Шарль Нодье - Сказки здравомыслящего насмешника

• Название: Сказки здравомыслящего насмешника
• Автор: Шарль Нодье
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7516-1177-4

Шарль Нодье (1780–1844) был писатель очень разносторонний; российскому читателю известны его страшные и чувствительные романтические повести, а также ученые библиофильские эссе. Однако есть в наследии Нодье целый ряд произведений, которые еще никогда не были изданы в России отдельной книгой. Во Франции сложилась традиция называть их «сказками здравомыслящего насмешника». По форме это в самом деле сказки, со сказочными зачинами и чудесами, с разными удивительными выдумками вроде лиса, влюбившегося в курицу, и фантастическими персонажами вроде короля из палисандрового дерева, годного только на то, чтобы подписывать законы. А по сути это остроумная и язвительная насмешка над современной цивилизацией, блистательный парад сатирических зарисовок и изобретательные игры со словом.

---

— Итак, философы решили обосноваться на центральном острове; единственное, что им потребовалось, это лаборатория, где можно было бы создавать с помощью химии то, что в других местах создает природа. Вот так и случилось, что философская консистория острова Патагонцев посвятила себя кулинарии, дабы удовлетворить потребности всех пребывающих в добром здравии индивидов, которые с неизменным удовольствием откушивают и завтрак, и обед, если только имеют возможность их оплатить. Я не имею в виду писателей, этих невинных пролетариев слова, этих обездоленных данников прессы, людей, у которых много добрых намерений и мало наличных денег из-за происков бездарных чубукеев[97]; эти бедняги только и умеют, что облизываться. Иное дело вы, Ваше Султанское Высочество; предположим, вы пожелали откушать за обедом черепаховый суп, что, вообще говоря, может случиться с каждым; вы посылаете заявку в секцию маммалиологии[98], та изготовляет теленка и откладывает для вас голову[99]. Распорядитель секции (это очень высокий чин) без промедления переправляет вашу заявку своему коллеге из секции орнитологии, который создает петуха и посылает назад в исходную секцию его гребешок и почки; точно так же поступает распорядитель секции ракообразных: его стараниями на свет являются превосходные раки. После чего остается только действовать согласно классическому рецепту и подать блюдо на стол в горячем виде. Вкус, надо сказать, восхитительный.

— Мне ли этого не знать? — воскликнул Манифафа. — Все это, на мой взгляд, устроено превосходно, и я с огромным удовольствием расспросил бы тебя о некоторых подробностях, если бы меня не останавливала мысль, что ты до сих пор сидишь в рытвине, где не пристало находиться человеку твоих лет и талантов.

— Я провел там сто часов и не сосчитать сколько минут, о божественный Манифафа.

— Тогда времени у нас предостаточно. Порадуй же себя ответами на мои вопросы — это тебя развлечет. Вот что меня интересует: отчего же эти философы, которые умели изготовлять столько всякой всячины, не смогли создать того совершенного человека, на поиски которого ты устремился со столь редким бесстрашием?

— Ах, сударь, обычного человека они изготовляли превосходно, можете не сомневаться. Если знать, из чего человек составлен, создать его ничуть не труднее, чем вырастить кролика в садке. Секция антропологии только этим и занималась с утра до вечера, в противоположность тем отсталым и бездуховным особам, которые предпочитают работать над этим с вечера до утра, и надо признать, что она работала на совесть, ибо создала патагонцев, каждый из которых стоил дюжины ваших тамбурмажоров. С пятью чувствами у них все обстояло прекрасно, но вот дальше начинались затруднения, ибо секция идеологии так и не сумела произвести на свет добротный интеллект! Да и откуда там было взяться интеллекту! О божественный Манифафа, перетряхни мы всю секцию идеологии, мы бы не наскребли там ума на один-единственный водевиль, а ведь требовалось разделить эту малую толику на пятьдесят миллионов гигантов, — итак, можно смело утверждать, что интеллектом там и не пахло. Вот отчего несчастный патагонский народ был так глуп, так глуп, что во всем мире вошли в пословицу слова «глуп, как патагонец».

— Да помогут нам небеса и священная летучая мышь! — вскричал Манифафа. — Откуда же эти бедняги брали королей?

— Даже стыдно сказать, — смущенно потупился Вздорике, — они брали их из патагонцев.

— Не слишком выгодной, значит, казалась эта должность философам, раз они не приберегали ее для себя.

— Тому, кто заведует кормушкой, нипочем ни короли, ни народы! Вдобавок философы продолжали размножаться по старинке, поскольку этот способ казался им более увлекательным, а потому были совсем маленького роста и не имели никаких шансов продвинуться по службе, не говоря уже о том, чтобы занять королевский престол; ведь в Патагонии посты распределяются по росту. Если король умирает, в дело идет ростомер, и наследником назначают того, кто всех выше[100].

— Следовательно, царствующий правитель, — подхватил Манифафа, — мог с полным правом носить титул Великого и выслушивать такое обращение от своих подданных, не вызывая ничьих нареканий, что представляется мне весьма приятным. Но ответь мне, Вздорике, что же произошло бы, вздумай какой-нибудь патагонский мужлан начать расти как на дрожжах и перерасти на голову или даже на две своего законного монарха, безмятежно восседающего на троне под охраной ростомера, геометрии и философов?

