Виталий Станцо - То был мой театр

• Название: То был мой театр
• Автор: Виталий Станцо
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

"Антимиры" но Вознесенскому

Вторично в моем рассказе возникает это имя. Поэт божьей милостью? Возможно. Но и милостью её величества НТР. Поэт, кажущийся нарочито усложнённым, но по сути - чрезвычайно, я бы сказал, по-детски простой. Очень искренний, временами - фантастически точный.

Мы знакомы. Не близко, но и не шапочно. Встречались много раз, чаще всего на Таганке. Там же, на юбилее Николая Лукьяныча Дупака нришлось мне однажды читать свои стихи - в меру хилые по контрасту - вслед за Андреем Андреичем... Ещё году в шестьдесят пятом пытался напечатать в "X и Ж" - как поэтический комментарий - его стихотворение с рефреном "Уберите Ленина с денег", позже - полный текст "Диалога обывателя и поэта о научно-технической революции". Не вышло.

Попыток сблизиться не предпринимал - держал дистанцию. Как и с Высоцким, и с Ахмадулиной, и с Юрием Петровичем... Люблю Маяковского, но запанибрата с Солнцем -

"Послушай, златолобо,

Чем так,

    без дела,

         заходить,

Ко мне на чай

         зашло бы"

- это не по мне. Всю жизнь боялся, да и сейчас боюсь выглядеть чем-то вроде навязчивой поклонницы - приятельство должно складываться естественно, из интереса взаимного, а нет его - так и не надо!

С поэтом Вознесенским, с его стихами мои отношения сложились не сразу. Первые публикации, первые его книги - "Параболу" и "Мозаику" видел и - не разглядел, не прочувствовал, не принял. Решил, что пижонство всё это, выверты сдвига. Больше трогали тогда публицистичность раннего Евтушенко да щемящая неофициозность первых песен Окуджавы и Городницкого. А потом...

Потом был Политехнический. Марлен Хуциев снимает "Заставу Ильича" ("Мне 20 лет"), и ему нужно запечатлеть лица тогдашних молодых ребят, слушающих своих поэтов.

Шесть вечеров подряд в большом зале Центрального лектория поэты читали свои стихи. Выступали по хоккейному - тройками.

Первая - неизменна: Евтушенко, Вознесенский, Окуджава. Вторая - сменная. Не на всех шести вечерах я был - на двух или трех. Помню, в сменной тройке Роберт Рождественский однажды был - волнующийся, Георгий Поженян был с его океанической лирикой, по-девчоночьи тоненькая Римма Казакова... Не произошло ещё размежевания того поэтического поколения..

Вот тогда я впервые и услышал Вознесенского. И понял, и принял безоговорочно. Он сам научил меня - и не только меня, конечно, - читать его стихи. Вышедшая вскоре тоненькая тетрадка "40 лирических отступлений из поэмы "Треугольная груша", а потом и довольно ёмкий томик "Антимиров" надолго стали настольными книгами. Многие стихи врезались в память, я охотно читал их со сцены на вечерах в захудалом НИИ, где в то время работал, и в компаниях, и у костров в предгорьях Алтая - в то время часто приходилось ездить в Бийск в командировки. В перерывах между ними уже серьезно занимался научной журналистикой, печатался - преимущественно в "Комсомолке". Ждал перемен, чуял их. Оттепель шла и казалась бесконечной, а шла-то она к закату...

В новый журнал, в никому ещё не ведомую "X и Ж", в самый первый номер, статейку сделал. Верочка Черникова, заказавшая её, намекала, что, может, и в штат пригласят. Кончались три года обязательной послеинститутской отработки... Последней моей культурной акцией в НИИ было исполнение по институтскому радио (был у нас там молодежный радиожурнал) композиций по "Озе" и "Лонжюмо". Где-то на антресолях валяются бобины с их записью - небось, магнитный слой давно осыпался, да Бог с ними. Всё это рассказываю к тому, чтобы показать: в то время поэт Вознесенский в моей жизни кое-что да значил.

От разъездов ли частых, но другим ли каким причинам, по афиш вечеров "Поэт и театр", предшествовавших спектаклю "Антимиры , я не видал. И потому, наверное, как баран на новые ворота глазел на афишу, выскочившую перед глазами на самой Радищевской улице. Графически афиша повторяла суперобложку книги "Антимиры": на белом фоне - огромное чёрно-красное "А" с мелкошрифтовой припиской прочих букв заголовка понизу. А имя и фамилия автора - как длинная черта, пересекающая это самое "А".

(Когда пишутся эти строки, поэт дошёл уже до "О". "Я", впрочем, в его стихах всегда присутствовало. Остается довольно большой интервал от П до Ю. Как-то он будет пройден?!)

