Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

• Название: Оставшиеся в тени
• Автор: Юрий Оклянский
• Издательство: Известия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Книга Юрия Оклянского «Оставшиеся в тени» впервые объединяет под одной обложкой две биографические повести, получившие широкое признание читателей. Главных героинь «Шумного захолустья» и «Повести о маленьком солдате» роднят незаурядность натур и тот вклад, который они внесли в историю литературы и события эпохи. Частичная доработка произведений, осуществленная автором в настоящем издании, отобразила документальные материалы последних лет.

---

Всего этого можно избежать, если немедля воспользоваться мексиканскими визами. Но как быть с Гретой?

Опасность напоминала о себе даже намеренной волокитой четких обычно финских канцелярий.

«…Вы поймете, конечно, — писал Брехт 20 ноября 1940 года М, Я. Аплетину, принимавшему участие в его выездных хлопотах, — как мы ждем Вашего ответа и как много для нас от этого зависит. Я не могу здесь больше оставаться. На наши прошения о пребывании здесь мы давно уже не получаем ответа… И я чувствую себя все неувереннее».

Не было недостатка в советах друзей, призывавших (кого? Брехта!) внять голосу рассудка и благоразумия. Вот одно из таких писем, копия которого подшита в той же папке, что и письмо к Аплетину. Оно датировано 13 января 1941 года, пришло из США и подписано по-английски: «Ваш Уэтчик». Подпись явно шутливая, означающая английский перевод фамилии Фейхтвангера (по-русски аналогичная перелицовка была бы что-нибудь вроде: «Мокрощеков»), За принадлежность письма Лиону Фейхтвангеру говорит и упоминание о возможности воспользоваться московским текущим счетом автора (что Брехт, как увидим, затем и сделал).

Впрочем, в данном случае автор письма обращался от лица всех американских друзей:

«Дорогой Брехт, мы здесь, целая маленькая армия, стараемся помочь Вам.

Давайте подведем итог, как обстоит дело на сегодняшний день. Мексиканские визы у Вас есть, мексиканская виза для Греты Штеффин только вопрос времени…

Американская въездная виза также вполне достижима для Вас, но я, в самом деле, абсолютно не вижу никакого смысла в том, что Вы продолжаете сидеть и выжидать ее в Финляндии. Вы определенно получите ее много легче, если сперва уж будете в Мексике, чем в Гельсингфорсе.

Остается вопрос о средствах на дорогу. Деньги на проезд от Владивостока до Сан-Франциско или в Мексику — будут обеспечены; вопрос только в том, как Вы доберетесь до Владивостока. Сможете ли Вы для этого использовать Ваш или мой московский текущий счет, это Вам удобней выяснить из Гельсингфорса, чем нам отсюда. Судя по тому, что мне говорят тут, это вполне возможно.

Мы все вздохнули бы с облегчением, когда узнали бы, что Вы уже отбыли из Финляндии и находитесь на пароходе, которым можете добраться досюда. Пожалуйста, не медлите. Если вы сперва будете в Мексике, Вам будет почти так же хорошо, как здесь…»

12 марта 1941 года «Уэтчик» — Л. Фейхтвангер направляет Брехту очередное письмо, копия которого (опять-таки, по-видимому, в качестве формального основания, открывающего счет автора в Гослитиздате) подшита в той же папке. Он пишет снова об общих хлопотах здешних друзей и мерах по вызволению Брехта из угрожаемой зоны. Кончается письмо словами:-«Мои дела идут неплохо. Главное мое беспокойство и забота — это Вы».

Что же делает в этой ситуации Брехт?

Продолжим прерванную дневниковую запись:

«Итак, я хлопотал об американских визах, а для Греты — о гостевой визе, так как она не смогла бы преодолеть медицинский осмотр для получения въездной визы… Наши американские въездные визы мы получили 2 мая 1941 года, и финские друзья все сильнее настаивали на нашем отъезде… Наконец, 12 мая под видом секретарши Хеллы (финской писательницы Хеллы Вуолийоки. — Ю. О.) Грета получила американскую гостевую визу. Мы выехали 13-го и были 15-го в Ленинграде…»

Итак, возможная эвакуация из Финляндии, если вести счет с 4 декабря 1940 года, затянулась более чем на пять месяцев! И даже в первую половину мая 1941 года, когда предгрозовая атмосфера сгустилась до предела и метроном радио и прессы отмерял только сроки новой катастрофы — нападения Германии на СССР, уже после получения, наконец, и долгожданных виз, — что делает Брехт? Он откладывает отъезд еще на десять дней! И лишь когда писательница Хелла Вуолийоки (через два года, в 43-м, за просоветские взгляды и поступки ее осудят к пожизненному тюремному заключению), используя свое финское гражданство, окольными путями, изобретая для Греты якобы деловой визит в США в роли своей представительницы, добивается для нее гостевой визы — только тогда все закручивается с молниеносной быстротой. 12-го получена гостевая виза — 13-го они выезжают!..

