Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

• Название: Как ты ко мне добра…
• Автор: Алла Калинина
• Издательство: Известия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-206-00063-9

Роман Аллы Калининой «Как ты ко мне добра…» посвящен жизни советской интеллигенции на протяжении четырех десятилетий — с сороковых годов до наших дней. В нем рассматриваются вопросы становления личности, героев объединяет напряженный нравственный поиск.

---

За окном была Москва, вагон дергался, проскакивая стрелки. Вышли из купе мама с Иркой, уже одетые, с чемоданами, поезд медленно втягивался в вокзал. И сразу же Вета увидела Романа, забарабанила в стекло, он заметил и побежал за вагоном точно так, как она себе представляла, и его лицо, поднятое вверх, было таким же, только гораздо роднее, чем она думала. Откуда-то из толпы рядом с Романом вынырнул веселый Сергей Степанович, и они пошли рядом. Поезд дернулся последний раз и встал. Сергей Степанович уже проталкивался к ним навстречу по коридору, и они с мамой обнялись, улыбаясь и глядя друг другу в глаза. Господи, да они и впрямь любили друг друга. Бедный папа. Их толкали, и они наконец очнулись. Сергей Степанович стал вытаскивать чемоданы, а Вета снова сглатывала набегавшие слезы. В толпе пассажиров они выбрались на перрон, и, невольно подражая маме, Вета обняла Романа и заглянула ему в глаза, но в его глазах была только тревога, она всхлипнула и разжала руки. Почему они так боялись встречи, почему? Ведь все было хорошо у них, все было прекрасно.

Первые мгновения скованности прошли, они подхватили чемоданы и двинулись к выходу на площадь, где Роман оставил машину. Сначала отвезли Юлию Сергеевну с Иркой и Сергеем Степановичем, и наконец Роман и Вета остались одни.

— Как ты загорела, — сказал Роман, не отрываясь от руля и не глядя на нее.

Снова закапал дождик, Роман включил дворники, хорошо было в машине, уютно, Москва была тихая, пасмурная, серая.

— Рома, я тебя люблю, — сказала Вета, — как хорошо дома. И отдыхать со следующего года будем только вместе, ты согласен?

Он засмеялся и вздохнул, они подъезжали к дому.

В квартире барабанили на рояле, у Марии Николаевны сидел ученик, поэтому они только помахали ей, Вета сунула в вазу букет уже привядших роз, и они на цыпочках убрались в свою комнату, плотно закрыли дверь. Потом обернулись друг к другу и вдруг обнялись с такой жадностью и томлением, которых сами в себе не ожидали, задыхающиеся, страстные, влюбленные, жаждущие.

Потом они, встрепанные и счастливые, долго сидели обнявшись на кровати и смеялись шепотом, и шепотом благодарили вовремя подвернувшегося ученика.

Занятия в институте шли уже полным ходом. С третьего курса начались сплошь специальные дисциплины. В группе понемногу забыли про покер, и разговоры велись все больше солидные — про специальность, про заводы, про научные кружки. А Вета? О чем думала Вета? Уж конечно не о металлургии. И откуда она вообще взялась когда-то, эта мысль? Не самодовольство ли, не пустое ли хвастовство толкало ее, когда она выбирала себе институт? Понимала ли она тогда, что выбирает не просто институт, в котором проведет пять лет, а будущую профессию, целую длинную трудовую жизнь? Такая чепуха лезла тогда в голову: что подумает математичка Елена Григорьевна, и чтобы было не как у всех — не пед., и не мед., и не университет, там одни девчонки, а здесь мужчины. Уж не за мальчиками ли наладилась она сюда? Так нет же! Что ей было до мальчиков, у нее ведь тогда уже был Роман, но все-таки и о стали она конечно же не думала. Какая там сталь, она и понятия о ней не имела. И сейчас не имеет тоже. И хочет ли иметь? Как страшно об этом думать, ведь идет уже третий курс, и ребята из ее группы с их баскетболом, бегами и покером, ребята, к которым она относилась чуть свысока, они-то как раз и знали, что им надо, они-то были на своем месте, а она? Из всего, чему ее учили, понравилась ей только литейка, и то потому, что уж очень было красиво. Они лили алюминий. И этот расплавленный алюминий был волшебной красоты. Он весь светился изнутри слабым нежным розовым светом, а сверху был подернут тоненькой пленкой расплавленного серебра и перламутра и дрожал. Но в отливке ничего этого не оставалось, отливки получались грубые, серые. Миг красоты — и все. Маловато для жизни. Тем более алюминий был только для учебы, легкоплавкий металл. А сталь, чугун — это было совсем другое, может быть, там тоже была своя красота… Конечно, была. Но другая, пышущая жаром, тяжелая, жуткая. Да и вообще — при чем здесь красота, когда обыкновенного токарного станка она тайно боялась, а кузнечные мастерские — те вообще казались ей детской допотопной игрой, была у нее когда-то такая деревянная игрушка с молотобойцами. Словом, не в этом было дело — нравится, не нравится. Все обстояло гораздо серьезней. Просто за всей этой учебой ничего для нее не было, никакой идеи, мечты — пустота.