Но кроме этих знакомых надписей, были на афише ещё две, в равной степени неожиданные: "Начало в 22 часа" понизу и "В Фонд Мира" сверху. Шёл, если не ошибаюсь, январь 1965 года.

Толкнулся к милейшей Белле Григорьевне за билетами. Сложно, говорит, но часов в девять в день спектакля приходи, только не на самый первый спектакль, а на второй, с первым - безнадёжно. На том и порешили. Но как раз в тот самый день как снег на голову, свалился гость - приехал из Бийска Володька Корнюшкин, ленинградец в недавнем прошлом, главарь всех бийских туристов, мировой парень, гитарист, бард (тогда это слово ещё не было общепринятым). Рассказал ему, что будет вечером - намеченную пирушку, естественно, отменили, втроём отправились на Таганку. Белла Григорьевна выдала два обещанных билета - больше не могла. Настроение кисло.

Третий билет всплыл неожиданно - от бородатого, чертовски симпатичного парня, очень похожего на аккордеониста из "Доброго человека из Сезуана". Не знаю, почему именно к нам он подошёл, спросил: "Билет ловите?" Я что-то залопотал о друге с Алтая, Нинуля улыбнулась, и этот парень, тоже улыбнувшись, выдал нам билет - хороший! Минут через пятнадцать мы увидели его на сцене - это был-таки он, Борис Хмельницкий, "Хмель" -заводной и музыкальный, любящий размахивать руками и при том артистичный и славный. Лет через "надцать" доведётся мне расплатиться за тот счастливый билет: в день премьеры "Ревизской сказки" - композиции но Н.В.Гоголю. За полчаса до спектакля Хмель, игравший Ноздрёва и художника Черткова из "Портрета", будет метаться в поисках позарез недостающего билетика от администраторской двери к кассе и обратно. Уже отчаявшись, в последнюю минуту, спросит: "А у тебя - нет?" Я, уже но эту сторону контроля с парой билетов дожидаясь, естественно, свою спутницу, отдал ему один из двух: возьми, в крайнем случае, постою. И он убежал на улицу а потом в закулисье радостный. Ещё через несколько лет в старой дубненской гостинице, где была, если Вознесенский не лукавит, найдена тетрадь, из которой родилась "Оза", гоняя чаи (честное слово, в ту ночь только чаи), вспомним эти эпизоды, и седоватый Хмель скажет: "Значит, мы квиты, а я-то считал, билет - за мной"... Но вернёмся в 1965-й год.

В тот поздний и давний январский вечер я впервые ощутил вкус концентрированного варева лихих таганских инсценировок - неважно, прозы или поэзии. Не помню многих деталей того спектакля. В рассказе о нём, как и о "Добром...", неизбежно наслоение многих "Антимиров", смотренных позже. Но помню ощущение праздничности до и в неимоверно большей степени - после спектакля. Помню чрезвычайно простую сценографию Энара Стенберга: желтую треугольную площадку - "треугольную грушу", - чуть смещённую к правой кулисе, и два щита по бокам. На одном, слева - переведенный в графику рублевский лик. Справа - не очень конкретный, хотя и с гагаринскимн чертами, графический же портрет космонавта.

В тот день впервые для меня "открылся" знаменитый впоследствии таганский световой занавес, но работал он не в самом начале спектакля. А начало - возле жёлтого треугольника сгруппированы десятка два молодых ребят, практически все - в черном, выглядят тенями. Свет погас, раздалось гитарное многоголосье, и громыхнули в зал знакомые строки:

Баллотируются герои!

Время

    ищет

        себе герольда.

Слово всем

    мудрецам и дурням.

Марш под музыку!

И двинулись. Двинулось первое поэтическое представление Таганки.

Еще помню, что огненные письмена на заднике в финале:

Все прогрессы -

                реакционны,

Если

      рушится

          человек! -

полыхали не очень ярко, бледнее воспринимались, чем произнесенное поэтическое слово, и что самым мощным ударом финала было хоровое:

Художник первородный -

Всегда трибун,

В нём дух переворота

И вечно - бунт.

Это из "Мастеров" и про Мастеров, в том числе Мастеров из моего Театра.

Навек запомнилось суммарное ощущение от спектакля - революционно-праздничное. Ни до, ни после ни один спектакль, в том числе "10 дней, которые потрясли мир", лично у меня не вызывал такого гипнотически-возбужденного стремления к действию. Редкостной силы был спектакль. Недаром его так испугались культурчиновники. "Не пущать!" - хотели! Не вышло: в то время ещё мог сработать обходной манёвр: в 22 часа, в Фонд Мира...