Владимир Коренев - Амгунь — река светлая

• Название: Амгунь — река светлая
• Автор: Владимир Коренев
• Издательство: Дальневосточное книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

Владимир Коренев коренной дальневосточник: родился во Владивостоке, живет и трудится в Комсомольске-на-Амуре. Работал рыбаком, электрослесарем, монтажником на строительстве моста через Амур. Заочно закончил педагогический институт, работал журналистом. Его очерки и рассказы о тружениках Приамурья, о строителях БАМа печатались во многих газетах, журналах, сборниках. В 1963 году в Хабаровском книжном издательстве вышла первая книга В. Коренева «Шаман-коса».

Владимир Коренев — лауреат премии хабаровского комсомола.

---

Припомнились Пашкины слова, выходит, до сего дня Пашка жалкует за Катерину. Знамо, есть за что!

С косогора застучали спешные шаги — лейтенант летит, аж каменья из-под ног выворачиваются. Подбежал — грудь ходуном ходит, цепляясь за борт катера, пробормотал что-то извинительное.

— Успеем, — сказал Домрачев на его тревогу и вдруг подумал, что несет сейчас от него перегаром водочным на три версты. Скособочился, скрывая лицо от лейтенанта, завел двигатель, полный газ дал.

Лодка рыскнула было в одну-другую сторону, но он тут же крепко взял штурвал, поставил лодку на курс. В лицо туго ударил встречный ветер.

Домрачев решил перевалить Амур, левым берегом пройтись и проточками выйти к «Елочке» с тылу. С лейтенантом поделился своей мыслью. Лейтенант согласно кивнул головой. Домрачев прикинул время и подумал, если хорошо обойдется на «Елочке», то как раз к восходу солнца успеют они на Орловские острова. В аккурат к солнцу.

Вспомнил Домрачев Орловские острова, и знобкая дрожь прошла по спине: брата вспомнил, второй раз за вечер вспомнил. Вот далось-то, навязалось!

А лейтенант улыбался. Далеко он был от дум и мыслей Домрачева, далеко был от него — на берегу был, с Катенькой был, в укромном месте — на лавочке под старой сливой. Сливы спело падали в траву, всегда неожиданно, вдруг, а в звуке этом было что-то счастливое, законченное, сладкое. И сладко туманилась голова лейтенанта, со сладкой болью екало, заходилось, плыло, плыло куда-то сердце лейтенанта от звука падающих слив, от слов Катенькиных.

Куда-то запропастилась луна, стало темно, в слабом звездном свете не различить берега, и ветерок подул, задирая волну. Дальше — круче. На траверсе мыса катер подхватило, понесло вдруг вниз, резко бросило вверх на излом волны так, что охнуло днище, а Домрачева окатило с головы до ног, ударило по глазам плотным зарядом брызг. И снова катер заскользил стремительно вниз, разворачиваясь бортом на волну под ее удар, пошел вверх под гребень.

Лейтенант ахнул коротко, увидев неотвратимо надвигающийся накат, вжался в кресло, а Домрачев, выворачивая штурвал, поднялся в рост — через залитое стекло не больно-то что увидишь. Поставил катер форштевнем на волну, крикнул лейтенанту, чтоб достал плащ из рундука, сбросил газ. Огляделся.

— Под берег надо, там потише.

И уже не садился, крутил штурвал, чутьем угадывая в темноте берег.

Скоро волна стала меньше, положе, катер уже не швыряло, и можно было перевести дыхание, утереться.

— Прополоскало-то дай бог!

Ко времени плащ для лейтенанта оказался — промок насквозь, ишь укутался, только нос и торчит. Но не жалуется — терпеливый, несмотря что городской… И Домрачев спросил заботливо:

— Чего загрустил, Виталий Петрович?

— Что? — не расслышал лейтенант. — Что вы сказали?

— Загрустил что?

— Думаю, волны совсем как на море.

— На море были когда?

— Не… в кино видел.

В кино видел… А другой бы непременно завернул: был, мол, как же! А он — нет. И про Катеньку сказал все как было… Чистый парень, без червоточинки. А то, может, и выйдет на то — на свадьбу. Катенька, кажется, наложила глазок на лейтенанта, интересен он ей. Добить бы им ладом путину, порядочком. Склеилось бы все по-хорошему…

Домрачев вел катер вслепую — вокруг чернота сплошная, — надеялся, что берег скажет о себе теплом. Изредка смотрел повыше, в сторону берега, и угадал крыши Элги.

«Вот кому без рыбы невмоготу! — пришло ему на ум. — Вот кто по рыбаловке-то истосковался!»

На нижних тонях тихо и пусто было. Стрежняком шел снизу сухогруз — бортовые огни вровень с водой. У него свое дело, и больше ни души, сколько ни поглядывал Домрачев. Хотел к берегу приткнуться, ноги размять, но раздумал: берег в этом месте каменистый.

Развернул катер против течения.

— Вверх пойдем, Виталий Петрович?

— Конечно!

— Может, на берег вам надо или еще что.

— Да нет… как хотите.

— Тогда на Орловские острова глянем.

— Давайте на Орловские.

