Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло

• Название: Государева почта + Заутреня в Рапалло
• Автор: Савва Дангулов
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

В двух романах «Государева почта» и «Заутреня в Рапалло», составивших эту книгу, известный прозаик Савва Дангулов верен сквозной, ведущей теме своего творчества.

Он пишет о становлении советской дипломатии, о первых шагах, трудностях на ее пути и о значительных успехах на международной арене, о представителях ленинской миролюбивой политики Чичерине, Воровском, Красине, Литвинове.

С этими прекрасными интеллигентными людьми, истинными большевиками встретится читатель на страницах книги. И познакомится с героями, созданными авторским воображением, молодыми дипломатами Страны Советов.

---

— Хочу сказать сразу: тут наша добрая воля… — его рука легла на стопку машинописных страниц. — Не ищу иных слов: добрая воля! — он удерживал руку, точно желая подчеркнуть, что сказал еще не все. — Хочу, чтобы вы прониклись важностью того, что чувствуем мы. Наши предложения–это единственный в своем роде случай, он может иметь место только теперь, я говорю о весне девятнадцатого года, и никогда не повторится впредь… Заметьте, господин Буллит, никогда!.. — он задумался, охватив лоб, сейчас бледно–голубые извивы кровеносных сосудов стали выпуклыми. — И еще, господин Буллит, прошу понять нас и передать вашим коллегам… Не объясняйте нашу сговорчивость слабостью, она, эта сговорчивость, в нашем желании договориться… — он задумался, и вновь посветлело его лицо, освещенное улыбкой. — Одним словом, таких добрых большевиков, каких вы видите сейчас, вы никогда не увидите… Поэтому мой вам совет, господин Буллит: пользуйтесь случаем, пока не поздно!.. — Он обратился к Чичерин^: — Думаю, что есть смысл ограничить время, в течение которого мы готовы заключить договор, — месяц!.. — j- он взглянул на календарь. — Сегодня 11 марта, србк ответа, крайний срок— 10 апреля!

Ленин отстранил стопку машинописных страниц. Он это сделал, сдвинув стул и обратившись всем туловищем к американцу. Сделал не зез усилий, не иначе следствие ранения, его незримый рецидив — где–то рядом с шейным позвонком залеглг. пуля. В положении туловища есть точка, когда пуля напоминает о себе. Можно подумать, что русскому известна эта точка и, остерегаясь ее, он принимает позу, которую сейчас заметил и Буллит. Когда русский был ранен? В конце августа? Значит, минуло немногим больше полугода. Невелик срок.

— Я хотел бы обратить ваше ^внимание на частное определение, господин Буллит, д^я нас важное. — Ленин повел рукой, оттенив последнее слово «важное». — В событиях недавней нашей истории, как, впрочем, и нынешней, правительство Франции было… особенно активно, — он испытал легкое затруднение, пытаясь отыскать это «особенно активно», была бы его воля, он сказал бы резче. — Ее посол месье Нуланс счел возможным грозить нам интервенцией и был нами объявлен персоной нон грата, — он побледнел, видно, вспомнил, сколько огорчений доставил злокозненный француз. — Он настаивал на применении оружия к новой России, руководствуясь и корыстью — Нуланс владел у нас недвижимостью. Единственная наша вина, что крупная недвижимость была национализирована в России, но такова природа нашей революции, как вы понимаете, мистер Буллит, мы не делали исключения для месье Нуланса. — Он усмехнулся — французский посол вернул ему хорошее настроение. — Допускаю, что Франции будет труднее соблюсти условия перемирия, но, быть может, есть средства повлиять и на Францию, господин Буллит… — он продолжал смеяться, ему было хорошо сейчас.

Когда они вновь оказались на кремлевской площади и, обернувшись, Чичерин взглянул на Буллита, Георгий Васильевич вдруг увидел, что американец улыбается. Не иначе он 'вспомнил реплику Ленина о французском после, которого судьба погнала в Россию, игнорируя тот факт, что посол к этой миссии не готов… Как можно было понять Ленина, тут произошел один из тех казусов, когда Нуланс убедил себя, что обладает монополией истины… Да, своеобразный вид догматизма, догматизма, как это часто случается, от незнания, больше того, н/евежества, когда человек напрочь отвергает мнение других на том основании, что оно противно его догме… Верное средство проверить собственную правоту — это чуть–чуть усомниться в догме, но до этой простейшей мысли сознание человека не поднимается… Вот человек и закупорил себя в сосуд, во всех отношениях герметический. Элементарное решение — разгерметизировать баллон, но как это сделать, если человек Не хочет?.. Однако сфера деятельности догмы отнюдй не только политика, она, эта догма, утвердилась повсюду, куда трудно проникнуть свежему ветру мысли..] Однако это не голословно?.. В самый раз обратиться! к воспоминаниям: не голословно?

