Василий Юровских - Веснозапев

• Название: Веснозапев
• Автор: Василий Юровских
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1980

Новая книга Василия Юровских — это не только поэтическое повествование о природе и нерасторжимости с ней человека; его лирические рассказы — гимн любви и верности Родине, благодарный поклон отчему краю.

---

Выглядываю того дровосека не меж сосен, а на деревьях. Где он? Тукоток раздался с ближней сосны, и немного погодя выпятился на вид и сам «дровосек». Присмотрелся он к острию сломыша-сучка и полез туда. Нет, не сук под собой рубить, а на более важное дело его испытать.

— Тпрру! — зазвенело бором, и эхо распорхнулось отсюда в березняки, ольшаники по согре и осинники на угоре. Добер сухой остаток сучка — грешно и похаять! Эвон как ладно и чисто получилась пробная «песня» у пестряги-дятла. Не лошадь нетерпеливую он осаживал, а тпрукал на зиму, на последние февральские морозы — сретенские, никольские и власьевские.

Дятла послушал, и впрямь сугревнее стало, будто и не выстудилось из одежды тепло избушки. А лыжи самоходами поскользили в сторону взгорка и разнолесья, где солнце сквозит на снега и бочок каждого дерева оттаивает. Только спустился от сосен в низинку, а сверху нежно-распевный свист догнал меня и остановил. Право же, редко кто догадается сразу опознать свистуна в голубовато-серой пичуге. Не издался в певцы кургузый поползень, симпатичный людям необъяснимой доверчивостью к человеку. Бывает, до того увлечется обшариванием коры дерева — живьем бери в руки. Правда, рука не поднимается не то, чтоб затронуть, а и прикоснуться к усердной птахе. Писк и слышишь обычно у поползня, но теперь трогательно-дорог его свист, и ради одного поползня стоит выбраться из городской сутолоки. Много позже, когда налетят истовые певцы, заглохнет-затеряется голосок милого свистунчика.

Что там весной! На взгорок поднялся к боярке, а тут большая синица чеканит величальную песню. Вот попрыгала она в розовой вершине березы, примостилась на ветку и не какое-нибудь «звень-звень» выводит, а серебром-бисером сыплет на голубые снега. Да нет-нет и лукаво, с «улыбочкой» пытает меня:

— Что пою? О чем пою?

Обираю мерзло-сладкую боярку и не могу не улыбнуться синице: «Экая неугомониха, экая радостная птаха! Уж и не ведаю, чем бы тебя за твой ясный голос одарить?! Небо эвон какое сине-раздольное, и ольхово-черемуховое чернолесье согры не столь мрачным видится, и во что-то больно хорошее в жизни невольно верится, и все горькое забывается…»

Глаза мои призакрылись, лицо пожигает-припекает солнце, и во мне ответно синице и так же светло отзывается сердце:

— Что пою, о ком пою…

СОГРА

Летом на Крутишке открываются в ивняках синие улыбчивые омутины. Верно, потому от них пролегла морщинкой низина. И назвали ее Согрой. Поросла она густо-густо березами да черемухой, калиной да смородиной. И до того тут земля радостная, жизнелюбивая, что не хочет она и зимой закрываться от солнца, от неба, от всего вокруг. Вот и струятся, дымятся, синеют и блестят в снегах ключи — ее глаза незастывающие.

Поит земля всех тут…

Ночью спустились сюда с увала пугливые косули. Стройный козел с костяными ветками рогов сторожко прислушался, повел большими темно-голубыми глазами и неторопливо шагнул по кромке ключа. Опустил голову к воде. И кажется, не шелковистыми теплыми губами, а ковшиком Большой Медведицы зачерпнул воду и выпил вместе с ней три крупных звездочки. Выдохнул он облачко пара и отступил в сторону.

Подошла его коза — и на какой-то миг засмотрелась в ключ, где на чистом дне мерцают золотыми слитками все те же звезды. И она тоже выпила три звездочки. Но когда успокоилась гладь ключа, снова заискрились на дне диковины-самородки.

Скрылись в тайных чащобах косули, а тут на лобастую кочку выпрыгнул рыжий зверек — колонок. Хвостом-кисточкой крутнул и пронзительно зыркнул глазенками на ключи. Показалось ему, будто в одном кто-то шевельнулся. Кто-то остро мигает оттуда, словно насмехается. Вот сорвался один огонек, оставил зеленый хвостик и ухнул куда-то в жуткую глубь. Вроде бы вода зашипела, запенилась…

Отпрянул рыжий шустряга и быстро вскарабкался на шершавую березу. Там, вверху, чернеет старое гнездо. Вдруг да квартирант какой есть?

А час за часом и ночи конец. С востока чуть заметный свет пробивается, словно какой-то богатырь идет и пером жар-птицы путь себе высветляет. И чем ближе, тем прозрачнее небо и тем скорее стаивают звезды. И как только зеленая холодинка подернулась палевой пеленой, да запунцовело изголовье востока, опустились они в ключ.

