокойной ночи, Вздорике! — пробормотал Манифафа, роняя трубку. — Спи спокойно, и пусть тебе снятся только хорошие сны.

— Проснувшись, я первым делом посмотрел на мои часы. Они стояли. Когда я проснулся…

— Черт подери! — воскликнул Манифафа, растягиваясь на диване. — Когда ты проснулся, я, может быть, еще спал! В конце концов, разрази меня гром, имею я право соснуть часок-другой, если тебе я милостиво позволил продрыхнуть целых десять тысяч лет между началом и концом твоей пространной истории. Я не хочу сказать, Вздорике, что твой рассказ вовсе не заинтересовал меня; напротив, водное сражение морских коньков и забавы четырех юных обезьянок показались мне весьма увлекательны. Я смеялся от души.

Вздорике, который, как читатель мог уже не раз убедиться, обладал умом в высшей степени проницательным, прекрасно понял, что Манифафа, слушая его рассказ, то и дело улучал минутку, чтобы вздремнуть.

— Короли, должно быть, либо очень глупы, либо в высшей степени злонамеренны, — пробормотал он. — Возьмем, например, вот этого: я уже битый час толкую ему о самых трансцендентных и запутанных сторонах морали, философии и политики, а он тратит драгоценные минуты на то, чтобы грезить о сражениях морских коньков и забавах юных обезьянок!

— Что ты там бурчишь, Вздорике? — воскликнул Манифафа. — Ты, кажется, на меня дуешься?

— Я размышлял о том, о божественный Сумабезбродий, что мои странствия достойны того, чтобы довести рассказ о них до конца, а вы ведь выслушали только первую часть трилогии; слово «трилогия» очень важно для моего издателя; оно должно принести мне успех.

— Откуда в душе балагура столько дотошности? Люди, для которых ты пишешь, Вздорике, так привыкли к монограммам из трех букв, что, клянусь честью Манифафы, приняли бы, не моргнув глазом, и трилогию из четырех частей[112]. То ли еще будет! А пока, Вздорике, ради всего святого, поспи и дай поспать мне!

— Трилогия из четырех частей? Почему бы и нет? Такое уж нынче времечко, — пробормотал Вздорике.

Пока он, покусывая ногти, размышлял об этом новом литературном жанре, величавый владыка Сумабезбродии успел уже всхрапнуть целых три раза. Он спал.

Балагур растянулся во весь рост у ног своего повелителя, чтобы без помех предаться размышлениям о достоинстве человеческого рода и его прогрессивном совершенствовании. Он уснул.

Я, с трудом разобравший рукописи Вздорике и выводящий эти строки, в то время как городские часы бьют три пополуночи, а масло в лампе, за которое лавочник мой вымогает у меня деньги с упорством, недостойным порядочного человека, догорает, я чувствую, что перо выпадает у меня из рук. Я засыпаю.

А вы, сударыня?..

ЛЕВИАФАН[113] ДЛИННЫЙ, АРХИХАН ПАТАГОНЦЕВ С УЧЕНОГО ОСТРОВА, ИЛИ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ «СУМАБЕЗБРОДИЯ» Прогрессивная история

Впервые: Revue de Paris, 1833. T. 56. 3 novembre.

17 октября 1833 года Нодье был избран во Французскую академию, поэтому журнальная публикация «Левиафана» подписана «Шарль Нодье, член Французской академии».

* * *

В шесть часов сорок пять минут утра Сумабезбродий чихнул три раза подряд.

По этому сигналу учтивые султанские пажи обычно подавали ему шоколад.

Вздорике, лежавший на спине, как обычно поступают все спящие люди, если только они не лежат на правом или даже на левом боку, заметил, что Манифафа не изволит больше спать, и перевернулся на живот.