Таков был счет дружбы, по которому платил Брехт.

Всей жизнью и творчеством Брехт утверждал высокую прозорливость рассудка. Можно сказать, что разум был глазами его души. Вот почему он так ценил здравый смысл и умел этим едким реактивом испытывать и отделять истину от фальши.

Опрометчивое безрассудство он считал непозволительной роскошью и в своей частной жизни. Известно немало примеров, когда он проявлял жесткую расчетливость или подчеркнуто уклонялся от риска. Он даже бравировал этой своей библейской осмотрительностью, намеренной непригодностью на роль героя и мученика.

Но где же был этот хваленый здравый смысл теперь?

Можно представить, какие укоры вычитывал он для себя в лицах близких, пусть даже согласных с его решением, какую ответственность за их судьбы на себя брал… А разве нельзя было как-нибудь устроить все, укрыть и спрятать где-нибудь не такую уж приметную Грету, а самим, пока не поздно, воспользоваться мексиканским гостеприимством? Но нет, он уперся: безнадежно больной товарищ значил больше всех доводов рассудка!

Выходит, не зря когда-то говорил он Грете, что его любимый герой — Дон-Кихот!

В пору испытаний остается главное, что объединяет людей, прочее тускнеет и стирается, как внешняя позолота. К зиме 1940/41 года Грета была уже изболевшееся, ссохшееся тело, в котором неизвестно какими скрепами держался неукротимый дух. Часто она становилась беспомощна, как ребенок. И Брехт со сноровкой санитара первой мировой войны трогательно с ней возился — выводил на прогулки, радовался, когда в полуголодной Финляндии удавалось раздобыть для нее апельсин. По той же закалке санитара он был небрезглив и не боялся заразиться туберкулезом.

В наступавшие полосы улучшения они тотчас принимались за работу. И подопечная становилась наставницей, а сиделка обращался в поэта, или драматурга, или прозаика, смотря по обстоятельствам. И оба вырастали в литературных борцов. Они были товарищами в высоком смысле слова.

Единство убеждений, идеалов, пристрастий, вкусов, одним словом, духовное созвучие, в котором тон зада вал то один, то другой, а образцом нравственного подвижничества нередко бывала Грета, — вот что обеспечивало взаимную притягательность и вековечность этих отношений. Когда давно уже потускнели первые очарования, все встало на свое место, ушла молодость и растрачены были даже остатки здоровья.

Брехт ценил фанатическую преданность своего солдата, но сама эта преданность была для него источником уверенности и повседневной духовной опорой.

Вот почему на болезнь Греты он смотрел как на рану, полученную в борьбе. Эту мысль, как помним, он высказывает в письме к фрау Иоганне Штеффин — матери Греты: «…ее болезнь была обусловлена политическими обстоятельствами… Она со своим спокойным понятливым характером так храбро и бескорыстно пожертвовала собой, как будто участвовала в уличных боях».

Эта характеристика отнюдь не была напыщенной фразой или случайным средством утешения (как, впрочем, вообще немного случайного бывало у этого человека!). Скорее можно сказать другое — в кратких словах он стремился выразить главное из того, чему был ближайшим свидетелем в течение почти десяти лет. Это была выстраданная формула, которая невольно оттачивалась с годами.

Своего рода история этой убежденности просматривается даже в поэтических произведениях Брехта.

Среди стихов, созданных в Дании, есть триптих под общим названием «Обращение». Прототип главного героя[47] проступает в нем столь же прозрачно, как и в некоторых стихах цикла «Песни солдата революции».

Идею триптиха можно почувствовать уже по первой его части, названной «Обращение к больному коммунисту»: «Мы слышали, что ты заболел туберкулезом. Мы призываем тебя: усматривай в этом не отметину рока, а выпад угнетателей, которые тебя, скверно одетого, в сырой лачуге, обрекали на голод. От этого ты заболел…» Туберкулез и угнетатели, утверждает поэт, — союзники, а победа над ними одинаково будет «победой человечности над подонками».

Эта мысль углубляется и конкретизируется во второй части триптиха, названной «Ответ больного коммуниста своим товарищам», а также в третьей части — «Обращении к врачам и больничному персоналу».

Заболевший ясно видит виновников своего увечья, знает, что несправедливости, загнавшие его на больничную койку, не кончаются и здесь — они и в порядках медицинского обслуживания, и в обманной деятельности больничных касс, и т. д. Угнетение преследует простого человека до гробовой доски! Поэтому больной коммунист не хочет отделять усилий по своему исцелению от борьбы товарищей. Нет, он не замкнется в собственной скорлупе, как улитка, он останется в строю даже на больничной койке и клянется продолжать борьбу, пока не угаснет мысль, пока движется рука, до последнего вздоха… Пусть товарищи во всем, как прежде, рассчитывают на него!