«Ну вот, — думала Вета, вот я и добралась до сути дела, просто я не понимаю смысла своей будущей профессии, Она мне не нужна. И что же теперь с этим делать? Перековываться или уходить? И куда я могу уйти, к чему меня тянет, к чему влечет?» Не было на свете ничего такого, чего бы она хотела, Неужели она по натуре обыкновенная домохозяйка? Нет, только не это! А собственно, почему она так этого боится, почему?

И вдруг совершенно неожиданно вспомнила Вета сон, который ей сегодня приснился. Что же там было? Сквер перед их школой, весна, солнце слепило, все вокруг было мокрое, веселое, сверкающее, и из-за этого блеска и сверкания она никак не могла рассмотреть, что там было перед нею в коляске, такое смутное, шевелящееся, родное… Господи, ей снился ребенок, ее ребенок! Так неужели это смятение, это томление оттого? Нет, не может быть, и все-таки… Почему же не может? Почему…

Звонок обрушился на нее как гром среди ясного неба. Вот так размечталась она на лекции. О чем была лекция? Кто читал? Не услышала, не заметила, какое уж там — записывать. Только тетрадь лежала перед ней, открытая тетрадь по теплотехнике, надписанная, но совершенно пустая, и лектор — незнакомый. Да, пожалуй, она уже перебарщивает с прогулами, с мечтами, со снами наяву… Надо бы браться за дела. Но сон… какой это был прекрасный сон! И отчего он приснился? Наверное, из-за того, что разговаривала с девчонками о Таньке Яковлевой, нет, теперь она, кажется, Елисеева. Ну конечно, Елисеева, по фамилии того невысокого с волчьими глазами. И у них уже родился ребенок. А может быть, дело совсем не в них? При чем здесь они? Неужели…

Снег все не выпадал и не выпадал, шли дожди, надоедливые, скользкие, холодные. Давно облетели, истлели листья, деревья стояли голые, мокрые. Опять Вета ходила на все лекции, опять записывала все подряд, но, как ни старалась слушать, то и дело отвлекалась, задумывалась, погружалась в себя, в свои расплывчатые, неясные грезы.

И дома, с Романом, тоже что-то переменилось. Вета пристально разглядывала его лицо, крупное, удлиненное, с коротким тупым носом и сильным подбородком, и его светлые, гладкие, очень густые волосы, и маленькие уши, и серые, добрые, в светлых ресницах глаза. Это было очень мужественное и серьезное лицо. Почему же она раньше не замечала, что он красив, ну, конечно, красив, очень. И какие у него большие, спокойные, мягкие руки. Хорошо бы он был похож на него, ребенок, который когда-нибудь у них родится. Когда-нибудь?

Роман работал за столом, неторопливый, спокойный. Настольная лампа под зеленым шелковым абажуром словно перерезала его лицо пополам, темная верхняя половина и ярко освещенный подбородок, уже обрастающий к вечеру частыми и золотыми иголочками, и крепкие, плотно сжатые губы… Ах, что это с ней было сегодня? Хотелось подойти, сесть возле него на пол, обнять его колени, хотелось, чтобы он наклонился и целовал ее. Эти губы, она глаз не могла отвести от них, и что-то вздрагивало, сжималось внутри, и слезы выступали на глазах от какой-то незнакомой нежности и желания. Почему он не чувствовал этого, не срывался с места, не сжимал ее в объятиях, которых она так жаждала сейчас? Бесчувственный, глупый, желанный… Она загадывала: вот если он сейчас обернется, то, значит, — да, все правда, она не ошиблась…

Но он не обернулся, отложил исписанный листок и не остановился, продолжал писать дальше, потом задумался, покусывая ручку, снова писал.

Ну и пусть, ну и пусть! Она тоже не подойдет к нему, она тоже занимается. Но тут он вдруг встал, потягиваясь, и Вета не выдержала, кинулась к нему, задыхаясь, открыв пересохшие губы, и снова все летело кувырком — пьяная, сумасшедшая комната, веером посыпавшиеся со стола бумаги, Рома.

«Любовь, — думала Вета, — какое счастье, я его люблю… У меня будет его ребенок, он уже сейчас там, во мне, внутри. Вот что такое любовь — чувствовать это, благодарность, нежность к чему-то еще не существующему, к себе самой… Рома…»

— Рома!

— Да, дорогая, любимая…

— Рома, а ты тоже хочешь его… ребенка?

Но он, оказывается, ничего не чувствовал, ничего не знал, смотрел на нее во все глаза, поворачивал к себе ее лицо, заглядывал в него, дрожал.

— Это правда? Тебе что-нибудь показалось? Вета!

— Не знаю, я ничего пока не знаю. Я люблю тебя.

— Вета!

Но однажды все вдруг кончилось, она ошиблась. Комната была как комната, Рома как Рома и день как день, только выпал снег, выбелил крыши, и сразу стало светлее, спокойнее на душе. Кончились фантазии, и оказалось, она этому даже рада. Какие еще сейчас дети, надо учиться.