После этого он рывком сел и продолжил свой рассказ в таких словах:

— Когда я проснулся, божественный Манифафа, причем должен признаться, что голова у меня была довольно-таки тяжелая…

— Это ты, балагур? Мы не видались с тобою добрых десять тысяч лет! Доведи же до конца рассказ о своих похождениях, да не упускай ни одной подробности — того и гляди, это поможет мне опять заснуть.

— Вначале, увидев, что я пребываю под своим колпаком в полном одиночестве, я почувствовал себя околпаченным. Все прочие сновидцы отчалили без лишнего шума, что, впрочем, было мне совершенно безразлично, ибо я спал таким крепким сном, что никакой шум не мог достигнуть моего слуха. Мне пришло в голову, что за время столь продолжительного послеобеденного отдыха обо мне вполне могли позабыть; объятый нетерпением, я с такой силой бросился на стенки моей прозрачной темницы, что мы вместе — я внутри, а колпак снаружи — покатились по паркету. Хорошо еще, что колпак этот был изготовлен из гибкого, эластического и небьющегося стекла, изобретенного патагонцами, благодаря чему я ударился не больше чем человек, который падает с постели в халате, подбитом ватой. На шум прибежал дежурный ученый в сопровождении помощников и, выяснив из моего дела, что я честно проспал положенные десять тысяч лет, и даже с небольшим излишком, любезно выправил мне паспорт, позволявший следовать куда глаза глядят. Он даже не потребовал представить свидетелей, которые бы удостоверили мою личность, что оказалось весьма кстати, ибо отыскать этих свидетелей мне было бы нелегко. Я же в обмен на паспорт подписал для отчетности составленную по всем правилам расписку в получении моей особы, подтвердив, что оная была мне возвращена в целости и сохранности, in ossibus et cute[114], по истечении заранее установленного срока в десять тысяч лет, здоровой, невредимой и хорошо сохранившейся, иначе говоря, без ущерба, порчи и поломки, что, в соответствии с законом, засвидетельствовали присяжные оценщики; таким образом, мы с дежурным ученым покончили дело к обоюдному удовольствию, и я уже собирался с ним проститься, как вдруг, ухватив меня за рукав, он произнес:

— Погодите-ка еще минутку, старина; вы, европейские доктора, должно быть, знаете всё на свете или около того.

— Я знаю больше, чем всё на свете, — возразил я, — ибо я член всемирной миссии совершенствования.

— Превосходно, — отвечал он. — Столько нам не требуется. Нас интересует, разбираетесь ли вы в медицине? Невелика премудрость.

— В медицине я разбираюсь настолько, насколько нужно, чтобы вылечить человека, если, конечно, он назло мне прежде не умрет. Клянусь вам, что в мои времена врачи разбирались в ней ничуть не лучше.

— В таком случае вы-то мне и нужны. Вообразите, что Левиафан Длинный, государь весьма внушительной наружности (ибо росту в нем более сорока локтей[115]), поклялся в душе своей четвертовать нас всех прежде захода солнца, если мы не отыщем врача, который смог бы его вылечить; а вот от чего — от безделицы, от скуки, навеянной торжественной речью, от досады, вызванной неудачным декретом, от придворной болезни, — этого я вам не скажу; однако, как бы там ни было, нас такое положение дел чрезвычайно беспокоит, ибо короли способны на все.

— Как, Вздорике, неужели в этой академии философов не нашлось ни одного врача! — изумился Сумабезбродий. — Куда же, черт возьми, они все подевались?

— Возможно, божественный Манифафа, они отправились на церемонию награждения орденом святого Михаила[116]. Я ведь, если не ошибаюсь, имел честь предупредить вас о том, что остров патагонцев был островом весьма цивилизованным.

— Ты прав, черт подери, я об этом как-то совсем позабыл. Злосчастный Левиафан Длинный, король протяженностью в сорок локтей, — и ни одного самого крохотного доктора, который скрасил бы ему предсмертные мгновения рассказом о последнем театральном бенефисе!