— Его бы назначили наследным принцем, Государь, а затем провозгласили кесарем, каковым он и пребывал бы до появления следующего претендента. Я слышал, что подобное государственное устройство помогло патагонцам избежать множества революций и гражданских войн и что живут они припеваючи.

— Охотно верю, балагур; подобная избирательная система — самая разумная из всех, какие я знаю, и я не премину опробовать ее на своих чубукеях. В любом случае я могу быть уверен, что ничего не проиграю, заменив одного на другого. Но если все, что ты говоришь, правда, Вздорике, то я жажду получить от тебя ответы на два вопроса, не дающие мне покоя: прежде всего, меня интересует, чем занимаются патагонские женщины, — ведь за деторождение в их стране отвечает секция антропологии.

— О Государь, у женщин множество дел: они обсуждают, заведуют, управляют, судят, руководят, составляют планы сражений и статистические отчеты, пишут законы и конституции, а в свободное от всей этой работы время сочиняют эклектические брошюры, онтологические трактаты и эпические поэмы в тридцати шести песнях[101]. Дел у них по горло! Но что еще тревожит Ваше Султанское Высочество, о великолепный Манифафа?

— Мой второй вопрос, Вздорике, касается тебя самого; мне не терпится узнать, каким образом ты все-таки ухитрился выбраться из этой чертовой рытвины?

— Сидя там, я не только перебирал в памяти смутные воспоминания о прочитанных книгах и о почерпнутых оттуда сведениях. Раздумья не мешали мне орать во все горло и от всей души, дабы все узнали, что я единственный из двенадцати членов всемирной миссии, чудом спасшийся от смерти ради того, чтобы изъявить свое почтение патагонской цивилизации. К этому я прибавлял с трогательными интонациями, которые легче вообразить, чем изобразить, что, учитывая проделанный мною путь, я, по всей вероятности, последний миссионер, попытавшийся исследовать данную философическую рытвину, если, конечно, кому-нибудь из моих коллег не удалось продержаться в воздухе дольше моего, что представлялось мне крайне маловероятным.

— Красноречивейший из моих ораторов не выразился бы лучше, друг Вздорике, хотя это его профессия и я плачу ему крупные суммы, размер которых не дает покоя оппозиции; но к кому обращал ты свои пламенные и простодушные речи?

— К горстке дрянных мальчишек ростом не больше двадцати пяти — тридцати футов[102], которые резвились на берегу, играя в лунки, ручеек, чехарду и прочие детские игры.

— На берегу рытвины, хочешь ты сказать. И что же случилось после, балагур?

— Увы, Государь, случилось то, что должно было случиться: поблизости случился легион философов в расшитых камзолах и шелковых чулках, в перчатках и с зонтиками под мышкой; они удобно расположились вокруг меня на складных стульях и принялись обсуждать, каким образом мне помочь. Первый день они целиком посвятили этому обсуждению и почти единогласно пришли к выводу, что я упал в эту рытвину случайно. На второй день они решили, что было бы весьма кстати вытащить меня оттуда с помощью какой-нибудь машины; на третий день они совершили чудо.

— Они наконец вытащили тебя!..

— Нет, о божественный Манифафа. Они назначили комиссию, составленную из наилучших знатоков механики. Тут я понял, что погиб, и, простирая к философам трепещущие руки, которые мне удалось выпростать из земли ради такого важного занятия, как борьба с мухами, возобновил свои бесполезные мольбы, уснащая их обильными слезами. Философы ушли уже довольно далеко. Однако, на мое счастье, двое из тех исполинских юнцов, о которых я уже имел честь вам рассказывать, устроили себе громадные качели из центральной мачты трехпалубного судна и со всем пылом молодости предавались смехотворному развлечению, недостойному, как я им доходчиво объяснил, ни одного мыслящего существа. Один из этих маленьких неучей, который, как я успел заметить, с тупым, но не лишенным лукавства видом вслушивался в дискуссии философов, дождался, чтобы они скрылись из виду, а затем подошел к своей мачте и, тщательно укрепив этот солидный движитель на опоре, направил его конец туда, где все еще тщетно трепетали мои длани. Я машинально ухватился за мачту, желая прежде всего избежать ее столкновения с моей головой, которое почти наверняка кончилось бы не в мою пользу; впрочем, вцепился я в эту деревяшку очень крепко. В ту же секунду неотесанный сын Патагонии со всей высоты своего роста бросился на другой конец мачты, вследствие чего я вылетел из ямы как пуля и, соскользнув по стволу, которого так и не выпустил из рук, плавно опустился на каменистую почву — такую твердую, что она не прогнулась бы и под целым полчищем патагонцев. Счастливое совпадение, позволившее юнцу инстинктивно отыскать этот способ вызволить меня из беды, навело меня на горькие размышления о судьбе несчастных патагонцев, которые по причине отсутствия интеллекта принуждены с тупым усердием удовлетворять свои животные потребности, не имея ни малейшей надежды стать учеными, ибо цивилизация их, размеренная и покойная, но, увы, чуждая полета мысли, топчется как заведенная на одном и том же месте. Грустно даже подумать.