Василий Юровских - Веснозапев

• Название: Веснозапев
• Автор: Василий Юровских
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1980

Новая книга Василия Юровских — это не только поэтическое повествование о природе и нерасторжимости с ней человека; его лирические рассказы — гимн любви и верности Родине, благодарный поклон отчему краю.

---

Веснозапев

ПРЕДИСЛОВИЕ

До этой рукописи я знал Василия Юровских как автора книги «Певучая речка» и рассказов, печатавшихся в журнале «Наш современник». И эта книга и рассказы не могли не обратить внимания на себя удивительно светлым тоном, цельностью чувства и мировосприятия, ощущением органического родства с природой и, конечно же, языком — очень близким к живой разговорной народной речи, образным, радующим свежими выражениями, задушевностью интонации. «Веснозапев» только укрепил меня в таком мнении о Вас. Юровских, как писателе, не побоюсь сказать — художнике, у которого свой мир — внешне скромный, не претендующий на всеохватывающую масштабность, но емкий и проникновенный своим внутренним содержанием.

Этот мир, казалось бы, географически локален, в пределах той земли, тех мест, где родился и сложился духовно автор. Но значение литературы всегда измерялось все-таки не расползанием, а сосредоточением на освоении материала, углублением в него, самоуглублением автора. В этом смысле рассказы Василия Юровских по-настоящему современны, отвечая такой насущнейшей потребности человеческого духа, как самопознание себя в природе, в нравственных истоках бытия.

Употребляя выражение самого автора, он «переводит на человеческий язык думы» животных и птиц, их повадки, их ухватки, характер их поведения. Чувствуется, что автор свой человек в лесу среди его обитателей, и не просто как охотник, но как друг и защитник. Он так описывает грибы, что действительно видишь «гуляние грибов». Вместе с гусем-вожаком рассказчик прощается с чем-то «самым невозвратно дорогим» и видит, как «галки любуются на закат».

У автора такая полнота чувств от общения с природой, с родной землей и всем живым на ней, что ему мало обычного слова-определения, чтобы выразить свое восхищение, свое любование и обретенную радость; два-три определения — обычное его восприятие. И это не искусственное словотворчество, а органичная краска, органичные оттенки.

Язык рассказов Василия Юровских по-настоящему образный и выразительный. Автор умеет найти слово поистине незаменимое. У того читателя, который привык к языку дистиллированному, может заломить зубы, как от родниковой воды.

Может быть, я немного увлекся, но это увлечение понятно, если учесть, сколь редко в текущей литературе слово искреннее и чистое. А именно таково слово Василия Юровских в рассказах о природе.

МИХАИЛ ЛОБАНОВ

*

СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ

Утром в лесу, с ночного заморозка, как в настуженной избе: дымно дышится и нежило — тихо. Онемелыми стволами туманятся березы, отчужденно-холодной зеленью выступают осины и щетинятся опушкой кусты боярки. Лес разобиделся на весну: согнала снега, поманила ростепелью и нате — снова стынь, снова сдерживай токанье сока, молодую дрожь тела.

Рассвет расплавил острые льдинки звезд, и они скатились за увалы. Обтаяли мелкие тучки, и меж ними растеклись извилисто-палевые ручьи света. А лес молчит. Вот ягодкой-костянкой закраснели капельки застывшего сока, вспотела береста, обмокла кора осин. А лес не верит и не отзывается. Видать, не прощает апрелю-насмешнику колкие шутки-прибаутки. Не откликается лес…

И когда солнце во все глаза глянуло на обиженный лес, зелено-желтый пушок поднялся над пустошкой. Закружился вровень с березами и откровенно обрадовался:

— Светлый день, светлый день…

Присел пушок на вершинку березки и оказался большой синицей. И такая она, егоза, счастливая — каждое перышко звенит. Пожмурилась птаха на солнце, перевела дух и опять затоковала над пустошкой:

— Светлый день, теплый день. Светлый день, теплый день…

Синица сердцем чуяла наступавший день. И он разгулялся, приголубил каждое дерево, каждый кустик. Боярка обмякла и завишневела, а березы засмеялись крупно-сладкими каплями…

НА ВЕСЕЛУГЕ

Издали почувствовал: еще пусто и безголосо по релам, куда распутила река Исеть два живых рукава, но все равно повернул с моста к берегу бурливой проточины. Вспомнилось название здешним лугам — Веселуга. Поди, предки наши не рассыпали попусту слова налево и направо, знали, где они должны прорасти и оставить о себе память. Веселые, стало быть, луга были, радостные…

Ждать чего-то особенного и на Веселуге пока рановато, коли совсем недавно дотлели серые снега и на ветках тальников чуть-чуть облупились из желтых чешуек-скорлупок ватные вербочки. Ну разве где-то жаворонка отогрело, а дрозды и варакушки только во сне видят родимые кустарники, во сне и ворохнутся у них сбереженные песни…