Лейтенанту ни о чем не сказали слова «Орловские острова», и ему все равно было, куда повернет Домрачев: на эти ли острова, на «Елочку» ли. Чуть навалившись боком на борт, он подставил встречному ветру и водяной пыли лицо и сидел так, к себе прислушиваясь. Что-то творилось с ним. Что? Он и сам не знал. Ему все равно было, куда правит Домрачев, но нужно было это быстрое движение с ветром и влагой, бьющими в лицо, была нужна истекающая ночь, невидимые, но явно ощутимые близкие горы. Нужен был Домрачев — спокойный, уверенный в своей правоте, нужности, непреклонный Домрачев.

— Ночь какая, — сказал лейтенант, придвинувшись к Домрачеву. — Тишина…

— Это здесь… На излуке небось покачает.

— А я люблю шторм. Чтоб дух захватывало.

— Понравилось, значит?

— Понравилось.

— Вода у нас тяжелая.

— А вы тонули?

— Было дело.

Всякое бывало. Было и так, что уж и не чаял добраться до твердого дна. Поспорил с кем-то, уж и забыть забыл, с кем тот спор вышел, что перемахнет Амур без роздыху. И пошел… Очнулся, лежа на песке, а ноги в воде. Не один раз смерть обходила его стороной. Для особого случая, что ли, бережет? А такой случай запросто может представиться. Убить не убьют сразу — ранят смертельно, и будешь крутиться, загинаться до смертного часа… А вечер и вправду теплый. И звезды проглянули. Ветерок угнал тучки. А лейтенант-то, лейтенант, входит в нашу жизнь потихоньку. Ишь, шторм ему полюбился.

— В городе без отца-матери живете, Виталий Петрович?

— В общежитии, — живо отозвался лейтенант.

— Своего угла нет, выходит, — подбил Домрачев.

— Давали, да я отказался: в общежитии веселее.

— А вдруг семьей доведется обзавестись? В городе-то не больно с квартирами.

— Придумают что-нибудь. Жилье не проблема!

Ну что ж, и это точно… С милым и в шалаше ран!

Само собой. И не удержался:

— Невеста есть?

Лейтенант, как девочка, опустил ресницы.

— Я, когда ехал сюда, думал, все не так будет, — вздохнул. — Все по-другому вышло.

— Не жалей, Виталий Петрович, — разумея свое, сказал Домрачев.

Показалось ему, что не доволен лейтенант своим нынешним положением, Спал и видел поди лихие денечки со стрельбой и погоней. Ан не вышло. И казнится, что попал на обыденную службу.

— А я не жалею, — улыбнулся лейтенант. — Наоборот! — И доверительно сообщил. — Даже и не думал, что так бывает!

Он откинулся на спинку сиденья, глянул далеко, сколько позволял сумрак.

— Хорошо как!

Странной была та ночь, не похожая на все остальные, прожитые лейтенантом. Смотрел лейтенант вокруг, на оловянно посвечивающий разлив Амура, на молочно-белые чистые косы, на проступающее в рассветных сумерках мигающее звездами небо, на горы, уходящие в бесконечность гряда за грядой, — на самых дальних с резкими изломами лежит снег, — и чудилось ему: высветлился мир, сместилось время, осень весной обернулась. И первый раз за неделю мытарств по Амуру попросил лейтенант рыбоинспектора остановить катер посреди реки. Сбросил с себя милицейскую форму, встал на острый качнувшийся борт. Ветер отбросил назад, расплескал по голове лейтенанта волосы, и лейтенант, захлебнувшись от радости, оттолкнулся и ушел под воду. Понесло его течением, вынырнул — голова с поплавок.

— Возвертайся, — закричал Домрачев. — Возвертайся, утопнешь, глубь тут!

А в лейтенанта будто бес вселился — лейтенант нырял, кувыркался в воде, уходил от катера далеко, плыл то брассом, то кролем, то на спину ложился, и мир ему виделся голубым, в радужном сверкании брызг.

А по горизонту, по дальним сопочкам небо серым взялось, и недалеко уже было до рассвета.

Гошка в намеченную протоку пришел до света. Приткнулся к берегу, огляделся, прислушался — тишь вокруг, даже птиц не слышно; слышно только, как тараборит собственное сердце, и то глухо, как в темноте, да где-то на берегу в траве шебаршит то ли птица какая, то ли мышь. Глухо. Гошка достал из носового кубрика мешок с сетью, бережно перенес на корму, чувствуя, как во всем теле нарождается сладкий зуд нетерпения, сдерживая его, опростал мешок, положил сеть, смочил из котелка, чтобы отяжелела, но прежде чем оттолкнуться от берега и на весла сесть, выкурил папироску. Рыбу ловить — не дрова рубить, курить времени не останется.

А еще хорошо было Гошке, он и не опешил. Он знал, что возьмет много рыбы, всласть поработает, потягает упористую от рыбы сеть, всласть порадуется, глядя на круглых в теле метровых лососей, на их тугую упругость и серебряность.

Размечтался, не заметил, как докурил папироску и хватил полный дых бумажного дыма от затлевшего мундштука. Выбросил окурок на берег, снова поприслушивался и тогда уж сел на весла и загреб в глубь протоки.