В достопамятном Брикстоне, в котором день был равен веку и разграфлен на периоды, отмеченные лишь чтением книг (чтение не возбранялось), в железную дверь чичеринской одиночки постучал надзиратель и сказал, что дошла очередь и до русского: священник Томас Керр, которому тюремное начальство разрешало беседы с заключенными, имеет возможность поговорить с Георгием Васильевичем. Нельзя сказать, что Георгий Васильевич ничего не знал о человеке, который в брикстонских коридорах был столь заметен, что одарен кличкой Обсыпанный Мукой. Однажды, когда друзья из лондонского рабочего листка «Колл» принесли Чичерину мешочек с апельсинами и урочные полчаса, отведенные на беседу с брикстонским узником, были на исходе, Керр возник в проеме входных дверей и, увидев русского, замер, как завороженный, не иначе русский был ему известен по рассказам узников Брикстона. Но успел рассмотреть священника и Чичерин. У священника действительно было лицо, будто обсыпанное мукой. Керр был обязан этим, как показалось Георгию Васильевичу, рыжей коже лица, защищенного от прикосновения солнечных лучей толстыми стенами епископальной церкви, а возможно, и Брикстона, где он был не столь уж редким гостем. Не очень–то вязалась со священником его вторая кличка — Философ, но хотелось верить, что кличка эта верна, брикстонская молва так грубо не ошибалась.

И вот священник встал в дверях чичеринской камеры и чуть–чуть растерялся, обратиЬ взгляд на высокие чичеринские ботинки на застежках–крючках, которые так выручали Георгия Васильевича от студеной сырости Брикстона, студеной даже в удушливое лондонское лето.

Наверное, у священника был свой ритуал беседы с узниками Брикстона, свой жесткий план, и он начал без обиняков:

— Шел сюда и думал, как русский марксист относится к Лейбницу… — разом в глазах священника погасли веселые искорки. — Что гов 0 рит ему, например, такой афоризм Лейбница: «Не сражайтесь с богом — зовите его на помощь»?..

И этот не минул Лейбница!.. Однако почему не минул? Не потому ли, что захотел воздать должное ученым доблестям великого немца? Нет, разумеется. Просто для теологов нет имени актуальнее. Ученый, далеко не все идеи которого абсурдны и для марксистов, не прогнал бога — не в этом ли ответ?

Но чичеринский гость уже собрался с силами, мысль, которую он сейчас изречет, суть концепция.

— Если верно, что в природе скрыто духовное, нематериальное начало, которое есть начало жизни, а поэтому движения, то верно и утверждение Лейбница, который полагает, что мельчайшие частицы, из которых слагается мир вещей, окружающих нас, духовныг не так ли?

Чичерину казалось: когда священник вертит головой, то с его лица действительно сыплется нечто похожее на муку и сутана священника на груди становится белесой. Итак, формула Лейбница — Керр изложил ее чуть школярски, но от сути не ушел.

— Не означает ли все сказанное, что в мире есть творец, давший жизнь всему живому? — спрашивает Георгий Васильевич.

— Именно это я и хотел сказать, — подтвердил чичеринский собеседник с готовностью, ему казалось, что Георгий Васильевич облек его мысль как раз в те самые слова, которых Керру не хватало.

— Простите, но Лейбниц жил в восемнадцатом веке, и это единственная его вина. Если во времена Лейбница можно еще было говорить о способности природы чувствовать, то позже утверждать это было труднее…

— Но Лейбниц — это наука? — настаивал пастырь.

— Наука, разумеется, но тот самый ее день, который следует признать прошедшим…

— Но тогда что есть день непрошедший, — усмехнулся чичеринский гость.

— Все, что произошло почти через сто пятьдесят лет и явилось для церкви громом среди ясного неба…

— Однако что вы зовете громом?

— То, что сшибло науку и теологию в последней битве и, как мне кажется, навсегда лишило теологию права называться наукой…

Собеседнику Георгия Васильевича надо было бы задать следующий вопрос, но он смолчал. «Значит, лишило теологию права называться наукой?» — мог переспросить Керр, но он не решался спросить, полагай, что на этом спор с брикстонским узником закончится.

Возникла пауза, да такая прочная, что вдруг стадо сдышно, как гремят ключи в руках тюремного надзирателя, идущего по коридору.

— Я все–таки отважусь спросить: что вы зовете громом среди ясного неба? — он сощурился и, отыскав взглядом в сумерках, сгустившихся с наступлением вечера, чичеринские ботинки с застежками–крючками, отвернулся. Вопрос, заданный Чичерину, между тем жил в сознании Керра, его мысль работала напряженно. — Как понять это сравнение с громом? Что такое гром для святой церкви?.. Если вы имеете в виду Дарвина, то я скажу, что для меня Лейбниц одареннее Дарвина, душевно богаче… Дарвин — фанатик идеи, далеко не во всем убедительной, Лейбниц — личность, покорившая своей значительностью и, пожалуй, обаянием всех своих великих современников, кстати, и вашего Петра…