Далеко-далече сердечные…

Вздохнул я — тут же из побережных кустов услыхал чей-то голосок. Потянуло меня на него не столь сомнение, кто ему хозяин, сколько тоска зимняя. Иду, а птаха на вершинке талины замолчала и терпеливо дожидается человека: «Смотри да любуйся на здоровье»…

Пожалуй, о какой-то красоте и рассуждать неловко, даже воробьишки, если не зимовали они в печных трубах, и те поярче пером! Но расположила птичка своим простодушием, и стал я в ней искать остальные достоинства. И чем пристальней смотрел, тем больше нравился петушок камышовой овсянки. Ну почему бы и не назвать его нарядным? Голова, подбородок и горло до середины зоба — черные, от бурого клюва к затылку вокруг шеи белая полоска, а плечи серые, перышки на крыльях с ржаво-бурыми каемочками.

Поеживается на ветру петушок, щурит темно-карие глаза и ждет, чего о нем скажет человек.

— А и на самом деле хорош! — чистосердечно хвалю птаху, закуриваю и сажусь на обсохший берег Веселуги.

Петушок понимает, что молчать ему не резон, и начинает снова петь. Он даже и не поет, а как-то по слогам лепечет:

— Жив, жив, проживем. Жив, жив, проживем…

Перышки на голове взъерошились, он поворачивается грудкой к солнцу и — не то ему, не то мне — сознается:

— Здесь, здесь, здесь я. Здесь, здесь, здесь я…

Вот ведь ни пером, ни голосом не побаловала природа петушка камышовой овсянки, но, чем дольше слушаю его, тем больше он мне нравится. Что-то родное, крестьянское видится мне в простецкой внешности петушка, в доверчивости к людям. Не ошарашивает слух и глаз, а надо и ему зазвать подругу на берег Веселуги. Чтоб приметила его на талине и осталась с ним до осеннего отлета.

Нет еще с ним хозяйки, и один на один с кустами и рекой радуется он, и повторяет:

— Жив, жив, проживем…

— Здесь, здесь, здесь я…

Да разве пролетит овсянка мимо Веселуги?! Заметит она петушка, и станут они с ним под кустом свивать гнездо. Принесут и стебельки трав, и пустые колоски, и листья. Внутри аккуратно выстелют конским волосом, камышовым да ивовым пухом. Начнут они домить и в тепле да в суше появятся пепельно-серые, с черно-бурыми крапинками яички. Прижмется к ним овсянка, а петушок потрепещет над кустами и выберет вершинку талины для песни. Усядется на нее и еще веселее залепечет:

— Здесь, здесь мы живем…

— Здесь, здесь мы живем…

Ну, и дай вам бог счастья…

А пока некуда нам с петушком торопиться, всему свое время. Оба мы — два крестьянских сына — сидим у Веселуги, глядим на мутно-холодную воду и сизо-зеленые ноздреватые льдины. Вдвоем нам и уютно, и весело.

ВЕСНОЗАПЕВ

Было начало ручьетека, и в Согринку с увалов вприскок бежали самые разновеликие и разноликие ручьи. И каждый звенел и пел по-своему.

Под ручьи да перезвон теньковки услыхал я запев солнечноголосого зяблика. Как залетел сюда в осинники по склону — не пойму. Почему-то избегают они осину. Видно, не вызванивается — не переливается песня в горькоствольных деревьях. Но то ли он самый ранний, а за ветрами здесь вызрел молодой сугрев, тут и завел зяблик свою первую песню.

Однако зачнет — всполошатся-взметнутся с боярки воробьи. Зашумят, закричат наперебой. Вроде бы не любо им, друг дружку и овсянку спрашивают: «Чем! Чем мы хуже?» А зяблик — голуба голова, красно-каштановая одежда со снежными полосками на крылышках — может, и пел-то для них.

Смущенный зяблик время от времени умолкал, словно ждал понимания серых зимовников. Зато овсянка с вызолоченной грудкой и головкой, будто овсяной мякинкой потрусили на нее, отлетела на другой край Согринки и с оттаявшей красноталины затянула песенку-светлинку. И до того тонко-тонко — тревожно мне стало: вдруг не хватит у нее голоса?..

Неожиданно воробьи замолчали. Зяблик уже не пел: стушевался или за овсянкой последовал. Но во всех ручьях звенела песня. И под пасмурным небом, под дождиком-бусенцом они несли в поля веснозапев зяблика.

УТРОТВОРЕЦ

Как только становится весна хозяйкой, потянет меня на мысок между межевыми болотами. Приветных мест и ближе на подгляде полно, но туда, к осине покалеченной, по любой водополице ухожу…