Где-то там, где мелкие ключики пятнышками темнеют в снегах, вроде бы кто-то негромко откашлялся, зевнул и шепотом что-то вымолвил. А кто — не враз разберешь. Может, лесной монах — черный ворон, может, косачу наснилось что-то за ночь. А то и косули могли шумнуть, устраиваясь поудобней в своих выгребках. Разрыли они узкими копытцами снег до самой земли и успокоились на лежках. Лишь светло-серые чуткие уши поверху, но их и днем нипочем не разглядишь.

Солнце еще не выгнулось даже горбинкой, а невеличка синичка-гаичка из дупла вылетела. И туда, где тетеревиная стая высыпалась. Выбрались косачи из лунок и свои черные шубы не обелили, даром что в снегу ночь отлежали.

Вон тетеря одна подошла ко ключу. Галечек поклевать и заодно пересохшее горлышко смочить. Синичка тут как тут, мол, веселее за компанию.

— Ко-о-ко-ко-ко-ко, — недовольно заворчала на нее тетеря. — Вроде бы, я курица и птица, а ты-то кто?

— Эх ты, тетеря! — обиженно пискнула гайка с голенастой березки. И если бы не она, то не стало бы заносчивой курицы-птицы.

Лис темно-бурый крался к тетерям. Заприметил ту, что крестики потянула к большому ключу, — и туда. Синичка сигнал вовремя подала. И когда лис прыгнул из-за кочки… угодил прямо в ключ.

Видел я его, обстывшего, в сосульках. Звон стоял, когда он бежал. И наверняка, мыши и те смеялись в норках: «Дескать, бегай, шуми, ботало непутевое!»

…Согра мне — дом родной. Что там с весны до осени — особый рассказ. А пока и зимой я хожу туда. Посижу у ключа, водицу пью не напьюсь. Не зря в старину юровские мужики за три версты ездили сюда, воду для чая на праздники брали. Не прихоть то, а вкус и почтение земле-кормилице.

Как все равно напьюсь живой воды: в теле бодрость, в голове ясность да свежесть. И долго слушаю, как под заледеневшим снегом бормочет-мурлычет вода ключевая. То о том расскажет, то о другом поведает. И уважит всякого, кто с добром сюда придет. Птиц послушает-поласкает, черной смородины наберет, черемуху не поломает, подивится на легкие хмелевые бубенчики-колокольчики. На жарком взгорке вишни соковой отведает и в тени у ключа отдохнет. От водицы помолодеет и любовью светлой к жизни наполнится.

НА СНЕЖИНКАХ-ПАРАШЮТИКАХ…

Припорошил было снежок поля и, словно спохватившись, остановился. Зайчишки недовольны остались. Правда, на дневку залечь легче, но чернотроп-то не окончился. «Зима пыль в глаза пускает»,— невесело размышляют, наверное, они.

Впрочем, не им одним мешает стылая земля, сухой, пронизывающий ветер, голые леса и кустарники, чересчур всем доступные даже самые глухие места. Беспокойно было для лосей и косуль, неуютно впавшим в спячку ежам, плохо коротать длинные ночи тетеревам. Окунуться бы в снежную купель, скрыться в белых хоромах от посторонних глаз, от тонкого нюха снующих хищников.

Зима и впрямь не спешила. Посвистывала ветрами, потрескивала неокрепшим льдом, иногда показывала краешек черно-синей снежной тучи на горизонте. Наконец, пахнуло оттепелью, а к ночи плотная облачность зашуршала искристой звездной изморозью. И на снежинках-парашютиках стала мягко опускаться зимушка-зима. Вмиг побелело и посвежело вокруг. Только под сосенками еще темнели хвойные пятачки.

Выпрыгнул из черемухового колка белячок и повеселел: пусть след тянется сзади, зато сам он почти незаметен, сливается с любым бугорком. А уж запутать свои стежки-дорожки сумеет. Чернотроп чуть не обернулся зайцу трагедией: в лесу маскировки нет, и как выгонят оттуда — деться некуда. На пашне его белого отовсюду видать. Дружным роем летят и летят снежинки на леса и непролазные болота.

ЗА СОЛНЦЕМ

Высевается теплый мелкий снежок. И в той стороне, где солнце закрылось, даль видится золотисто-розовой. И снежок кажется таким же золотисто-розовым. Оттого иду и иду в ту сторону.

Вот уж бугор перевалил, лес прошел, впереди снова все та же даль золотисто-розовая. И снежок сеется, сеется все такой же. Только подойду ближе — он совсем белый, поскрипывает под лыжами, как крахмал.

Тут бы разувериться: дескать, зряшная затея, не найти тебе золотисто-розового снега. Понапрасну идешь куда-то, ведь за логом Барташом снег тоже белый, за Талами дремучими — белый. Белый он и за березовыми колками, за черемуховой и за ольховой чернью, за болотами и озерами. За борами, горами Уральскими — белый…

Может, кто-то мне так бы и сказал, да надо мной посмеялся. Немало таких советчиков отлеживаются, куда-то в щель или только в себя смотрят…